как  это  вы  так!  Ну  вот  видите,  что  получилось  теперь. Надо же
учитывать:  у  мальчика  было  очень тяжелое детство. Он уже из одного детдома
бегал. Ну, вот теперь как быть? Брат приедет - спросит. Что мы скажем?..
    В  детдоме тоже все были переполошены исчезновением Гешки. Но о письме там
никто не знал.


    Встреча

    Вокзал был украшен флагами, еловыми ветками.
    "Привет  нашему  кандидату!  - было написано на длинном красном полотнище,
которым  хлопал морозный ветер. - Да здравствует Климентий Черемыш, доблестный
сын социалистической Родины и ее Красной Армии!"
    Школьники подбежали к краю перрона и вглядывались в даль. Транзитный ветер
дул мимо станции, вдоль путей. Внизу, на рельсах, попрыгивали воробьи.
    Потом  из-за  водокачки  показался  поезд. Шумно отфыркивался заиндевевший
паровоз. Воробьи вспорхнули, уступив ему место. Паровоз торжественно протрубил
и  не успел замолкнуть, как его вступление подхватил оркестр. На перроне стало
тесно.
    Все  закричали  "ура"  и  захлопали.  Школьники подпрыгивали, как воробьи,
чтобы  через  головы разглядеть героя, и первыми заметили его, мелькнувшего за
зеркальными стеклами.
    - Вон он! Вон он!

    И  герой  вышел  из  дверей  вагона, веселый, белозубый, коренастый. Одной
рукой,  в  меховой  перчатке,  он взялся за медные поручни, матовые от мороза,
другой сделал под козырек. Ребята первым делом разглядели майорские нашивки на
рукавах  шинели.  Их  только  огорчало,  что  герой не прилетел на самолете, а
приехал,  как  все,  поездом, словно пассажир просто... Лицо героя тоже сперва
показалось  слишком  маленьким.  На  портретах оно было огромное. И орденов на
летчике не было. Они, видно, скрывались под шинелью, на гимнастерке...
    - Похож  как  на  нашего  Гешку!  - сказал Плинтус, карабкаясь на фонарный
столб, чтобы лучше разглядеть героя.
    - Чем похож? - спрашивали ребята снизу.
    - Ну  так,  вообще, сходство имеет, -отвечал сверху Плинтус, - ну вот нос,
например, в точности...
    - Совсем как у Гешки: посередке лица, - смеялись ребята.
    Кто-то дернул Плинтуса за ногу, и он свалился со столба на снег.
    - А Гешки самого нет и нет, - вздохнул Званцев.
    Люди   поднимались   на  легкую  дощатую  трибуну.  Начались  речи.  Герой
прикладывал руку к козырьку и с доброй, смущенной улыбкой слушал приветствия.
    Ане  Баратовой  поручено  было  сказать приветственное слово от школьников
Северянска.  Она  поднялась  на  трибуну,  не  чуя  под  собой  ног, и чуть не
споткнулась  на  ступеньке.  Пар  от дыхания поднимался со всех сторон. Сквозь
него  Аня  видела  раскрасневшиеся  лица.  Толстый  Плинтус вдали одобрительно
подмигивал ей.
    - Дорогой товарищ Черемыш, - начала она, - мы, школьники Северянска, и все
пионеры и вообще все ребята очень рады, что такой, как вы, являетесь герой...
    Она  говорила  и чувствовала, что заглатывает слова, и морозный воздух жег
ей  горло.  Она  говорила  и  боялась,  что летчик остановит ее и спросит: "Ну
хорошо, а где же мой брат Гешка?"
    Но  летчик ничего не спросил, не перебил Аню. Он выслушал ее речь до конца
и  сам  попросил  слова. И, когда все наконец угомонились, он густым негромким
голосом, слегка напирая на "о", сказал:
    - Вот что, товарищи, родные мои земляки! Я ведь тут недалеко, в Холодаеве,
родился.  Вы  это,  товарищи, напрасно уж так меня восхваляете. Тут дело не во
мне.  Я же не сам по себе вот такой стал. Кому я обязан всем, товарищи? Партии
я    обязан.    Это   прежде   всего.   Коммунистической   партии.   И   нашей
Рабоче-Крестьянской  Красной Армии. Вот кто меня воспитал и создал. Понятно? И
вам  всем  обязан,  товарищи,  тоже.  Я  так  скажу,  что  все  мы с вами, как
говорится,  одним  миром  мазаны,  одной  нашей  великой семьи питомцы, все мы
кругом  друг  другу  здесь  родня.  Вон  как  ребятишки  теперь говорят - друг
дружкины мы. Вот как я полагаю.


    Тайна раскрывается

    Когда  Аня  вернулась домой, она, как всегда, заглянула в почтовый ящик на
дверях,  нет  ли  чего.  Писем  она  ни от кого не получала. Но отцу присылали
журнал из Москвы. На этот раз в ящике оказался маленький конверт, склеенный из
обертки  от  тетради.  Он  был  адресован ей, Ане Баратовой. Она узнала почерк
Гешки: круглые большие буквы с толстым нажимом, как у брата.
    "Аня,  добрый  день.  Прошу,  пожалуйста,  тебя прийти сегодня вечером в 8
часов  в  горсад  за  каток,  где летом музыка сидит. Есть очень важное скорое
дело.  Никому  не  говори.  Я  буду  ждать.  Не  думай что-нибудь такое, я без
глупистики. Но тебе я доверяю".
    "Что  еще  такое,  что  за  тайны такие?" - рассердилась Аня, или, вернее,
подумала,  что  она  очень  сердита.  А  на самом деле обрадовалась, что Гешка
нашелся.  И,  может  быть,  наконец, она узнает, почему Гешка так изменился за
последнее  время.  Вероятно,  тут есть что-нибудь. Она отпросилась из дома. Ей
пришлось сказать, что она идет по делу в школу.
    Было  морозно.  Месяц  скользил между облаками, серебряный, острый, словно
конек. Зернистый блеск роился в воздухе. И даже в черных тенях на снегу что-то
искрилось, как антрацит.
    В  городском саду, занесенном снегом, было пустынно и жутко. С сухих веток
опадали   длинные,   ломающиеся   в  воздухе  бархатки  инея.  Елки  протянули
обремененные снегом ветви. Казалось, многолапые белые медведи встали вокруг на
дыбы.  Далеко с речки, с катка, доносилась музыка, а здесь, в аллее, никого не
было и стояла та особая, ватная тишина, которая бывает зимой в лесу.
    - Баратова! - услышала Аня и обернулась, вздрогнув. - "Это я.
    - Ну,  что  еще за новости? Куда ты делся?- накинулась она на Гешку. - Там
все  в  детдоме  и  в  школе  с ума посходили, ищут тебя. Что это еще за тайны
такие? Просто глупость!
    - Если глупость, так чего же ты пришла?
    - Уж не твое дело, почему пришла! Развел секреты, а теперь мерзни тут! Ну,
что у тебя такое?
    Аня  нарочно  говорила так сердито, чтобы скрыть неловкость и любопытство.
Ей  не хотелось, чтобы Гешка вообразил что-нибудь. Написал, мол, письмо, а она
сразу и прибежала.
    - Ты  не  думай,  пожалуйста,  Черемыш, что я очень о о тебе беспокоюсь, -
поспешила добавить она. - Я просто так, как староста, то уж обязана...
    - И  я тебе так, как старосте, хочу сказать. Только ты не смейся, - сказал
тихо  Гешка. - Ты знаешь, Баратова... только ты, чур, никому не говори. У меня
такой номер, что я уж и сам не знаю... Даешь слово?


    - Ну, даю.
    - Нет... Ты смеяться будешь, я знаю.
    - Ничего смешного пока нет. Ну тебя!..
    - Дай  самое честное, и уж не болтать давай только, раз условились. Я тебе
одной скажу. Не проговоришься, Баратова? Смотри!
    - Если не веришь, так зачем писал? Удивляюсь!
    - Ну  ладно!  -  Он  вздохнул.  -  Вот,  Аня,  я, знаешь, Аня... Ты только
смеяться будешь. Я ведь вовсе не брат ему.
    - Кому не брат?
    - Ну, ясно кому - Черемышу Климентию.
    - Как не брат?! - ахнула Аня. - А кто же?
    - Ну  просто  одноим„нец. Мы с ним только по фамилии тезки. Я тоже из того
села  Холодаева.  У  нас  там  полсела,  и все Черемыш. Даже улицы есть: Малая
Черемышская,  Большая  Черемышская,  Средняя... Мы с ним, понимаешь, только по
фамилии  тезки,  а  никакой  я  ему  вовсе не брат. Я его и не видал сроду. Ну
просто,  понимаешь,  я  это  себе  выдумал. Такое воображение сделал. Наши все
померли давно, а я один остался, как дурак. И сестра тогда потерялась куда-то.
Сперва  в  детдоме  был,  потом  так  мотался.  Вот  я себе и выдумал. Смешно,
конечно...  Прочел  в  газетах,  что  есть  такой летчик... Черемыш. Смелый. И
портрет  был.  А я и подумал: вот бы был у меня в жизни такой брат... И я б не
такой  был.  И стал так воображать каждый день. Даже привык: как будто вроде и
на самом деле есть такой брат... Я знаю... тебе смешно, наверно?..
    Но Аня не смеялась.
    - А письма как же? - ужаснулась она. - Письма тоже сам?..
    - Письма  -  это  правда...  Это  мне  сестра из Москвы присылает. Ей тоже
фамилия Черемыш. Клавдия. Сестра.
    Галка   села  на  дерево,  тряхнула  ветку,  и  на  них  посыпался  сверху
бертолетовый порошок инея. Аня вздрогнула:
    - Как  же  это,  Гешка?.. Ну-ну, и бессовестный же ты все-таки.. Надо ведь
так врать! А мы-то все думали... Фу!..
    - Нет,  ты  слушай... Ведь это почему я так? Для уваженья, может, думаешь?
Нет  же!  Честное  слово...  Для  себя  просто...  Вот  я  и  подтягивался,  и
дисциплину, понимаешь, стал в себе развивать, и по ученью тоже старался, чтобы
не подводить брата. Ну, не брата то есть, а вот этого... Смешно, конечно... Он
сперва,  Аня,  был  не  такой  уж  всем  известный, а потом вот как пошел, как
принялся  ордена отхватывать... И все его стали знать. Мне даже нелегко стало.
Все говорят: "Ах, вы брат того, брат Черемыша!" А отпираться уже не могу. Да и
неохота. У меня это прямо главное было во всей жизни. Только знаешь, когда мне
вот  очень  неловко  было?  Это  когда, помнишь, во время перелета, когда брат
пропал... Ну, не брат то есть... Ясно кто. И все в классе ко мне так отнеслись
тогда.  Мне вдруг до того совестно стало - очень все по-настоящему переживали.
Ты  не думай, я тоже тогда взаправду волновался. Еще как! Я ведь как-никак уже
привык, третий год братом себя воображаю...
    Аня  слушала  Гешку  и с трудом уясняла себе, что произошло. Как это можно
изо дня в день, из года в год играть в такую странную и трудную игру!
    Мечта  о  старшем  брате!..  Она  возникла у Гешки давно, когда он был еще
беспризорником. Это была мечта высокая, ослепительная и дальнозоркая, - мечта,
как  маяк. Она помогала Гешке в жизни, направляла. В самые черные дни Гешкиной
жизни  светил  ему образ славного, бесстрашного человека, коммуниста, летчика.
Ведь  есть  такие  люди  на  свете, и разве виноват Гешка, что он не состоит в
кровном родстве с ними? А теперь...
    - Как же теперь быть? - растерялась Аня.
    - Я и сам не знаю, - сказал Гешка. - Мне еще Кирилл Степанович записку ему
велел  передать  о  моей неуспеваемости и насчет недисциплинированности. Вот я
попал, Аня... Я лучше уеду куда-нибудь, все равно мне уже тут нельзя... Ребята
засмеют  на  всю  жизнь.  Ни  пройти, ни проехать... Приходится мне "фортнаус"
отсюда...
    - Слушай,  Геша,  -  заявила Аня, - чепуха это все! Куда ты уйдешь?! Опять
беспризорничать  будешь,  что  ли?  Просто  стыдно  это  слушать.  Видно, тебя
геройское  твое  это  братство ровно ничему не научило, вот и все, если ты так
говоришь!  А по-моему, надо пойти сейчас в гостиницу прямо к товарищу Черемышу
и все ему рассказать, как есть. Я почему-то уверена, что он не рассердится.
    - Ну, а дальше что будет?
    - Там  уж  видно,  что  будет, - сказала Аня. - Или лучше вот что, погоди.
Давай  сперва  я  пойду,  подготовлю,  а  потом  уже ты пойдешь тоже, ну и все
объяснишь в подробности.
    - Сама  ему  все  расскажешь?! - изумился Гешка, с уважением вглядываясь в
решительное лицо девочки.
    - Вот  так сама пойду и скажу. А чего?! Он меня знает. Я его видела и даже
приветствовала  на  вокзале.  Он  такой  веселый, он поймет. А ты меня подожди
здесь, я быстренько...


    Свои и посторонние

    - Да,  пожалуйста, войдите! - сказал Климентий Черемыш, услышав осторожный
стук в дверь. - Милости прошу.
    Климентий  уже привык к тому, что его никогда не оставляют в покое. Стоило
ему  лишь  в  Ленинграде,  Воронеже,  Одессе,  Тбилиси,  Владивостоке, Минске,
Архангельске  внести  свой  чемодан  в  номер гостиницы, как сейчас же начинал
звонить телефон, раздавались разные тонкие и толстые стуки в дверь. Незнакомые
люди,  почтительно  робея,  звонили,  входили,  приглашали  к себе на завод, в
школу,  в  институт,  в учреждение, просили автографов, советов, читали стихи,
расспрашивали и восторгались. Климентий привык к этой шумихе и относился к ней
с добродушной иронией и с терпеливой мягкостью, уделяя время каждому.
    - Милости  прошу,  -  повторил летчик, но никто не вошел. - Там отперто! -
крикнул Климентий.
    У  дверей  поцарапались,  но опять никто не явился. Посетитель, видимо, не
мог  справиться  с  ручкой двери. Черемыш встал с дивана и пошел открывать. За
дверью оказалась девочка в меховой шапочке, из-под которой, словно наушники, с
обоих боков вылезали свернутые кольцом косы.
    - Пожалуйста,  пожалуйста!  -  приветствовал  ее  Черемыш. - Где это я вас
видел?  А,  вспомнил, вспомнил! Это вы меня на вокзале приветствовали? Как же,
как же, старые знакомые! Здорово говорили! Ну, присаживайтесь. Что скажете?
    Затрезвонил телефон на столе.
    - Да,  -  сказал  в  трубку  летчик,  -  я  Черемыш. Ну, приходите. Только
поскорее, а то мне скоро ехать на заседание горсовета, выступать.
    И он взглянул на часы-браслет, надетые, как у всех летчиков, на внутренней
стороне  руки,  над  ладонью  (чтоб  можно было видеть часы, не снимая руки со
штурвала управления).
    А у Ани тем временем исчезла вся ее храбрость.
    Удивительное  дело: еще пять минут назад все казалось таким легким. Прийти
и сказать: "Товарищ Черемыш, у нас в школе один мальчик играл в то, что вы его
брат. А он вовсе не брат. Вот он теперь мучается и боится вам сказать... "
    Но  теперь, когда Аня осталась с глазу на глаз с этим знакомым всей стране
человеком,  который,  поблескивая  орденами,  мягко  ступал  по ковру высокими
белыми  бурками,  отвернутыми у колен, - теперь она вдруг растеряла все слова.
Ну  как  тут  сказать?  А  вдруг  он рассердится и скажет: "Что вы мне всякими
глупостями голову морочите! Я приехал по государственному делу, а тут какой-то
хулиган-мальчишка в игрушки играет, в братья мне навязывается... "
    - Ну, как вас величать? - спросил летчик.
    - Баратова Аня.
    - Ну,  что  скажете,  Баратова  Аня? Аня набрала в грудь побольше воздуху,
проглотила волнение и решилась: - Видите, у нас, то есть... у вас есть брат, у
нас...
    - Это что такое: у нас, у вас? - засмеялся Климентий.
    В  дверь  постучали.  Вошла старуха, вся так и расплывающаяся от умиления.
Она  высвободила  одно  ухо  из-под платка и так, двигаясь боком, ухом вперед,
засеменила   к   летчику,  протянув  ему  издали  руку  с  плоской  ладонью  и
выпрямленными, напряженными, плотно сжатыми пальцами.
    - Ты прости меня, старую, что покоя тебе, верно, не даю, - заговорила она.
-  Очень  уж  меня  интерес  взял посмотреть... Как же, все про тебя в газетах
читаем. Очень ты прекрасно летаешь.
    Летчик тщетно пытался усадить тараторившую бабку, подсовывал ей кресло. Но
старуха  не  садилась,  увертывалась  от  кресла  и  все  ходила  вокруг,  все
всплескивала руками и радостно причитала:
    - Вот,  зашла  поглядеть на тебя. Варежки тебе сама связала. Я же тебя еще
вот какесеньким знала. Помнишь тетку Петровну? Это ведь я.
    - Не помню что-то, - сказал летчик.
    - Как  же  не  помнишь,  обиделась  старуха, - как же не помнишь? А у деда
Евстигнея  кто  на  пасеке  жил? Я еще тебе вот эсенького петушка-то принесла,
гостинчик. А-а, запамятовал? Где же тебе, конечно, всех нас упомнить!
    - Я,  бабушка,  никогда  и  на  пасеке не жил и никакого деда Евстигнея не
Знаю. Это ты, мать, чего-то обозналась.
    - Ой ли! - сказала старуха. - Ты ведь родом-то из Городилова?
    - Нет, я из Холодаева.
    - А летает который, в газете снятый, это откуда? Из Холодаева?
    - Это я летаю, мать. Холодаевские мы.
    - Обозналась,  значит.  А я ведь думала - из Городилова, там тоже Черемыши
жили.  Ах, дура, дура!.. Ну, ничего, ничего, - успокоила она себя, - а то и не
повидала  бы.  Разве  посмела бы идти-то! А мне уж так была охота хоть глазком
одним  взглянуть, какой такой есть герой всего Союза Климентий Черемыш-то. Ну,
теперь  посмотрела  -  знаю,  за кого голос стану подавать. Это ничего, что из
Холодаева,  а  не из Городилова. Все одно наш. И варежки возьми. На, на! А то,
чай, холодно наверху. Споднизу-то поддувает.
    Она ушла, бормоча ласково, крутя головой, разводя руками.
    - Вот у нас один мальчик тоже... - начала взбодрившаяся Аня.
    Но  тут  снова  зазвонил  телефон, а когда летчик кончил говорить, в дверь
опять постучали.
    Пришел  какой-то  молодой изобретатель и долго и утомительно рассказывал о
своем  изобретении,  которое  должно, как он уверял, перевернуть в авиации все
вверх дном...
    - Зачем  же  все так сразу вверх тормашками? - сказал Черемыш, внимательно
выслушав  его,  и  посоветовал  изобретателю  сперва как следует по-учиться, а
потом уже начать изобретать.
    Приехали молодые железнодорожники, просто так, чтобы пожать руку летчику и
сказать,  что  они  на земле тоже постараются не отстать... После их ухода Аня
увидала,  что теперь сказать самое подходящее время. Но едва она раскрыла рот,
как  опять  раздался стук, и пришел старенький доктор, собиратель автографов и
изречений  великих  людей.  Он  без  устали  сыпал  именами философов, ученых,
приводя их высказывания по всякому поводу.
    - Ламартин  говорил,  что  конь-пьедестал  героя. А в наше время пьедестал
героя - аэроплан! - восклицал доктор.
    Он попросил подпись-автограф в альбом. Черемыш расписался.
    Доктор  уже  собирался  уходить,  как  вдруг  снял  опять шляпу, подошел к
летчику и, просительно глядя снизу, сказал:
    - А  как  здоровье  у  вас?  Ничего? Сложение, я вижу, отличное! А вот как
сердечная  деятельность? Вероятно, и подумать об этом вам некогда. Вы извините
старика,   но   я,  знаете,  привык  по-своему,  по-врачебному,  так  сказать,
профессионально  подходить.  Разрешите  ваш  пульс. Нет-нет, пожалуйста уж! Вы
меня  не  обижайте.  Да  и  права  не  имеете.  Избиратель должен знать своего
кандидата  насквозь.  Ваше  здоровье  и  сердце  ваше, сами знаете, - народное
достояние.  Позвольте  и  мне  участвовать  в  его  сохранении.  Тэк-с,  пульс
отличный, с прекрасным наполнением.
    Прежде  чем  летчик  успел  возразить  что-либо,  старик  вынул из кармана
резиновые  трубки  с  костяными наконечниками - стетоскоп, - приложил какую-то
металлическую штучку к груди летчика, под самые ордена.
    Потом в один миг умелыми быстрыми пальцами расстегнул у героя гимнастерку,
оттянул ворот ее, просунул туда свой аппаратик.
    - Дышите, - приказал доктор.
    - Да  оставьте  вы,  доктор,  в  самом  деле!  - отбивался летчик. - Ой, я
щекотки боюсь!.. И я совершенно здоров!
    - Все здоровы до поры до времени. Прошу не мешать мне. Тихо. Дышите.
    Летчик смиренно задышал. Выпуклая грудь его заходила ходуном.
    - Так.  Не  дышите.  Прекрасно, прекрасно! Так. Позвольте, а что это у вас
тут глухой хрип, в верхушке?
    - Это  у  меня ранение было, - ответил летчик. - Вот видите, ранение... Не
бережете   вы   себя,   молодежь!   Преступление!   А   как   сказал  Гораций:
непродолжительность  жизни  мешает  нам  иметь продолжительную надежду... А вы
обязаны  беречь  себя,  я  от  вас  как  врач  и как гражданин, как избиратель
прямо-таки  требую:  пожалуйста,  берегите  себя, товарищ Черемыш. И прошу вас
обратиться  к  специалисту,  мне не нравится - вот у вас тупой шум, хрипота на
месте  бывшего  ранения.  Обязательно  обратитесь.  Обещаете?  Примите это как
наказ. Иначе, я предупреждаю, я не буду за вас голосовать.
    Распрощавшись,  поблагодарив  героя за автограф-подпись, он в дверях снова
остановился:
    - Да,  чуть  было  не  запамятовал... Еще попрошу вас обратить внимание на
тротуары в нашем городе. Вот тут, на горе... Горсовет не обращает достаточного
внимания. И в результате был случай перелома конечностей. Так вот, мой наказ -
исправьте.
    - Слушаюсь! - отвечал летчик и, подойдя к столу, что-то записал на бумаге,
лежавшей возле телефона.
    Когда  чудак-доктор ушел, Аня уже имела в голове совершенно готовое начало
длинного  и  толкового объяснения насчет Гешки. Она все продумала. Но едва она
начала,  как  дверь  раскрылась,  и, пыхтя от волнения, вошел толстый Плинтус.
"