Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
ьку величиной с боб и положил
ее под язык, как требует техника этого дола...
Овраг справа круто поднимался вверх; я увидел, что впереди, на расстоянии
пятисот метров от меня, его перегородил обвал. "Насыпь, конечно, отлогая, -
подумал я, - и позволяет мне взобраться на плато; оттуда я наконец увижу
окрестность, а может быть, и село, а может, и свой дом". Я сразу воспрянул
духом и легким шагом двинулся в путь.
В этом овраге, как и в том, откуда я вышел, густой щетиной стояли колючие
кустарники, но преобладали красный можжевельник и розмарин. Они наверное
были очень старые, таких я до сих пор не видел. Я любовался можжевельником,
таким раскидистым и высоким, что он походил на готическую часовенку, а
розмарин здесь был куда выше меня. В этой пустынной местности мало жизни:
цикады в сосняке, довольно вяло стрекочущие, да три-четыре лазоревые мушки,
которые без устали гонялись за мною, жужжа, как большие.
Вдруг над лесной порослью пронеслась тень. Вскинув глаза, я увидел
кондора. Он находился уже не в высшей точке небосвода и по-прежнему
величественно парил; размах его крыльев казался мне вдвое больше, чем размах
моих рук. Он забирал влево от меня. Я подумал, что он явился сюда из чистого
любопытства - взглянуть на пришельца, дерзнувшего проникнуть в его владения.
Но тут я заметил, что он делает за моею спиной разворот и выплывает справа;
в ужасе я понял, что являюсь центром описываемого им круга и что этот круг
все сужается!
Тогда мне вспомнился голодный гриф, который Однажды преследовал в саванне
раненого Следопыта, поджидая, пока он не умрет от жажды. "Эти жестокие
создания целыми днями преследуют путника и терпеливо ждут, пока он в
изнеможении не упадет, дабы вырывать из его еще трепещущего тела
окровавленные лоскуты мяса".
Я схватил свой нож - по неосмотрительности я спрятал его в сумку - и,
нисколько не скрываясь, отточил его на камне. Мне почудилось, будто круг
смерти перестает снижаться. И, чтобы показать хищнику, что я не изнуренный
путник, я исполнил танец диких, заключив его раскатами насмешливого хохота,
которые так точно воспроизвело и усилило эхо, что я сам испугался. Но
крылатый живодер, по-видимому, ничуть не оробел, а роковой круг все
суживался и суживался. Я поискал глазами укрытие - теми самыми глазами,
которые он собирался выклевать своим кривым клювом, - и, о счастье, в
двадцати метрах справа от меня, в скалистой степс, открылась узкая впадина.
Я поднял свой нож концом кверху и, сдавленным голосом выкрикивая угрозы,
направился к убежищу, дававшему мне последний шанс на спасение... Я шел
напролом сквозь можжевельники и розмарины, царапая икры о дубки-кермесы,
ступая по гравию гариги, который осыпался под моими ногами... До укрытия
было всего десять шагов. Увы, слишком поздно! Потрошитель уже застыл в
двадцати - тридцати метрах над моей головой. Я видел, как трепещут его
огромные крылья, как он вытягивает шею, приближаясь ко мне... И вдруг он
камнем полетел вниз. Обезумев от страха, заслонив рукой глаза, я с воплем
отчаяния упал ничком у большого можжевельника. В тот же миг послышался
страшный шум, словно грохот разгружаемой тачки: в десяти метрах передо мною
взлетела испуганная стая куропаток, и я увидел хищника; широко и мощно
взмахнув крылами, он взлетел, унося в когтях трепещущую куропатку; а за нею
в небе тянулся длинный след - уныло реявшие перышки.
Я с большим трудом сдержал подступившие к горлу рыдания, которые Верное
Сердце осудил бы, и, хотя опасность миновала, я направился к укрытию, чтобы
вернуть себе самообладание.
Это была расселина, имевшая форму шатра чуть повыше моего роста и шириной
примерно в два шага. Я притоптал бауко, устилавшую землю, уселся,
прислонившись спиной к скалистой стене, и обдумал создавшееся положение.
Во-первых, я понял, что хищник и не собирался на меня нападать, а
выслеживал куропаток; бедняжки долго бежали впереди меня, не смея взлететь,
они знали - их поджидает крылатый убийца... Это предположение рассеяло мою
тревогу: хищник не вернется.
Во-вторых, я порадовался тому, что, стараясь утолить жажду, выбрал совсем
гладкую и совершенно круглую гальку: оказалось, что я ее проглотил в
смятении чувств.
Кожа на правой щеке "тянула". Я потер щеку, но ладонь прилипла:
прижавшись к сосне, когда меня напугали голубые птицы, я вымазался смолой. Я
знал по опыту, что без оливкового или коровьего масла снять смолу нельзя;
остается только терпеть эту "натянутость" и ощущение, что щека у тебя
картонная. А если ты избрал судьбу команча, то такие мелкие неприятности не
в счет.
Меня больше тревожило состояние моих икр. Они были исполосованы вдоль и
поперек длинными красными царапинами - точь-в-точь прутья решетки, и
вдобавок под кожу попала уйма тоненьких колючек. Я терпеливо вытащил ногтями
одну занозу за другой. Ранки мои горели, поэтому я решил приложить к ним
травы: каждому известно, что горные травы быстро исцеляют рапы... Но я,
очевидно, ошибся в выборе лекарства: после усиленного втирания тимьяна и
розмарина кожу так стало жечь, что я запрыгал и взвыл от боли... Тогда я тут
же съел половину апельсина, чтобы подкрепиться, и это помогло мне больше
всего.
Затем я попробовал подняться на плато, но подъем по этой последней осыпи
оказался труднее, чем я предполагал; к тому же я открыл, что осыпи от
природы свойственно осыпаться. Едва я добирался на четвереньках почти до
самой вершины, как я тут же съезжал вниз на ковре перекатывающейся гальки. Я
отчаялся было в благоприятном исходе, однако заметил вдруг "камин" -
небольшую расселину, узковатую для взрослого, но подходящую для меня.
Наконец я выбрался на плато. Оно было огромное и почти безлесное; все то
же: дуб-кермес, розмарин, можжевельник, тимьян, рута, лаванда. Те же сосенки
с узловатыми стволами, клонившиеся под ветром, и огромные плиты голубоватого
камня.
Я оглядел горизонт: меня окружали холмы, а вдали их замыкало кольцо
незнакомых мне гор.
Я решил, что прежде всего нужно определить, где я нахожусь. Отец сотни
раз говорил мне: "Если прямо перед тобой восток, то запад находится за
тобой. Налево от тебя - север, направо - юг. Это ясно как божий день!"
Ага. Очень просто. Но где же восток? Я посмотрел на солнце. Оно ушло с
середины неба, и так как я знал, что уже за полдень, то и обрадовался: я
нашел запад.
Итак, я стал к солнцу спиной, вытянул в стороны руки и громко объявил:
- По правую руку от меня юг, по левую руку - север.
После чего я заметил, что сейчас, при отсутствии малейшего ориентира, это
изумительное открытие мне ни к чему. В каком направлении искать мой дом?
Из-за проклятых оврагов я дал такого крюку... Я впал в полнейшее уныние,
притом в глубокое и безнадежное, почему и решил во что-нибудь поиграть.
Сначала я стал бросать камни, как это делают пастухи, ударяя, перед тем
как замахнуться, краем ладони по бедру. На плато был большой выбор плоской,
совершенно гладкой гальки всех размеров. Камешки летели, кувыркаясь в
воздухе, с необыкновенной легкостью. По мере того как я совершенствовал свою
технику, они летели все дальше и дальше. Десятый камень попал в
можжевельник, оттуда выскочила восхитительная зеленая ящерица длиной с мою
руку. Она промелькнула, как длинный изумруд, и исчезла в можжевеловой
рощице... Я побежал за ней, сжимая по камню в каждом кулаке: первый камень я
бросил, чтобы спугнуть ящерицу. Но в тот же миг из густой зелени выскочил
какой-то странный зверек величиной с полевую крысу; сделав прыжок в добрых
пять метров, он взлетел на широкую каменную плиту; зверек пробыл там лишь
долю секунды, но я успел заметить, что он похож на крохотного кенгуру:
задние лапки непомерно длинные, при этом черные и гладкие, как у курицы,
тело покрыто светло-коричневой шерстью, ушки прямые, стоят торчком. Я узнал
тушканчика, дядя Жюль мне его описывал. Тушканчик снова подпрыгнул, легкий,
как птичка, и в три прыжка очутился в миниатюрном лесу из дубков-кермесов. Я
пытался его догнать, но тщетно, а разыскивая тушканчика, нашел какой-то
островерхий шалаш из плоских камней, очень искусно сложенных. Они были
сложены концентрическими кругами шириной в палец каждый, причем все эти
круги суживались с каждым ярусом, и в конце концов камни соединялись на
верхушке крыши. Над последним кружком было отверстие размером с тарелку,
накрытое красивым плоским камнем. Глядя на это жилище, я вспомнил о своем
печальном положении; солнце садилось, и пастушеская сторожка, может быть,
спасет мне жизнь...
Я не сразу вошел - ведь каждый знает, что в прерии покинутая хижина
подчас служит убежищем сиу или апашу29, чей томагавк подстерегает вас во
тьме, готовый размозжить череп легковерному путнику... Кроме того, я могу
наткнуться на змею или на ядовитого паука.
Я просунул сосновый сук в дыру, заменявшую вход, и обшарил все внутри,
произнося разные заклятия. Ответом было молчание. Обнаружив узкое отверстие
в стене, я осмотрел открытый мною каменный шалаш. Внутри него не оказалось
ничего, если не считать подстилки из сухих трав, на которой, должно быть,
спал какой-нибудь охотник.
Я забрался в шалаш и нашел, что в нем прохладно и спокойно. Здесь я, по
крайней мере, проведу ночь в безопасности, мне не будут угрожать такие
ночные хищники, как пума или леопард, но я с огорчением заметил, что вход не
имеет двери. Я немедля решил набрать побольше плоских камней и заложить
вход, когда настанет время укрыться в моей крепости. Итак, я отказался от
роли траппера и от моего команчского хитроумия, сменив его на мужественное
терпение Робинзона.
Первое разочарование: вокруг этого шалаша нет ни единого плоского камня.
Где же пастух набрал те камни, из которых выстроил шалаш? И меня осенила
гениальная догадка: он брал их там, где их уже нет. Оставалось только
добывать камни подальше, что я и сделал...
Пока я носил свой строительный материал, обдиравший мне руки, я думал:
"Сейчас-то никто обо мне не беспокоится. Охотники считают, что я дома, а
мама - что я на охоте. Но, когда они вернутся, вот будет беда! Мама, может
быть, упадет в обморок! А уж плакать наверняка будет".
При этой мысли я и сам заплакал, прижимая к своему расплющенному животу
камень, хоть и совсем гладкий, но весивший не меньше меня.
Мне бы очень хотелось, как Робинзону, "обратиться к небу с горячей
молитвой", чтобы заручиться поддержкой провидения. Но я не умел молиться. И
притом у провидения, которое не существует, но все знает, слишком мало
оснований заниматься мною.
Правда, я слышал поговорку: "Помогай себе сам, тогда и бог поможет". Мне
подумалось, что стойкость - заслуга не меньшая, чем молитва, и я продолжал,
обливаясь слезами, таскать камни. "Одно ясно, - рассуждал я, - они будут
меня искать... Поднимут на ноги крестьян, и, когда настанет ночь, я увижу,
как ко мне наверх поднимается целая вереница "факелов из смолистого
дерева..." Надо бы мне зажечь костер "на самой высокой точке горной
вершины".
К несчастью, у меня не было спичек. А индейский способ, которым без
малейшего труда можно зажечь сухой мох - просто трут палочку о палочку, -
этот способ я много раз пробовал, по даже с помощью Поля, который
надрывался, стараясь раздуть огонь, я не разу не высек ни искорки. Я считал,
что не стоит больше пробовать; наверно, нужен определенный сорт
американского дерева или особенный мох. Итак, ночь будет темная и
страшная... А может, это последняя моя ночь?
Вот до чего довели меня мое непослушание и вероломство дяди Жюля!
Тут мне вспомнилась одна фраза, фраза, которую отец часто повторял и
много раз заставлял меня переписывать на уроках чистописания (скорописью,
рондо, полукруглым с нажимом): "Начинать можно и без надежды на успех, равно
как и продолжать - наперекор неудаче".
Отец долго объяснял мне смысл этой фразы и назвал ее лучшим французским
афоризмом.
Я несколько раз ее повторил и, словно она имела силу магического
заклинания, почувствовал, что из мальчика превращаюсь в мужчину. Я устыдился
своих слез, устыдился своего отчаяния.
Заблудился на холмогорье, вот невидаль! Ведь после переезда в "Новую
усадьбу" я почти все время ходил по довольно крутым склонам. Сейчас мне
нужно только опять спуститься вниз, и я, конечно, найду какое-нибудь село
или хотя бы проезжую дорогу.
Я степенно съел вторую половину апельсина, затем, как ни горели ссадины
на икрах и ныли ноги, пустился бегом по зыбкой осыпи. Я повторял про себя
магическое изречение и с разбегу перескакивал через можжевельник. Справа, за
прозрачными лептами туч, начинало багроветь солнце, точь-в-точь как на
конфетных коробках, которые тети дарят детям на рождество.
Так я бежал, наверно, больше пятнадцати минут, вначале с легкостью
тушканчика, потом - козочки, а под конец - теленка. Я остановился, чтобы
отдышаться. Оглянувшись, я установил, что пробежал по крайней мере километр
и что больше не вижу трех оврагов; они затерялись а необъятных просторах
плато.
Зато на западе, кажется, виднелся противоположный берег какой-то ложбины.
Я не спеша приблизился, сберегая силы для следующей перебежки.
И точно, это была ложбина; по мере моего приближения она все углублялась.
Не та ли это ложбина, где я был утром?
Я пошел вперед, раздвигая фисташник и дрок, которые были в мой рост... Я
находился в пятидесяти шагах от гряды, когда раздался выстрел и через
секунды две - второй! Звук доносился снизу. Ликуя, побежал я ему навстречу,
но прямо на меня метнулась стая каких-то больших птиц, вылетевшая из
ложбины...
Вдруг вожак стал крениться набок, сложил крылья и, перелетев через
высокий можжевельник, грянулся оземь. Только я нагнулся, чтобы его поднять,
как меня почти оглушил сильный удар, и я упал на колени: на голову мне
свалилась другая птица, и у меня потемнело в глазах. Я изо всех сил стал
растирать свою гудящую голову и увидел на ладони кровь. Решив, что у меня
разбита голова, я собрался было зареветь, когда заметил, что сама птица в
крови. Я сразу успокоился и ухватил обеих птиц за лапки, еще подрагивавшие.
Птицы оказались куропатками, но меня поразил их вес. Они были величиной с
петуха, и, как ни старался я повыше поднять руки с дичью, красные клювы
волочились по гравию.
Сердце запрыгало у меня в груди: греческие куропатки! Королевские
куропатки! Я понес их к краю гряды; может, это дуплет дяди Жюля?
Но если это даже не его дуплет, то охотник, разыскивающий свою дичь,
встретит меня, конечно, с почетом и отведет домой. Я спасен!
С трудом пробираясь сквозь заросли багряника, я услышал громкий говор и
раскатистые "эры", которые подхватывало эхо. Это был голос дяди Жюля, глас
спасения, глас судьбы!
Я увидел его сквозь ветви. Ложбина, довольно широкая и почти безлесная,
была не очень глубока. Дядя Жюль шел от ее противоположного склона и кричал
с явным раздражением:
- Да нет же, пет, Жозеф! Не надо было вам стррелять! Они летели на меня!
Вы своими выстрелами невпопад заставили их свернуть в сторрону!
Затем я услышал голос отца (видеть его я не мог, он, вероятно, стоял
где-то под скалами):
- Я был на достаточно близком расстоянии и, по-моему, в одну из них
попал.
- Да будет вам! - презрительно оборвал его дядя Жюль.- Вы, может, и
попали бы в них, если бы сначала прропустили их мимо себя! Но вы вообразили,
что способны на "выстррел корроля", да еще дуплетом! Один рраз вы ужо дали
маху: прромазали сегодня утром курропаток, которрые жаждали покончить жизнь
самоубийством! И вы опять пробуете делать дуплет на корролевских
курропатках, которрые летели прямо на меня!
- Согласен, я немного поторопился, - сказал виноватым голосом отец. - И
все-таки...
- И все-таки, - резко отвечал дядя, - вы умудрились прромазать
корролевских курропаток величиной с бумажного змея, хотя ваша пищаль может,
как лейка, полить дробью целую простыню. Самое печальное - что это
единственный в своем роде случай, такого у нас никогда больше не будет! А
уступи вы мне выстрел, они бы уже лежали в нашем ягдташе!
- Верно, я сделал ошибку, - сказал отец. - И все-таки я видел, как летели
перья...
- Я тоже, - ухмыльнулся дядя Жюль. - Я тоже видел прелестные перышки на
крыльях корролевских курропаток, которые уносили их со скоростью шестидесяти
километров в час на гребень гряды. Сидят они там и чихают на нас!
Я подошел ближе и увидел нашего бедного Жозефа. Он уныло качал головой в
лихо заломленном картузе и мрачно покусывал веточку розмарина. Тогда,
изогнувшись, как натянутый лук, я взлетел на острый выступ скалы, нависшей
над ложбиной, и во весь голос крикнул:
- Он убил их! Обеих! Это он их убил!
И пред лицом заходящего солнца я поднял птиц к небу, крепко сжимая в
кулачках четыре золотых крыла - залог славы моего отца.
1 У французских школьников четверг - свободный день.
2 "Стальные ноги" - плутовские похождения трех бродяг Крокиньоля,
Рибульденга и Филошара, печатавшиеся в начале нашего века. Многочисленные
варианты "Стальных ног" в виде серии рисунков с кратким текстом и сейчас еще
выходят во Франции.
3 Гарига (прованс.) - пустошь на каменистых склонах гор Средиземноморья,
поросшая вечнозелеными низкими кустарниками.
4 Обань - город на юге Франции, неподалеку от Марселя.
5 Экс - город в двадцати восьми километрах к северу от Марселя.
6 Штатные учителя городской начальной школы во Франции получают жалованье
в мэрии.
7 * Абд-аль-Кадир (1808-1883)-национальный герой Алжира, возглавивший
народное восстание против французских захватчиков в 1832-1847 годах.
8 * Тамтам - ударный музыкальный инструмент.
9 Префектура - управление департаментом, административным округом во
Франции.
10 Руссильон находится в Восточных Пиренеях, на границе с Каталонией,
северо-восточной областью Испании.
11 По обряду христианской церкви, верующие, причащаясь, едят хлеб и пьют
церковное вино, так как хлеб и вино - символы "тела и крови Христа".
12 Калас Жан - французский протестант, казненный в 1762 году по ложному
обвинению в убийстве сына, принявшего католичество. Знаменитый французский
писатель Вольтер, убежденный в ложности обвинения, добился в 1765 году
посмертной реабилитации Каласа.
13 Гус Ян (1369-1415)-великий чешский патриот, выдающийся деятель
реформации, которого церковный собор приговорил к сожжению.
14 Римский папа Александр VI Борджиа и его сын Чезаре, правившие в XV
веке, известны своими злодеяниями - предательством, убийствами, подкупами.
15 Папесса Иоанна - героиня легенды, согласно которой папский престол
когда-то в течение недолгого времени занимала женщина.
16 Ропавалло-Мантака III - королева Мадагаскара в конце XIX века.
17 По способу пешего хождения (лат.), - то есть пешком.
18 По обычаю, пирог с запеченным бобом подается во Франции к столу на
крещенье.
19 Баланчелла - небольшое морское судно.
20 Тимьян (от греч. thymiana - благовонное курение) - душистое
кустарниковое растение с мелкими лиловыми цветами, из листьев которого
добывается эфирное масло и в древности делали благовонные курения. Аромат
его упоминается в произведениях Вергилия (70- 19 до н. э.), великого
римского поэта, которого переводил впоследствии