е как насторожило, ваше сиятельство!.. У него были
надежные  рекомендации, но все равно положено сразу  сделать
дезинфекцию.  А  он несколько дней работал просто  так,  как
вольнонаемный.  Какие  у  нас могут быть  вольнонаемные?  На
нашем    уровне   секретности   не   может   быть    никаких
вольнонаемных. Я спросил у этого типчика, где  его  номерная
бирка.  Он  ответил, дескать, по спецподразделению  проходит
испытательный  срок.  Опять меня  сбил  с  толку  вот  этот,
который  выдает  себя  за  сына. Он  что-то  вякал  о  новой
программе   адаптации  без  наркотиков.  Вроде  как   любого
россиянина  можно обработать насухую. Я рот и разинул.  Все-
таки  наука,  да?  А  надо было взять кувалду  и  размозжить
башку.
     - Кому именно, господин Николсон?
      -  Да  обоим. И тому, и этому. Разрешите выскажусь  до
конца?
     - Высказывайся, но покороче. У тебя какое-то недержание
речи сегодня.
      - Пока нет доказательств, но уверен, ваше сиятельство,
имеет место хорошо спланированная акция. Вот этот якобы Гнус
решил спрятать девку в укромное место, чтобы трахать ее  без
помех. По подложным документам устроил в хоспис подельщика -
и  вдвоем  они обстряпали дельце. А интеллигента  прихватили
для   маскировки,  чтобы  запутать  следы.  Эта  версия  все
объясняет.  Другой версии и быть не может. Доказательства  я
добуду. Только дайте срок.
       Ганюшкин   обернулся   к  главному   врачу,   который
разглядывал в зеркальце разбухшие шишки на висках.
     - Твое слово, Герасим. Как оправдаешься?
      -  Тюремный  бред, - презрительно бросил Гнус,  -  Гай
Карлович,  вы же видите, он просто хочет уйти от  наказания.
Кому охота сидеть на колу?
     - По делу говори, по делу.
      -  Я отвечаю за материал, который проходит клинические
испытания. Этого парня в глаза не видел. Он даже не  занесен
в  больничный  реестр.  Что  касается  девицы  и  социолога,
картина,  кажется, ясная. Обычное ротозейство тюремщика.  Он
тут  возомнил себя главным, а умишко обезьяний. Какая  может
быть  дисциплина,  если  у  него  охрана  колется  вместе  с
перевоплощенными? Да я бы...
      -  Все,  хватит.  -  Ганюшкин предостерегающее  поднял
палец. - После обеда устроим показательное жертвоприношение.
Прошу как следует приготовиться. Пошли вон, оба!
     Оставшись один, Ганюшкин перезвонил Могильному. Генерал
дулся,  но  это никак не отражалось в голосе -  холодновато-
спокойном,  но  без  подобострастия. Многие  качества  ценил
Ганюшкин  в  своем начальнике безопасности, но особенно  ему
импонировало вот это умение держать себя в рамках  военного,
с  аристократическим замесом чинопочитания, резко выделявшее
генерала  из  остальной свиты. В нем до  сих  пор,  хотя  он
продался и перепродался, чувствовался характер, тогда как во
всех  прочих,  кого  Ганюшкин подмял под себя,  от  прежнего
человеческого  естества осталась лишь  благовонная  юшка.  В
чрезмерных количествах от нее тошнило.
      - Просьба к тебе, старина, - сказал без предисловий. -
Пожалуй, майора надобно какое-то время поводить. Не  трогать
его. Можешь это сделать?
      Если  бы он увидел, в какой ухмылке скривился генерал,
возможно,   усомнился   бы   в  своем   совершенном   знании
человеческой природы. Ответ прозвучал лаконично:
     - Попробовать можно, но вряд ли получится.
     - В чем проблема?
      -  С  ведомственными службами проблем  нет.  Хотя  тут
отмена  команд  "Перехват" и "Молния"  потребует  некоторого
времени.  Но  ведь  задействованы все  группировки,  включая
солнцевскую. С ними посложнее.
     - Почему?
      -  У  них свои представления о бизнесе. Заказ  сделан,
гонорар объявлен. Соглашение подписано. По их правилам,  они
обязаны  его  выполнить даже в случае  смерти  заказчика.  И
получить деньги. А тут выходит, сегодня одно, завтра другое.
Они   не   поймут  и  неизвестно,  как  воспримут.   Публика
непредсказуемая.
     - Ты в своем уме, генерал?
     - Надеюсь, Гай Карлович.
      - Мне кажется, нет. По-твоему, я должен вдумываться  в
сложности бандитских взаимоотношений?
      -  Я  так  не  сказал. Просто ответил на  ваш  вопрос.
Ганюшкин с трудом подавил раздражение.
      - Все, Борис. Выполняй как ведено. Парня брать живым -
но позже.
     - Слушаюсь, босс.
      В  последних  словах Ганюшкин все  же  уловил  оттенок
издевки, но решил, что ослышался.
      Чудесный мир открылся ему на хосписном дворе.  Зеленый
парк,  окаймленный  красным  кирпичным  забором,  терялся  в
прозрачно-голубом небесном сиянии. Символично возвышались  с
двух   сторон   сторожевые  пулеметные  вышки.   Живописными
группками  и поодиночке прогуливались больные в разноцветных
комбинезонах.   Впрочем,  какие  там   больные?   Счастливые
обитатели  созданного  его  усилиями  райского  уголка.  Все
вокруг    было    поразительно   упорядоченным,    выпуклым,
умиротворенным  -  волейболисты, азартно принимающие  подачи
без  мяча,  шахматисты, склонившиеся над досками без  фигур,
сладостные  женские  повизгивания,  доносящиеся  из  кустов,
хриплый лай овчарок, - все натуральное, из плоти и крови,  и
одновременно призрачное, иллюзорное, рукотворное. А как  еще
,.&%b выглядеть сказка, превращенная в быль?
     По дальней аллее пробежал двойник Толяна Чубайса, кого-
то,  как обычно, преследовал, озорник. На сердце у Ганюшкина
потеплело.   Вот  одна  из  безусловных  удач  психотропного
эксперимента.  Одухотворенный, ведающий лишь  одну  страсть,
хотя  и  в пародийном преломлении, - абсолютно тождественная
копия.  На двойника поступило несколько заявок, некий магнат
из  Оклахомы готов выложить аж полтора миллиона, но Ганюшкин
скрепя сердце отказался от выгодной сделки. С улыбкой  много
раз  представлял физиономию оригинала, когда презентует  ему
живую игрушку, что собирался приурочить к ближайшим именинам
великого реформатора.
      Ганюшкин  спустился с крыльца, направляясь к  беседке,
где  приметил пышную шевелюру писателя Курицына,  с  которым
его   связывали   приятельские  отношения.   В   хосписе   у
знаменитого классика была особая роль: он не относился ни  к
персоналу, ни к пациентам, напрямую не участвовал ни в одной
лечебной   программе,  получая  деньги  лишь  за   то,   что
присутствовал.  Можно  сказать,  Ганюшкин  арендовал  его  в
долгосрочное пользование при обоюдном согласии.
      Как-то  на  светском рауте в Доме  кино,  где  Курицын
выступил с блестящей обвинительной речью, доказав как дважды
два,  что  вся  советская  эпоха  была  порождением  сатаны,
Ганюшкину  удалось  за  рюмкой  водки  соблазнить  мыслителя
описанием  земного  рая,  устроенного  в  живописном  уголке
Подмосковья.  Сперва Курицын отнесся к  идее  с  недоверием,
бубня,  что  не  верит и в небесные кущи, а не  токмо  в  их
земное  воплощение, тем более опоганенное  коммунистами,  но
когда  магнат  предложил месячное содержание в размере  пяти
тысяч  баксов,  с  радостью согласился  на  роль  летописца,
оговорил   единственным  условием,  что  в   хосписе   будет
пользоваться  личным сортиром. Каприз тщеславия впоследствии
обернулся  для  Ганюшкина  множеством  поучительных   минут.
Общаясь  с  писателем,  лишний  раз  убеждался,  как   правы
западные   исследователи,  доказывающие,  что  вся   целиком
россияния   является   тормозом   на   пути   прогресса    и
цивилизованный мир не может чувствовать себя в безопасности,
пока она не будет уничтожена.
       Книги  писателя,  известные  по  всему  миру,  дышали
патологической ненавистью к прошлому и будущему этой страны,
где  за  последнее столетие не произошло ни одного  события,
достойного   положительного  упоминания;   населяли   ее   и
управляли  ею  исключительно  маньяки,  садисты,  дуроплясы,
фашисты,   коммунисты,  дегенераты  и   казнокрады.   Трудно
представить, чтобы нашлось еще место на планете, где  какой-
нибудь   художник   с   такой  утробной  яростью   отказывал
собственному  народу даже в принадлежности  к  человеческому
сообществу,  но  при  этом,  забавная  деталь,  благосклонно
принимая  от  него  все  мыслимые  и  немыслимые  почести  и
награды.
      Аборигены  с детской непосредственностью и  ликованием
воспринимали  жуткую правду о себе, что свидетельствовало  о
необратимом  распаде  национального организма.  Ганюшкин  не
строил иллюзий: россияне обречены на вымирание, и построй он
e.bl  сотни подобных хосписов, все равно это будет выглядеть
жалкой  попыткой продления агонии. Это его не  смущало.  Чем
гуще тьма, тем ярче светит в ней последний огонек.
      Писатель Курицын, заметив магната, выбежал из  беседки
и,  как  заведено  у творческой интеллигенции,  бухнулся  на
колени, ловя губами хозяйскую руку. При этом блудливо прятал
глаза. Ганюшкин помог ему подняться, привычно попеняв:
     - Ну зачем же так, голубчик Олег Яковлевич? Сколько раз
просил... Что за пустой восточный ритуал? Поверьте, я вижу в
вас друга, никак не слугу.
     Писатель счастливо заухал:
      -  Как же, как же. Гай Карлович... Мы понимаем. Насчет
себя  позволю напомнить: никогда писатель Курицын не склонял
головы  перед  сильными мира сего. Большевикам,  не  к  ночи
будут помянуты, резал правду-матку в глаза, за что претерпел
немало  страданий. Но не могу не выразить восхищения  вашими
деяниям. Как же иначе, как же иначе? Не безродные же мы псы,
не  почитающие  мать  и отца. Потому и трепещу,  видя  перед
собой  человека,  сподобленного Господом к всеединому  благу
страждущих и усмиренных. Позвольте прикоснуться губами...
      - Полно, полно. - С брезгливостью Ганюшкин отстранялся
от  мокрых  лобызаний, ведя старика обратно  в  беседку,  но
восторг знаменитого мыслителя был приятен, хотя он прекрасно
знал  ему  цену. Пять тысяч в месяц - и получите с доставкой
на дом.
      Уселись в затишке, и Ганюшкин угостил писателя дорогой
сигаретой.  Тот не курил, но отказаться не посмел,  задымил,
закашлялся,   виновато   косясь  на  благодетеля.   Ганюшкин
полулежал   в  плетеном  кресле,  вытянув  ноги  за   порог.
Наступила  благостная минута полного душевного расслабления,
ради  которой  он  сюда тянулся. Божество  вернулось  домой.
Особую,  пряную;  остроту  этой  минуте  придавало  то,  что
обитатели хосписа - безымянные и всемирно известные,  старые
и  молодые, перевоплощенные и сохранившие частицу рассудка -
не понимали, не чувствовали, кто наблюдает за ними с доброй,
отеческой улыбкой. Пьянящее ощущение неограниченной, истинно
небесной    власти   над   маленькими   смешными   двуногими
букашками...
      - Веришь ли, Олег Яковлевич, завидую тебе иногда. Экая
благодать вокруг! Так бы и поселился здесь навеки, в стороне
от мирской суеты.
      -  Что так. Гай Карлович? - озаботился писатель, глядя
на  него  влюбленными  глазами.  -  Хотя  что  спрашивать...
Государственные  заботы томят, изнуряют.  Дак  ваша  планида
такая.  Кому-то  надобно тащить на себе этот  воз  -  Расею-
матушку,  пропади она пропадом. К слову сказать, и пропадет,
и  сгинет, коли отступитесь. Последняя вы надежда  наша.  По
телику  слыхал,  кое-где  коммуняки опять  подымают  голову,
страшно подумать. А вдруг?!
      -  Не того боишься, дорогой. Нынче пострашнее коммуняк
звери объявились.
      -  Кто  такие? - В деланном испуге мыслитель  округлил
глаза, тайком затушив сигарету.
     Ганюшкин не ответил, перевел разговор. Поинтересовался,
gb.  думает  писатель  об  этом загадочном  происшествии,  о
побеге:
       -   Меня   занимает  не  столько  сам  факт,  сколько
философский  аспект.  Из рая - опять в дерьмо.  Добровольно.
Каким  человеком  надо быть, чтобы на  такое  решиться?  Вы,
кажется, тесно общались с беглецами?
       -   Не   то  чтобы  тесно,  но  общался.  -   Курицын
приободрился,  почувствовал себя в  родной  интеллектуальной
стихии:  в  голосе  проклюнулись назидательные  нотки.  -  С
Иванцовым    имел    знаменательные    беседы.    Любопытный
человечек...  мое отношение к россиянской интеллигенции  вам
известно. Гай Карлович. Кажется, вы его разделяете?
     - Отчасти.
      - Ломаные, пуганые существа, одним словом - нелюди. Ни
Бога, ни черта не признают, токмо свою утробу. Они страну  и
погубили. Без их непосредственного участия не совершалось ни
одного  крупного государственного преступления - и  так  уже
пятый  век.  Вы  знаете мое отношение к дедушке  Ленину,  но
назвав  эту прослоечку гнилой, он был абсолютно  прав.  Я  в
одном  своем сочинении образно определил так: раковый нарост
на больном теле изъеденной моральной проказой нации, вот что
такое россиянская интеллигенция. Точнее не скажешь. В другой
статье...
     - А Иванцов? - перебил магнат.
      -  Иванцов  не  совсем укладывается в схему.  Конечно,
родовые    признаки   налицо:   самоуверенность,   лживость,
представление  о  себе как о пупе земли и прочее  такое,  но
есть  изюминка. Что-то в нем сохранилось первобытное, идущее
от крестьянских корней. В сравнении с другими интеллигентами
его   с  натяжкой  можно  назвать  даже  честным,  искренним
человеком. Ганюшкин удивился.
      -  Окстись, Олег Яковлевич. Он всю здешнюю медицину за
нос водил, а ты говоришь - честный.
      -  Именно  так! - Писатель обрадовался, будто  услышал
похвалу.  -  Именно  водил за нос.  В  этом  и  особенность.
Простите  великодушно. Гай Карлович, но по какой-то  причине
этот   человек   не   оценил,  не  принял  здешних   условий
существования   и   начал  бороться.  Бороться,   понимаете?
Интеллигенты  в  сходных  обстоятельствах  хнычут,  умоляют,
подличают,  пытаются продать себя подороже, но бороться  они
не умеют. И не будут никогда. Хоть в парашу сунь головой.
      -  Кажется, понимаю... Он у нас проходил по  программе
воспроизводства  мозгов, а на самом  деле  был  примитивным,
простонародным  существом.  То  есть  ошибка  допущена   при
классификации.  Но все равно непонятно, почему  сбежал?  Чем
ему тут было плохо?
      Мимо  беседки  продефилировала певица Людмила  Зыкина,
помолодевшая,  свежая, в нарядном комбинезоне с  цветочками,
под  ручку с независимым журналистом Женей Киселевым. В паре
они  смотрелись живописно. Курицын загляделся и  ответил  не
сразу.
      - Да-да, разумеется... Чем ему было плохо? А ничем.  В
том-то  вся и штука. Россиянскому интеллигенту хорошо везде,
где  его  прикармливают,  хотя надо остерегаться,  чтобы  не
c*ca(+  за  руку,  а гибриду типа Иванцова, напротив,  везде
плохо. Куда ни посади. Про него пословица: он всегда  в  лес
смотрит.  В  России  гибрид интеллигента  и  простонародного
рыла,  по-современному  совка, это  и  есть  те  дрожжи,  на
которых замешана любая смута. Прекрасно, что сбежал, мог  бы
еще  крепче нагадить. Если позволите, ассоциацию со  времени
Алексея Тишайшего...
      - Погоди, Яковлевич... Ладно, с социалистами все ясно.
Вся его мерзость объясняется дурной кровью... Допустим... Но
с девицей как? Ей чего не хватало?
       -   Еще   проще,  уважаемый  Гай  Карлович.  Она   же
профессионалка.  Причем рыночного  замеса.  У  ней  кидок  в
натуре. Она весь мир воспринимает как возможного клиента,  с
которого можно слупить реальные бабки. Кстати, увлекательная
дамочка. Я уж сам по-стариковски - хе-хе-с - намеревался  ее
приобщить, так сказать, к высшим ценностям духа...  Слиняла,
стерва.  У ней пламень промежду ног. Такую возможно удержать
токмо  железной цепью. А она тут свободно паслась на  травке
без   должного  надзора.  Чему  удивляться.  Гай   Карлович?
Недоглядели ваши холуи. Вперед наука.
      -  Об  этом  тоже хотел с тобой посоветоваться  как  с
писателем. Вечером устроим показательную казнь, чтобы другим
неповадно   было.   Кого   бы  ты   предложил   в   качестве
искупительной жертвы? Чтобы было убедительно.
     Курицын сразу уловил идею и так возбудился, что чуть не
вывалился из беседки. Ганюшкин едва удержал его на пороге.
      - Богоугодное дело, Гай Карлович, истинно богоугодное.
Тут многие зажрались, как свиньи. Бери любого, не ошибешься.
Вся  слабость  нынешней власти в ее мягкотелости.  Коммуняки
вон не миндальничали и продержались цельных семьдесят лет. А
мы,   болеющие  за  Россию,  скоко  убеждали  прежнего   еще
президента: раздави гадину, раздави гадину! И чем кончилось?
Популяли  из танков, дали острастку, а жертв мало  было,  ох
мало... Недостаточно было жертв.
      От  приятного  воспоминания в выцветших очах  писателя
заблестела   влага,  и  Ганюшкин  в  который  раз   умилился
необыкновенной кровожадности народных витий.  Особенно,  как
он знал, ею отличались так называемые правозащитники.
     - Как думаешь, директор сгодится?
      - Харитон Данилыч? - Писатель мечтательно сощурился. -
Выбор хороший, но должного трепетания не будет. Смысл казни,
как  я  полагаю,  в  духовном просветлении заблудших.  Чтобы
сердца   паствы   возликовали.  Убедились  в  неотвратимости
наказания  за  грехи.  Для общего назидания  более  подходит
фигура досточтимого доктора Гнуса.
     - Почему?
     - На него у всякого зуб, а директора, окромя персонала,
здешняя  публика  и в лицо плохо знает. Показывается  редко.
Гордец.  По  совести, их обоих полезно вразумить. Разжирели.
Мух не ловят. Оттого и происходят побеги. Заодно хорошо бы и
япошку вздрючить.
     - А этого зачем?
      -  Для  национального разнообразия. Чтобы не  возникло
подозрений в шовинизме.
      -  Мудрый  ты  человек, Олег Яковлевич,  -  согласился
Ганюшкин,  - но так можно весь хоспис оставить без верхушки.
Пока еще замену подберем...
      Торжественное действо состоялось на заднем  дворе,  на
пустыре. Охранники врыли в землю деревянный столб, привязали
к  нему  главного  врача,  под ноги набросали  сушняка.  При
подготовке  к экзекуции Герасим Остапович оказал  неожиданно
мощное  сопротивление, и его слегка помяли: надавали тумаков
под  ребра  и  разодрали ноздри. Он обвис  на  столбе,  лишь
изредка мычал: "Папа, за что?!" - да бросал жалобные взгляды
на   помост,   где   восседал  Гай  Карлович   в   окружении
приближенных.  Подобное  событие  было  в   хосписе   не   в
диковинку,  но каждый раз к нему готовились как бы  впервые,
что придавало празднику особый мистический смысл.
      Охрана и средний персонал расположились на скамьях под
помостом, переговаривались, обменивались шутками: им раздали
по   банке  бесплатного  пива  и  настроение  у  всех   было
приподнятое. Обитателей хосписа, пациентов, согнали в кучу у
забора  и  на  всякий случай огородили барьером  из  колючей
проволоки.  Среди  этой  группы  в  предвкушении  необычного
зрелища  тоже  царило  возбуждение,  хотя  далеко   не   все
понимали,  зачем  их собрали вместе. Самые  авторитетные  из
двойников,   вроде   генерала   Руцкого,   еще   не   совсем
перевоплощенного,   сторонились   толпы,   пытались   как-то
обособиться, но это им плохо удавалось в тесноте. Привольнее
всех  чувствовал  себя, кажется, двойник  Чубайса,  успевший
раскатать на траве какую-то заполошную девчушку из донорской
группы.  Счастливица  истошно  визжала,  изображая  из  себя
девственницу.
        Колючая    проволока   понадобилась   во   избежание
недоразумений, которые случались прежде. Многие из тех,  кто
переживал    психогенную   ломку,   обладали   неадекватными
реакциями, трудно было предсказать их поведение. На недавнем
ритуальном  самосожжении произошел досадный казус.  Один  из
переделанных, вообразив себя пожарным, кинулся сбивать пламя
с   жертвы,   прорезиненный  комбинезон  на  нем   мгновенно
вспыхнул, но прежде чем сгореть, повинуясь капризу  больного
рассудка, горе-пожарный забежал в гараж и подорвал  бочку  с
горючим. Короче, убытки вылились в кругленькую сумму,  да  и
психологический  резонанс  получился  отрицательный.   Кроме
проволоки,  были приняты и другие меры предосторожности:  за
публикой  бдительно следили санитары с шоковыми дубинками  в
руках.
       По   правую  и  левую  руку  владыки  сидели   личный
представитель  "Дизайна