изо рта белыми
клубами. Зажатый под мышкой теплый четырехфунтовый хлеб вот-вот выскользнет.
Сдача в кармане позвякивает. Керосин в бидоне плещется. Сетка  с  картофелем
бьет по колену. Скрипучая  дверь  парадной.  Вверх  по  лестнице  через  две
ступеньки. Звонок на четвертом этаже, но как позвонишь,  если  руки  заняты?
Колочу в дверь носком башмака. Дверь распахивается. "Не  мог  позвонить?"  -
"Нет, мамочка, сама видишь!" Она смеется. "Ничего не забыл?" - "Как это  так
- забыл?" - "Ну, входите, входите, молодой человек!" А  потом,  за  кухонным
столом, - чашка ячменного кофе с примесью винных ягод и  ломоть,  непременно
горбушка, теплого еще хлеба со свежим маслом. Между тем как уложенный  ранец
ждет в передней, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

     "С тех пор прошло более пятидесяти лет",  -  сухо  заявляет  календарь,
этот закоснелый лысый бухгалтер в канцелярии Истории, ведущий счет времени и
чернилами и линейкой подчеркивающий синим високосные года и красным - каждое
начало столетия. "Нет! - кричит воспоминание и встряхивает  кудрями.  -  Это
было вчера! - И с чуть  лукавой  улыбкой  шепотом  добавляет:  -  Ну,  самое
большее, позавчера". Кто же прав?
     Оба правы. Есть два времени. Одно можно мерить на  обыкновенный  аршин,
мерить секстантом и буссолью. Как измеряют улицы  и  земельные  участки.  Но
воспоминание наше, это другое времяизмерение, знать не знает никаких  метров
и месяцев, никаких  десятилетий  и  гектаров.  Старо  то,  что  позабыто.  А
незабываемое было лишь вчера. Масштабом служат не часы, а ценность. И  самое
драгоценное, все равно, радостное оно  или  печальное,  -  это  детство.  Не
забывайте  незабываемое!  Этот  совет,  кажется  мне,   никогда   не   будет
преждевременным.

     И вот вступление закончено. На  следующей  странице  начинается  первая
глава. Так положено. Ибо если правило "Ни одной книжки  без  предисловия"  в
какой-то мере оправданно, то обратное уж бесспорно справедливо. А именно:
                     НИ ОДНОГО ПРЕДИСЛОВИЯ БЕЗ КНИЖКИ.


       Глава первая

КЕСТНЕРЫ И АВГУСТИНЫ

     Кто начинает рассказывать о себе, начинает обычно с  совершенно  других
людей. С людей, которых никогда не видел и не мог увидеть. С людей,  которых
никогда не встречал и никогда не встретит. С людей, которые давно умерли и о
которых почти ничего не знает. Кто начинает рассказывать  о  себе,  начинает
обычно со своих предков.
     И это вполне понятно. Без предков каждый из нас оказался  бы  в  океане
времени,  как  потерпевший  кораблекрушение  -  на   крохотном   необитаемом
островке,  в  полнейшем  одиночестве.  Сирота  сиротой.   Без   отца-матери.
Дедов-прадедов. Роду-племени. Через своих предков мы связаны с  прошедшим  и
уже столетия как все состоим в родстве и свойстве. А придет время, и  мы,  в
свою очередь, станем предками. Предками для людей, которые  сегодня  еще  не
родились и тем не менее нам уже родня.
     В былые времена  китайцы  воздвигали  своим  предкам  домашние  алтари,
становились перед ними на колени и не забывали об этой  связи.  Император  и
мандарин, купец и кули - каждый помнил, что он не только император или кули,
но есть и останется даже после своей смерти звеном единой, неразрывной цепи.
И будь цепь из золота, из жемчуга или из простого стекла, будь предки сынами
неба,  рыцарями  или  всего  лишь  привратниками,  никто  не   оставался   в
одиночестве. Столь гордым или столь нищим не был никто.
     Но оставим торжественный тон. Хотим мы того или  нет,  мы  не  китайцы.
Поэтому я не собираюсь поднимать своих предков на пьедестал, а  хочу  о  них
только немножко рассказать.
     ..."Только немножко рассказать" о предках моего отца не представляет ни
малейшего труда. Потому что я о них ничего не знаю. Или почти  ничего.  День
свадьбы и год смерти,  их  имена  и  даты  рождения  добросовестно  занесены
протестантскими  пасторами  в  саксонские  церковные  книги.  Мужчины   были
ремесленниками, имели по многу детей и переживали своих жен, большей  частью
умиравших после родов. И многие новорожденные умирали вместе с матерями.  Но
так было не только у Кестнеров, так было во всей Европе и Америке.  Перемена
к лучшему наступила лишь после того, как  доктор  Игнац  Филипп  Земмельвайс
{Игнац Филипп Земмельвайс (1818-1865) - венгерский врач, разработавший метод
борьбы с инфекцией, которая была причиной родильной  горячки.  Его  открытие
по-настоящему оценили лишь  после  его  смерти.  В  1906  году  в  Будапеште
поставили памятник Земмельвайсу с надписью: "Спаситель матерей".} покончил с
родильной горячкой.  Случилось  это  лет  сто  назад.  Доктора  Земмельвайса
назвали  "спасителем  матерей"  и  на  радостях  позабыли  воздвигнуть   ему
памятник. Впрочем, это к делу не относится.
     Отец моего отца, Кристиан Готлиб Кестнер, столяр по  профессии,  жил  в
Пениге, маленьком саксонском  городке,  стоящем  на  речушке  под  названием
Мульда, и с женой  Лорой,  урожденной  Эйдам,  народил  одиннадцать  человек
детей, пятеро из которых умерли, еще  не  научившись  ходить.  Двое  сыновей
пошли  по  стопам  отца,  сделавшись  столярами.  Третий,  дядя  Карл,  стал
кузнецом. А Эмиль Кестнер, мой отец, обучился седельному и шорному делу.
     Возможно,  они-то  и  их  предки  завещали  мне  ту  чисто  ремесленную
добросовестность, с  какой  я  отношусь  к  своей  работе.  Возможно,  своим
гимнастическим талантом - со временем, правда,  несколько  заржавевшим  -  я
обязан дяде  Герману,  который  в  возрасте  семидесяти  пяти  лет  все  еще
лидировал в команде гимнастов-ветеранов. И не подлежит сомнению, что  именно
от Кестнеров я унаследовал фамильную особенность, не перестающую удивлять, а
частенько  и  злить  большинство  моих  друзей:  глубокое  и   неискоренимое
отвращение ко всяким путешествиям.
     Нас, Кестнеров, не влечет белый свет, мы не испытываем к  нему  особого
любопытства. Мы тоскуем не по дальним  странам,  а  по  дому.  Зачем  нам  в
Шварцвальд, на Эверест или Трафальгарскую площадь? Когда каштан перед домом,
дрезденский Волчий холм и площадь Альтмаркт  вполне  их  нам  заменяют.  Вот
ежели б прихватить свою кровать и окно  гостиной,  еще  можно  подумать!  Но
отправиться в чужие края и бросить дома обжитой угол? Увольте! Нет на  земле
такой высокой  вершины  и  манящего  оазиса,  такой  экзотической  гавани  и
грохочущей Ниагары, чтобы мы уверовали в необходимость их увидеть! Еще  куда
ни шло, если бы уснуть дома и проснуться  в  Буэнос-Айресе.  Пребывание  там
можно бы ненадолго вынести, но путешествие туда? Да  ни  за  что  на  свете!
Боюсь, мы страстные почитатели привычки и уюта. Но, помимо этих сомнительных
свойств, у нас есть одно достоинство: мы  неспособны  скучать.  Какая-нибудь
божья коровка на оконном стекле занимает нас целиком и полностью. Нам  вовсе
не требуется лев в пустыне.
     Тем не менее мои деды и прадеды и даже еще отец хоть раз  в  жизни,  да
путешествовали. На своих на двоих. Как странствующие подмастерья. С  цеховым
свидетельством в кармане. Но делали это не по доброй  воле.  Того  требовали
цеховые правила и установления. Кто не поработал в других городах и у  чужих
мастеров, не мог стать мастером. Сперва поработай на  чужбине  подмастерьем,
если хочешь дома стать мастером. А этого все Кестнеры хотели во что бы то ни
стало, будь они столярами, кузнецами, портными, печниками или  седельниками!
Но чаще всего странствие это оказывалось первым и последним  путешествием  в
их жизни. Ставили мастерами, они большее не путешествовали.
     Когда отец прошлым августом вылез из дрезденского автомобиля перед моим
мюнхенским домом, вылез кряхтя и порядком уставший - как-никак ему девяносто
лет, - он приехал только затем, чтобы узнать, как я  живу,  и  взглянуть  из
моего окна на лужайку. Если бы не беспокойство обо мне, его  клещами  бы  не
оттащить от его дрезденского окошка. И там он смотрит на лужайку. И там есть
синицы, зяблики, дрозды и сороки. К тому же  куда  больше  воробьев,  чем  в
Баварии! Так чего ему, спрашивается, если не ради  меня,  было  пускаться  в
путь?
     Я лично на своем веку несколько больше поездил по свету,  нежели  он  и
наши  предки.  Я  уже  побывал  в  Копенгагене  и  Стокгольме,  в  Москве  и
Петербурге, в Париже и Лондоне, в Вене и Женеве,  в  Эдинбурге  и  Ницце,  в
Праге и Венеции, в Дублине и Амстердаме, в Радебейле и Лугано, в Бельфасте и
Гармиш-Партенкирхене. Но путешествую я неохотно. Только  и  в  моем  ремесле
необходимо поколесить по свету, если желаешь у себя дома когда-нибудь  стать
мастером. А стать мастером у меня большое желание. Впрочем, это  к  делу  не
относится.

     Моя матушка, Ида Амалия Кестнер, родом из саксонской семьи  Августинов.
В XVI веке эти мои предки носили имя Авгстен, или Авгстин, или  Августен.  И
лишь в 1650 году фамилия Августин появляется в церковных  книгах  и  годовых
регистрах городского казначейства Дебельна.
     Откуда я это знаю? А существует хроника семьи Августинов. Она  восходит
к 1568 году. Году весьма знаменательному!
     Именно в тот год Елизавета Английская  заточила  в  тюрьму  шотландскую
королеву Марию Стюарт, а король Филипп Испанский проделал  то  же  самое  со
своим сыном доном Карлосом. Герцог Альба казнил в Брюсселе графов Эгмонта  и
Горна. Питер Брейгель написал свою картину "Крестьянская свадьба".  А  моего
предка Ганса Августина городской казначей в Дебельне оштрафовал за  то,  что
он выпекал хлеба меньше положенного размера. Лишь благодаря этому он  угодил
в годовую ведомость города Дебельна и тем  самым  вместе  с  Марией  Стюарт,
доном Карлосом, графом Эгмонтом и Питером Брейгелем вошел в историю. Если  б
он тогда не попался, мы бы о нем ничего не знали. Во всяком  случае,  вплоть
до 1577 года. Тогда он вновь попался в выпечке  хлебов  и  булок-недомерков,
был уличен, оштрафован и занесен в ведомость!  То  же  самое  повторилось  в
1578, 1580, 1587 и в последний раз в 1605  году.  Стало  быть,  если  хочешь
прославиться, надо выпекать  хлеба-недомерки  и  попасться!  Или,  напротив,
хлеба-перемерки. Но этого еще никто не делал! Во всяком случае, я никогда  о
таком не слыхал и не читал.
     Сын его, Каспар Августин, фигурирует в моей хронике как  Каспар  I.  Он
тоже был булочником и трижды упоминается в анналах Дебельна: в 1613, 1621  и
1629 годах. А почему? Вы, конечно, уже  догадываетесь.  Каспар  I  тоже  пек
хлеба-недомерки! Да, из рода в род Августины были неустрашимы!
     Но это им не очень-то помогло. Хоть они приобретали амбары, сады, луга,
разводили хмель и не только пекли хлеб, но и варили пиво.  Сперва  на  город
обрушилась чума и унесла половину семьи. В 1636  году  маленький  саксонский
городок разграбили хорваты, а в 1645 году - шведы.  Ибо  шла  Тридцатилетняя
война {Тридцатилетняя война  (1618-1648),  в  которой  столкнулись  интересы
крупнейших держав Европы,  проходила  в  основном  на  территории  Германии,
разоренной и опустошенной  как  немецкими,  так  и  иностранными  армиями.},
солдаты забили всю скотину, сожрали урожай, погрузили подушки и перины и всю
медную утварь на подводу Каспара Августина, что не могли увезти -  сожгли  и
укатили с добычей, заранее радуясь поживе в следующем городке.
     Сына  Каспара  Августина  тоже  звали  Каспар.  В  хронике  он  поэтому
именуется Каспаром II. Он тоже был булочником, правил семьей до 1652 года  и
умер с горя. Потому что  брат  его  Иоганн,  живший  в  Данциге,  явился  по
окончании войны и потребовал свою долю наследства,  которую,  как  известно,
прихватили шведы. Более того, поскольку Иоганн не пожелал трогаться с  места
в военное время, то запросил  еще  и  солидные  проценты!  Дошло  до  тяжбы,
закончившейся мировой. Мировая была аккуратнейшим образом занесена городским
казначеем в книгу, и тем самым мои предки опять вошли в анналы  истории.  На
сей раз не из-за хлебов-недомерков, а  из-за  семейной  тяжбы.  Если  на  то
пошло, и раздор между братьями на что-то может сгодиться!

     Я замечаю, что мне надо рассказывать покороче, если  хочу  когда-нибудь
добраться до основного предмета этой книжки - до  самого  себя.  Итак,  буду
краток. Да и что тут особенно распространяться? Августины  опять  встали  на
ноги, и все: будь то Вольфганг Августин или Иоганн Георг I, Иоганн Георг  II
или Иоганн Георг III, - все решительно были булочниками. В 1730  году  город
сгорел дотла. В Семилетнюю войну, когда  Дебельн  только-только  отстроился,
пришли пруссаки. Они стали в городе на зимние квартиры. Войны позволяли себе
тогда большие зимние каникулы. Тут уж сам  Фридрих  Великий  не  мог  ничего
поделать. Полки располагались как у себя дома и уничтожали вражеские  города
и деревни не порохом  и  свинцом,  а  непомерным  аппетитом.  Только  жители
немножко пришли в себя, явился Наполеон со своей великой армией, а когда его
наголову разбили в Битве народов под Лейпцигом,  то  и  Августины  были  при
последнем  издыхании.  Потому  что,  во-первых,  Дебельн  лежит  вблизи   от
Лейпцига. И, во-вторых, саксонский король являлся союзником Наполеона. Стало
быть, тоже принадлежал к проигравшим. Что подданные его, в  том  числе  и  в
Дебельне, ощущали куда чувствительнее, нежели он сам.
     Однако Августины не сдавались. Они снова достигли известного  достатка.
Снова как булочники и снова с  разрешением  варить  и  продавать  пиво.  Уже
триста лет они были булочниками. Невзирая на чуму, пожары и войны. Но тут, в
1847 году, произошел  великий  и  решающий  перелом:  булочник  Иоганн  Карл
Фридрих Августин занялся извозным промыслом!  И  с  этой  исторической  даты
предки моей  матери  занимаются  лошадьми.  Не  их  вина,  что  лошади,  эти
благороднейшие животные, обречены на вымирание,  а  с  лошадьми  -  извозный
промысел и барышничество.
     Третьего ребенка Иоганна Фридриха Августина при крещении нарекли Карлом
Фридрихом Луисом. Позднее в Клейнпельзене возле Дебельна он стал кузнецом  и
барышником. Барышниками стали и все семь его сыновей.  Двое  сделались  даже
миллионерами. На торговле лошадьми больше можно  нажить,  чем  на  хлебе  да
булочках, даже если те почему-то получаются недомерками. К тому же  лошадей,
пусть даже их покупаешь, продаешь и наживаешься на них, можно  любить.  А  с
булочками это значительно тяжелей. Наконец-то Августины нашли свое  истинное
призвание!
     Кузнец из Клейнпельзена стал моим  дедушкой.  Его  барышники-сыновья  -
моими дядьями. А его дочь Ида Амалия - моей матерью. Впрочем, это к делу  не
относится. Так как моя мать-это особая статья или в данном случае глава.


       Глава вторая

МАЛЕНЬКАЯ ИДА И ЕЕ БРАТЬЯ

     Моя  матушка  появилась  на  свет  9  апреля  1871   года   в   деревне
Клейнпельзен. И тогда тоже, как частенько  в  жизни,  шла  война.  Потому-то
место ее рождения куда менее знаменито,  чем  прогремевшее  в  том  же  году
Вильгельмсхейе возле Касселя, где  был  интернирован  французский  император
Наполеон III, или Версаль возле Парижа, где прусский  король  Вильгельм  был
провозглашен германским императором.
     Французского императора  заключили  в  немецкий  замок,  а  германского
провозгласили императором во французском замке. По существу,  куда  проще  и
значительно дешевле было бы поступить  наоборот.  Но  на  всемирную  историю
денег не жалеют! Если б  бакалейщик  в  своей  маленькой  лавчонке  совершил
столько глупостей и ошибок, сколько творят государственные мужи и генералы в
своих больших странах, он бы через месяц обанкротился. И не только не  вошел
в золотую книгу истории, а угодил бы в каталажку. Впрочем, это опять-таки  к
делу не относится.
     Маленькая Ида Августин, моя будущая мама, выросла в крестьянском  доме.
А в деревне к дому много чего прилагается: сарай, палисадничек  с  анютиными
глазками и астрами, орава братьев и  сестер,  двор  с  копошащимися  курами,
старый плодовый сад с вишнями и сливами, хлев, много работы и дальний путь в
школу. Потому что школа  находилась  в  соседней  деревне.  И  не  больно-то
многому можно было научиться в этой школе. Был там один-единственный учитель
и  имелось  всего  два  класса.  В  одном  сидели  дети  с  шестилетнего  до
девятилетнего возраста, а в другом - с десятилетнего до  конфирмации.  Учили
только чтению, письму и счету, и дети посмышленее умирали со  скуки.  Четыре
года просидеть в одном классе, да это сбеситься можно!
     Тогда зимы были холоднее, чем теперь, а лета - жарче.  Отчего  это  так
было, не знаю. Есть люди,  которые  утверждают,  будто  знают.  Но  я  лично
подозреваю, что они просто бахвалятся.
     Зимой, случалось, снегу навалит столько, что дверь из дому не откроешь!
И дети, если хотели попасть  в  школу  (или  дед  считал,  что  они  обязаны
хотеть), вылезали в  окошко.  Если  же  дверь,  несмотря  на  снег,  все  же
удавалось открыть, приходилось сперва еще  лопатами  прокопать  туннель,  по
которому дети чуть ли не ползком выбирались на волю!  Хоть  это  было  очень
весело, но веселье длилось недолго. Потому что над  полями  завывал  ледяной
ветер. На каждом шагу ребятишки по пояс проваливались в  снег.  Руки,  ноги,
уши до того стыли, что на глаза наворачивались слезы. А когда, промокшие  до
нитки и вконец промерзшие,  они  с  опозданием  приходили  в  школу,  ничего
занимательного и стоящего там нельзя было узнать!
     Все это не отпугнуло маленькую Иду. Она вылезала из окна. Она ползла на
карачках по снежному туннелю. Она мерзла и потихоньку плакала  по  дороге  в
школу. Ей это было нипочем, ибо она жаждала и алкала знаний. Она  стремилась
узнать все, что знал сам старый учитель. И хоть знал он не так-то много,  но
все-таки побольше маленькой Иды!

     Ее старшие братья, особенно Франц, Роберт и  Пауль,  совсем  по-другому
относились к школе и к занятиям. Они считали сидение в классе пустой  тратой
времени. Те "азы" чтения и письма, которые могли им пригодиться  в  будущем,
они усвоили очень быстро. А счет? Я склонен думать, что эти  трое  мальчишек
умели считать еще в колыбели, прежде чем  научились  выговаривать  "мама"  и
"папа". Умение считать было у них врожденным. Все равно что  дыхание,  слух,
зрение.
     Поэтому школа, правда, давала им повод уйти из дому,  но  попадали  они
частенько отнюдь не в школу. Где же сорванцы околачивались и что  вытворяли?
Может, играли в мяч на какой-нибудь укромной лужайке? Или разбивали  оконные
стекла? Или дразнили рвущегося с цепи злого пса? Конечно, и такое случалось.
Но  главным  образом,  вместо  того  чтобы  сидеть  в  сельской  школе,  они
занимались одним: торговали кроликами!
     Разумеется, они и тогда предпочли бы торговать лошадьми.  Но  лошади  -
животные привередливые и чересчур велики, их не упрячешь в деревянный  ящик.
Кроме того, кролики, как известно, и плодятся,  "как  кролики".  То  и  дело
производят на свет потомство. Достаточно  разжиться  пучком  моркови,  репы,
кочанчиком-другим салата, чтобы милые зверьки были сыты и приносили отличный
приплод.
     Так вот, трое братцев разживались нужным кормом. Подозреваю, что им  не
приходилось даже за него  платить.  А  кто  дешево  покупает,  может  дешево
продавать. Дело процветало. Братья Августины долго и бесперебойно поставляли
всему Клейнпельзену с округой кроликов, пока  слух  о  знаменитой  фирме  не
достиг дедушкиных ушей. Он вовсе не так уж  гордился  коммерческим  размахом
сыновей, как можно было бы предположить. И поскольку, призванные  к  ответу,
они упорно молчали и продолжали молчать,  хотя  дедушка  лупил  их,  пока  у
самого руки не заныли, он взялся за маленькую Иду. И та рассказала ему,  что
знала. А знала она не так уж мало.
     Роберту,  Францу  и  Паулю  это  отнюдь  не  понравилось.  Поэтому,  не
откладывая в долгий ящик, они втихомолку побеседовали с сестрицей,  и  после
этой  беседы  Ида  надолго  разукрасилась  синими  пятнами,  которые  сперва
позеленели, потом пожелтели и только тогда уж исчезли окончательно.