ечество - все, и потому возникает недвусмысленно и в полнейшей степени потребность в "воскресении", проповедуемом христианством. Будь новым созданием, будь "человеком"!
   Разве все это не находится в конце "Отче наш"? Человеку принадлежит господство ("сила", dunamis): поэтому никакая единичная личность не может быть господином, а наоборот, человек - господин единичного; человеку принадлежит царство, то есть мир, а потому собственником должен быть человек, а не единичная личность, "все" владеют миром как собственностью, прославление, иди "восхваление" (doxa), должно быть уделом человека, ибо цель единичной личности - человек или человечество, для этой цели нужно жить, работать, мыслить, для прославления ее должно стать "человеком".
   Люди стремились до сих пор к тому, чтобы создать такое сожительство, в котором их неравенства сделались бы "несущественными", они стремились к нивелировке, а посему к равенству, и хотели стать все по одной мерке; а это означает поиски одного господина, одних оков, одной веры для всех ("Все мы верим в одного Бога"). Не может быть ничего более однородного и выравнивающего для человека, чем сам "человек", и в этой общности человеческое стремление к любви нашло себе удовлетворение: любовь не могла успокоиться, пока не нашла этого последнего равенства, пока не достигла нивелировки всякого различия, не бросила человека в объятия человека. Но именно при этой общности резче всего выступает падение и распадение. При более ограниченной общности француз выступал против немца, христианин против магометанина и т. д. Теперь человек выступает против людей или, так как люди - не человек, то человек противопоставлен не-человеку.
   За положением: "Бог сделался человеком" следует теперь другое: "Человек сделался Я". Это - человеческое я. Мы, однако, переворачиваем это и говорим: я не мог себя найти, пока искал себя как человека. Теперь же, когда я замечаю, что человек стремится стать Я и найти в себе плотскую сущность, я понимаю, что все-таки все сводится ко мне и что "человек" без меня - погиб. Но я не хочу сделаться вместилищем священнейшего и впредь уже не спрошу более, человек ли я или не человек в своей деятельности: мне дела нет до духа.
   Гуманитарный либерализм действует радикально. Если ты, хотя в едином пункте, хочешь быть чем-нибудь особенным или владеть чем-либо особенным, если ты сохраняешь для себя хотя бы единое преимущество перед другими, если ты потребуешь хотя бы одно только право, которое не является "общечеловеческим правом", то ты - эгоист.
   Хорошо! Я не хочу иметь ничего особенного, не хочу быть ничем отличным от других, не хочу требовать особых преимуществ по сравнению с другими, но - я и не меряю себя общей меркой и вообще не хочу иметь никаких прав. Я хочу быть всем, чем я могу быть, и хочу иметь все то, что я могу иметь. Подобны ли мне другие, или имеют ли они то же, что я, - мне до этого нет дела. Они не могут быть тем же самым или иметь то же самое. Я не причиняю им никакого ущерба, как не врежу скале тем, что имею перед ней преимущество "свободного" движения. Если бы они могли это иметь, то имели бы.
   Не наносить другому человеку никакого ущерба сводится к требованию - не иметь никаких преимуществ, отречься от них, то есть исповедовать теорию отречения. Не должно считать себя "чем-нибудь особенным", как, например, евреем или христианином. Да я и не считаю себя чем-нибудь особенным, я считаю себя единственным. Я имею, конечно, известное сходство с другими, но это имеет значение только для сравнения или рассуждения; в действительности же я - несравним, я - единственный. Мое тело - не их тело, мой дух - не их дух. Если же вы захотите подвести мое тело, мой дух под общее понятие "плоти, духа", то это будут ваши мысли, которые с моим телом, моим духом ничего общего не имеют и во всяком случае не сделают из них моего "призвания".
   Я не хочу ничего в тебе признавать или уважать, ни собственника, ни нищего, ни человека: я хочу тебя использовать. Про соль я знаю, что она придает вкус моей пище, и потому я ее употребляю; рыбу я признаю как питательное средство, и потому я ее ем; в тебе я открываю способность вносить радость в мою жизнь, и потому я избираю тебя своим спутником жизни. Или же я изучаю в соли кристаллизацию, в рыбе - животное начало, в тебе - человека и т. д. Для меня ты - то, что ты представляешь собой для меня, то есть нечто woe, и поскольку ты мой, ты - моя собственность.
В гуманитарном либерализме нищенство завершается. Мы должны спуститься до самого нищенского, жалкого, чтобы достичь особенности, ибо мы должны сбросить с себя все чуждое. Нет, однако, ничего более нищенского, чем нагой - человек.
   Но еще более, чем нищенство, то, что я отбрасываю от себя и человека, ибо я чувствую, что и он чужд мне и что мне нечего гордиться тем, что я человек. Но это уже не только нищенство: с последними лохмотьями спадает все чуждое и остается настоящая обнаженность. Нищий сам уничтожил свою нищету и перестал быть тем, чем он был, перестал быть нищим.
   Я уже не нищий, я был им.
   До настоящего времени распря еще не началась, ибо пока есть только спор новейших либералов с устаревшими, спор тех, которые признают "свободу" в маленьких размерах, с теми, которые жаждут свободы в "полной мере", значит, умеренных с беспредельными. Все вертится вокруг вопроса: насколько должен быть свободен человек? Что человек должен быть свободен, в этом никто не сомневается, все и либеральны поэтому. Но как же заглушить чудовище, которое скрыто в каждом из нас? Как устроить, чтобы вместе с человеком не освободить и этого не-человека?
   Всякий либерализм имеет одного смертельного врага, одно непреодолимое противоречие, как Бог - дьявола: рядом с человеком всегда стоит не-человек, единичный, эгоист. Ни государство, ни общество, ни человечество не уничтожат этого дьявола.
   Задача гуманитарного либерализма заключается в том, чтобы показать всем другим либералам, что то, чего они домогаются, еще не "свобода".
   Если другие либералы имели в виду только единичных эгоистов и были слепы в большинстве случаев, то радикальный либерализм имеет против себя эгоизм в его "массе", и всех, кто не считает, подобно ему, дело свободы своим делом, он причисляет к этой массе, так что теперь уже человек и не-человек стоят друг против друга, как непримиримые враги, как "масса" и "критика"; здесь разумеется "свободная человеческая критика", как ее называют в отличие от грубой, например, религиозной критики ("Еврейский вопрос" Бауэра, с. 114).
   Критика выражает надежду, что она победит массу и "выставит ей свидетельство о бедности". Она хочет, следовательно, оказаться правой и представить спор "малодушных и нерешительных" как эгоистическую неуступчивость, как мелочность, ничтожность. Всякие другие распри теряют свое значение, и мелочные раздоры уничтожаются, ибо в лице критики на поле битвы выступает общий враг. "Все мы вместе взятые - эгоисты, один хуже другого!" Теперь все эгоисты стоят против критики.
   Но действительно ли это эгоисты? Нет, они потому и борются с критикой, что она обвиняет их в эгоизме, они не признают своего эгоизма. Поэтому и критика, и "масса" стоят на одинаковой почве: и та, и другая борются с эгоизмом, и та, и другая отказываются от него и приписывают его друг другу.
   И критика, и масса преследуют одну и ту же цель - свободу от эгоизма и спорят лишь о том, кто из них наиболее приблизился к цели или, быть может, ее даже и достиг.
   Евреи, христиане, монархисты, обскуранты и прогрессисты, политиканы, коммунисты, короче, все и вся - отводят елико возможно упрек в эгоизме, и так как критика упрекает в этом их всех без всяких обиняков, то все они защищают себя от этих обвинений, борясь с эгоизмом, с тем самым эгоизмом, с которым ведет войну критика.
   Обе они, и критика, и масса, - враги эгоизма, и оба жаждут освободиться от эгоизма, во-первых, тем, что очищают себя от него, а во-вторых, тем, что приписывают его одна другой.
   Критик - истинный "защитник массы": он раскрывает ей "простейшее понятие и способ выражения" эгоизма, и в сравнении с ним прежние "защитники", которым "Литературная газета" отказывает в какой-либо надежде на победу, являлись простыми кропателями. Критик - глава и главнокомандующий массы в освободительной борьбе против эгоизма; то, с чем он борется, с тем борется и она. Но в то же время он - ее враг, особого, впрочем, рода: дружественный враг, который стоит с кнутом за малодушными, чтобы будить в них храбрость.
   Поэтому все противоречие критики и массы сводится к следующему прекословию: "Вы - эгоисты!" - "Нет, мы не эгоисты!" - "Я вам это докажу!" - "А мы перед тобою оправдаемся!"
Примем же обоих за то, за что они себя выдают, за не эгоистов, и за то, чем они считают друг друга, - за эгоистов. Они эгоисты и в то же время не эгоисты. Критика говорит, в сущности, следующее. Ты должен вполне освободить свое "я" от всякого рода ограничений для того, чтобы оно сделалось человеческим "я". Я же говорю на это: освободись, насколько можешь, и ты сделал все, что мог сделать, ибо не всякому дано разрушать все преграды; или, яснее: не для всякого будет преградой то, что является преградой для другого. Следовательно, не утруждай себя преградами других; достаточно, если ты разрушишь свои собственные. Кому удалось когда-либо разрушить хотя бы одну преграду для всех людей? Разве не живет на свете теперь, как и всегда, бесчисленное множество людей со всеми "преградами человечества"? Кто опрокинул одну из своих преград, тот покажет этим путь и средство другим. Разрушение их преград остается их собственным делом. Никто ничего иного и не делает. Требовать от человека, чтобы он сделался вполне человеком, значит требовать от него разрушения всех человеческих преград. Это невозможно, ибо "человек" как таковой не имеет никаких преград. Для меня есть преграды, но они - мои собственные, касаются меня, и только их я могу низвергать. Я не могу сделаться человеческим "я", ибо я есмь Я, а не только человек.
   Посмотрим, однако, не дала ли нам критика чего-нибудь, чем мы могли бы воспользоваться. Я не свободен, если я не бескорыстен, я не человек, если я не отказываюсь от всякого рода интересов? Но если мне и все равно - быть свободным или быть человеком, то все же я не упущу никакого случая, чтобы утвердить себя и придать себе значения. Критика открывает мне эту возможность, доказывая, что если во мне что-либо утвердится и сделается постоянным, то я сделаюсь пленником и рабом этого последнего, то есть одержимым. Интерес, каков бы он ни был, если я не могу от него освободиться, делает меня своим рабом, и не он - моя собственность, а я - его собственность. Примем же совет критики - не делать ни из чего нам принадлежащего, ни из какой нашей собственности ничего незыблемого и чувствовать себя хорошо только в разрушении.
   Если критика говорит: ты только тогда человек, когда безудержно критикуешь и разрушаешь, то мы говорим на это: человек я и без этого, и точно так же я есмь я, поэтому я забочусь лишь о том, чтобы сохранить свою собственность, и чтобы достигнуть этого, я беспрерывно возвращаю ее себе, уничтожаю в ней всякую попытку к самостоятельности и поглощаю ее, прежде чем она сможет утвердиться и стать "навязчивой идеей", или "манией".
   Но я это делаю не во имя моего "человеческого призвания", но потому, что я вижу в этом мое призвание. Я не претендую на разрушение всего, что человек может разрушить, до тех пор, например, пока мне еще не исполнилось десяти лет, я не рассуждаю о бессмысленности заповедей, но я все же человек и действую как человек именно тем, что не ополчаюсь в детстве на заповеди. Словом, у меня нет никакого призвания и я не следую никакому призванию - даже призванию быть человеком.
   Отвергаю ли я, следовательно, все, чего достиг либерализм в самих крайних напряжениях? Пусть ничто достигнутое когда-либо не будет потеряно. Но только после того, как благодаря либерализму освободился "человек", я обращаю свои взоры опять на себя самого и откровенно признаю, что все, что достигнуто как будто бы человеком, - все это приобрел Я.
   Человек свободен, когда "человек человеку - высшее существо". Следовательно, для завершения победы либерализма нужно уничтожить всякое другое высшее существо, на место теологии поставить антропологию, высмеивающую Бога и его милости, и "атеизм" должен сделаться всеобщим.
   Когда "мой Бог" сделался бессмысленным, эгоизм собственности лишился последнего: ибо Бог существует только тогда, когда он принимает близко к сердцу благо единичной личности, а последняя - ищет, в свою очередь, в нем свои блага.
Политический либерализм уничтожил неравенство между господином и слугой, уничтожил господство, создал анархию. Господство было отнято от единичной личности, от "эгоиста" и переходило постепенно к призраку: закону, или государству. Социальный либерализм уничтожает неравенство в имуществе, уничтожает пропасть между бедным и богатым, и делает всех неимущими, не имеющими собственности. Собственность отнимается у единичной личности и передается призраку - обществу. Гуманитарный либерализм приводит к безбожию, к атеизму. Поэтому и Бог единичной личности - "мой Бог" - должен быть уничтожен. Итак, отсутствие господина означает и отсутствие слуг и рабов, отсутствие собственности - беспечность, а отсутствие Бога - свободу от предрассудков, ибо вместе с господином уничтожен и слуга, с имуществом - забота о нем, с твердоукоренившимся Богом - предрассудки. Но так как господин воскресает в виде государства, то вновь появляются слуги: "граждане". Так как имущество сделалось собственностью общества, то вновь появляется забота: труд. И, наконец, так как Бог снова восстает в виде "человека" и превращается в новый предрассудок, то вместе с ним воздвигается новая вера - вера в человечество или в свободу. На место Бога единичной личности ставится Бог, общий всем, - "человек", ведь "выше всего для нас - стать человеком". Так как, однако, никто не может стать вполне тем, что определяется идеей "человек", то это понятие остается для единичной личности возвышенной потусторонностью, недостижимым высшим существом - Богом. Более того, он - "истинный Бог", ибо он вполне тождествен с нами; он - наше собственное "само" - мы сами, но разделенные от нас самих и вознесенные над нами.
   
   ПРИМЕЧАНИЕ
   
   Предшествующие рассуждения о "свободной человеческой критике", точно так же, как и все другое относящееся к произведениям в этом духе, было мною написано в виде отрывков непосредственно после появления соответствующих книг, и здесь я только соединил эти отрывки воедино. Критика, однако, идет неудержимо вперед и заставляет меня, после того как моя книга уже написана, вновь вернуться к ней и вставить это заключительное примечание.
   Передо мной последний - восьмой номер "Всеобщей литературной газеты" (Allgemeine Literatur Zeitung) Бруно Бауэра.
   На первых же строчках опять встречаются " общие интересы общества". Однако же критика несколько одумалась и дала этому "обществу" определение, сильно отличающееся от его прежних смешиваемых с ним форм: "государство", прославляемое в предыдущих статьях как "свободное государство", совершенно упраздняется, ибо не может никоим образом выполнить задачи "человеческого общества". Только в 1842 году критика была "вынуждена отождествить человеческую сущность с сущностью политической ", а теперь она пришла к тому убеждению, что государство, даже как "свободное государство", не является человеческим обществом, или, как она смело могла бы вместо этого сказать, народ - не "человек". Мы видели, как критика покончила с теологией и как она доказала, что Бог сокрушен человеком, точно так же и таким же методом она хочет покончить теперь и с политикой и стремится показать, что и народы, и нации падают перед человеком. Мы видели, как она расправляется с церковью и государством, объявляя их нечеловеческими, и мы еще увидим, ибо уже встречаются намеки и попытки в этом смысле, что она постарается доказать, что и "масса", которую ведь сама критика называет "духовным существом", не имеет никакой цены перед человеком. Как смеют существовать различные мелкие "духовные сущности" наряду с высшим духом! "Человек" свергает с пьедестала лживых кумиров. Критика, следовательно, намеревается теперь начать рассмотрение "массы" с точки зрения "человека" и с этой точки зрения бороться с ней. "Каков же теперь объект критики?" - "Масса как духовная сущность!" Эту массу "изучит" теперь критик, чтобы найти, что она находится в противоречии с человеком; он постарается доказать, что она нечеловечна, и это ему удастся, как и раньше, когда ему нужно было свести божественное и национальное или церковное и государственное к нечеловечному.
   Масса определяется теперь как "самый значительный продукт Великой французской революции, как обманутая толпа, вынесшая на себе всю тяжесть разочарования в иллюзиях политического просвещения, вообще просвещения восемнадцатого столетия". Революция удовлетворила своими результатами одних, оставив других неудовлетворенными; удовлетворенная часть - буржуазия (мещанство, филистерство и т. д.), неудовлетворенная - масса. Но, с этой точки зрения, не принадлежит ли сам критик "массе"?
   Неудовлетворенные, однако, находятся в еще большой неясности относительно собственного положения, и эта неудовлетворенность выражается сначала в "безграничном унынии". Критик, также неудовлетворенный, хочет побороть это уныние: большего он не может желать и большего не может достигнуть, чем вывести эту "духовную сущность" - массу, из ее уныния, то есть определить их истинное отношение к результатам революции, которые нужно преодолеть: он может стать главою массы, ее истинным защитником и выразителем ее интересов. Поэтому он и хочет "уничтожить ту глубокую пропасть, которая отделяет его от толпы". От тех же, которые "хотят поднять низшие классы населения", он отличается тем, что хочет освободить от "уныния" не только их, но и самого себя.
   Но, конечно, инстинкт не обманывает его, когда он считает эту массу "естественным врагом теорий" и предвидит, что "чем более будет развиваться теория, тем более компактной будет становиться масса". Ибо критик не может ни просветить, ни удовлетворить массу своей предпосылкой - человеком. Если она (масса) - только "низший класс", политически незначительный по сравнению с буржуазией, то по сравнению с "человеком" она должна быть еще более просто массой, в человеческом смысле не имеющей значения, даже просто нечеловечной массой, или толпой, противоположной человеку, - толпой нелюдей.
   Критик отрицает все человеческое: исходя из гипотезы, что человеческое - истинное, он обращает эту гипотезу против самого себя, оспаривая его присутствие всюду, где оно находилось до сих пор. Он доказывает только, что человеческое существует исключительно в его голове, нечеловеческое же повсюду. Нечеловеческое - это истинное, всюду находящееся, и критик выражает тем доказательством, что оно, "нечеловеческое", только тавтологическое положение, что нечеловеческое именно и есть нечеловеческое.
   Но что, если нечеловеческое, решительным образом повернувшееся к самому себе спиной, отвернется и от критика, ничуть не задетое его возражениями? "Ты называешь меня нечеловеческим, - может оно ему сказать, - я действительно таковое - для тебя, но я - нечеловеческое только потому, что ты противопоставляешь меня человеческому, и я бы презирало себя, если бы оставалось в цепях этого противоречия. Я было презренно, ибо искало мое "лучшее я" вне меня; я было нечеловеческим, ибо грезило о "человеческом"; и было подобно благочестивому, который жаждет найти свое истинное "я" и остается жалким "грешником"; я мыслило себя только по сравнению с чем-либо другим - одним словом, я не было все во всем, не было единственным. Теперь, однако, я перестаю считать себя самое нечеловеческим, я не желаю более считать своим критерием "человека", я ничего не желаю признавать над собой, ибо это значит - признавать над собою Бога! Слышишь ли ты это, гуманный критик? Я было нечеловеческим, но этого уже нет теперь, теперь я - единственное и, к ужасу твоему