дя  в  глаза,  как  того
требует уголовный этикет, поинтересовался главарь.
   - Конечно, есть, обижаешь! Где товар?
   - Там, - кивнул главарь на джип.
   - Посмотреть надо.
   - Смотри.
   Главарь кивнул, и его подручные выволокли из  джипа  длинный  зеленый
ящик с нарисованными на нем зонтиками  и  рюмочками.  Поставили  его  на
землю, сбили крышку.
   - На - смотри.
   В ящике, завернутый в  промасленную  бумагу,  лежал  какой-то  тубус.
Лежал ручной ракетно-зенитный комплекс  "Игла".  Тот,  что  валит  любые
воздушные цели на высоте от десяти до трех тысяч  метров.  В  том  числе
"вертушки" федералов в Чечне. И тот злополучный "борт"...
   Явно обрадованные чеченцы  выдернули  тубус  из  ящика,  приложили  к
плечу. Они были как дети, получившие в подарок долгожданную игрушку.
   - Ну что, нравится? - ухмыльнулся главарь.
   "Чехи" закивали, о чем-то быстро переговариваясь  друг  с  другом  на
своем языке. Но вдруг перестали улыбаться  и,  встав  на  колени,  стали
лихорадочно копаться в ящике, перебирая комплектующие.
   -  Зачем  так  делаешь?  Зачем  обманываешь?  -  тихо  спросили  они,
выпрямляясь. И их глаза недобро сверкнули.
   Что-то их, видно, в товаре не устроило.
   - Ты че, в натуре? Ты че гонишь?! - возмутился главарь, тихо отступая
к джипу, куда, почуяв неладное, подтянулись его подручные.
   Ощутив  сзади  поддержку,  главарь  остановился  и  хищно  оскалился,
переходя в контрнаступление:
   - Ты на кого бочку катишь, фраер драный! Ты кого на понт берешь?!
   Их  было  четверо  против  двоих,  и  упускать  свою  добычу  они  не
собирались. Не для того сюда приехали.
   - Мочить их, мочить!.. - возбужденно бормотал кто-то  сзади.  Похоже,
тот, что уже предлагал "мочить".
   - Где "бабки", падла? "Бабки" гони! - потребовал главарь.
   В руках шестерок хищно сверкнули непонятно откуда взявшиеся финки.
   Но чеченцы не испугались, чеченцев трудно  испугать  блеском  оружия,
они его с детства видят. Изменившись в лице,  чеченцы  прыгнули  вперед,
чего  блатные  никак  не  ожидали.  Они  были  уверены,  что   численное
преимущество  гарантирует  им  легкую   и   бескровную   победу.   Сталь
скрестилась со сталью, и  стоявший  с  краю  уголовник  упал,  обливаясь
кровью. Из перерезанной глотки фонтаном брызнула кровь. Он даже не успел
пырнуть убившего его противника, он лишь порезал ему пальто.
   На перекошенные злобой, оскалившиеся, похожие на звериные морды  лица
чеченцев было жутко смотреть - они почуяли кровь, и остановить  их  было
невозможно.
   -  Волки  позорные!  -  взвизгнул  предлагавший  "мочкануть"  "чехов"
уголовник, отпрыгивая назад и бестолково размахивая перед собой финкой.
   Но с чеченцами на ножичках биться - это тебе не лохов в подворотне на
перья сажать. Его  мгновенно  завалили,  вогнав  кинжал  под  ребра.  Он
захрипел, захватал воздух руками, рухнул лицом в мусор...
   Главарь и последний из живых продавцов в ужасе бросились к джипу.  Но
запрыгнуть в него не успели. "Чехи" стащили их на землю, насели  сверху,
ухватив за  волосы,  заломили  назад  головы,  приставив  к  шеям  остро
заточенные клинки.
   - Зачем обманываешь? Зачем убить хотел?! - прорычали они.
   - Я не хотел, я... век воли не видать... я падлой  буду...  -  быстро
залепетал, почуяв близкую и страшную смерть, главарь. - Это  не  я,  это
он!
   - Кто?!
   - Который товар дал. Это он, падла, вас подставил! Это все он!  Я  не
виноват!
   Чеченцы переглянулись. Убить продавцов им было мало - какой  с  этого
прок. Им товар нужен был.
   - К нему поедем! Товар  брать  будем!  -  рассудили  "чехи".  -  Если
обманешь - кишки выпустим.
   - Ага, поедем...  Прямо  сейчас  и  поедем,  -  заискивающе  заморгал
главарь, чувствуя большое облегчение от того, что его не зарезали сразу,
что его голова осталась пока при нем. Главное, что не сразу,  а  там  он
как-нибудь выскочит...
   И еще он очень сильно пожалел, что связался с  этим  товаром...  И  с
этими покупателями!  Ох,  зря!..  Лучше  бы  ему,  как  раньше,  местных
водочных барыг на "бабки" разводить. И сытно, и  спокойно,  и  все  твои
кишки при тебе!..
 
Глава 16 
 
   Умар Асламбеков не  хотел  воевать.  Нет,  он  не  боялся,  чеченских
мальчиков воспитывают так, что они ничего не боятся. Их в  детстве  даже
не наказывают за шалости, чтобы они не знали, что такое страх наказания.
Им  позволяют  многое,  больше,  чем  их  российским   или   европейским
сверстникам. Им позволяют почти все, растя из  них  будущих  джигитов  и
воинов . Но и спрашивают с них как с джигитов и  воинов  без  скидок  на
детство, не браня и не ставя за провинности в угол, а охаживая палками.
   Его воспитывали так же. Когда на него, шестилетнего,  однажды  напала
огромная, сорвавшаяся с цепи соседская собака и он  с  криком  и  плачем
убежал от нее, его родители не  ругались  с  соседями,  они  стыдили  за
трусость его, а старшие братья смеялись над ним! Потому что он не должен
был бежать - чеченец ни от кого не бегает! Его привели в соседский  двор
и заставили подойти вплотную, на шаг, к бешено на него бросающемуся псу,
удерживая его за цепь.  Он  стоял  в  полуметре  от  оскаленной,  бешено
клацающей зубами пасти, округлив глаза от ужаса, но не бежал.  Он  стоял
так, наверное, полчаса! И собака успокоилась!
   Потом отец притащил в дом бездомную дворнягу, которой бросил  большую
кость, и сказал:
   - Отбери у нее кость!
   Он сделал шаг навстречу собаке, но та злобно заурчала, а шерсть на ее
загривке встала дыбом.
   - Возьми палку! - приказал отец, протягивая ему палку. - Бей!
   Он ударил, потому что он не мог ослушаться отца. Ударил слабо, и пес,
зарычав, бросился на него, защищая свою добычу. Испугавшись,  он  ударил
сильнее и ударил еще раз. Пес отпрыгнул  и  стал  лаять,  наскакивая  на
него, но уже не приближаясь, потому что видел в  руках  человека  палку.
Тогда он сделал шаг вперед и огрел пса по морде. Тот заскулил и,  поджав
хвост, убежал, бросив недогрызенную кость.
   - Ты все понял? - спросил отец.
   Он все понял. Он понял, Что сильнее любого пса,  если  не  будет  его
бояться, а будет бить.
   - Никогда ничего не бойся, - сказал отец. - Лучше умереть,  чем  быть
трусом!
   Его отучили бояться.
   И сейчас он тоже не боялся, он просто не хотел воевать. Он был против
этой войны. Большинство - за. Он - против. И его отец - тоже.  Его  отец
был начальником местной милиции еще тогда, до первой  войны,  когда  был
Советский Союз. А до того закончил военное училище, отслужив три года  в
армии старшим лейтенантом.  Капитана  ему  дать  не  успели,  списав  по
состоянию здоровья. Хотя дело было не в здоровье, а в том, что он  избил
вышестоящего командира, когда тот  недобрым  словом  помянул  его  мать.
Чеченец не должен терпеть такие оскорбления.  За  нанесение  побоев  его
должны были отдать под суд военного трибунала,  но  командир  части  это
дело замял, проведя увольнение по другой статье  и  выдав  ему  отличную
служебную характеристику. Он даже по партийной линии  никаких  взысканий
не получил.
   Вернувшись домой, он поступил на работу  в  милицию.  Где  служил  до
момента, пока новая власть не стала расставлять  на  ключевые  должности
своих людей. Он  им  не  подошел,  потому  что,  когда  к  нему  пришли,
потребовав  сбить  замки  с  оружейки  и  раздать   народу   оружие   из
милицейского арсенала, он  отказался,  переведя  райотдел  на  усиленный
режим несения службы. Большинство милиционеров ему  подчинились,  потому
что были из его тейпа. Оружейку от разграбления он тогда уберег,  но  из
доверия вышел.
   Когда началась первая война, к отцу приходили очень  уважаемые  люди,
предлагая взять  в  руки  оружие.  Но  он  хоть  и  вежливо,  но  твердо
отказывался, не объясняя причин. Хотя кое-кто считал,  что  он  продался
русским.
   А может, и  так.  Может,  годы  в  военном  училище,  в  армии  и  на
номенклатурной в бывшем Союзе должности  не  прошли  для  него  даром  и
привитая на политзанятиях и партактивах идеология крепко засела  в  нем?
Тем более что тогда, в Союзе, он не бедствовал, обеспечивая своему  роду
крепкую, зажиточную жизнь за счет получения "хлебных" постов  в  местной
администрации. А идеология, которая приносит барыш, крепка вдвойне.  Все
то, что он имел, ему дал Советский Союз. Ичкерия - пока ничего!..
   Его даже хотели судить шариатским судом, но не решились, потому что в
своем тейпе он был очень уважаемым человеком.
   В этом смысле сын пошел в отца. Он тоже отказался воевать, потому что
не верил в то, что маленькая, зажатая со всех сторон  сильными  соседями
Ичкерия может быть по-настоящему независима. Ей все равно  придется  под
кого-то "лечь". Под русских, может  быть,  даже  лучше,  к  ним  они  за
столетия совместной жизни уже притерлись и притерпелись, а что ждать  от
новых покровителей, еще неизвестно. Новая  комариная  стая  всегда  хуже
старой, потому что голодней.
   Так считал Умар Асламбеков.
   Потому что имел право так считать, закончив истфак и написав не  одну
научную работу по истории Чечни. Жить под Россией, конечно,  не  сладко,
но для маленьких народов любая государственная "крыша" не сахар-рафинад.
Они хоть где будут в меньшинстве и будут притесняемы.
   Первую войну Умар пересидел в Москве, в аспирантуре, ютясь с женой  и
сыном в комнате в  университетской  общаге.  Оставаться  дома  ему  было
опасно, так как за ним в любой  момент  могли  прийти.  Те  или  другие.
Потому что и для тех и для других он был врагом: для одних  -  чеченцем,
для Других - чеченцем, отказавшимся воевать за свободу Чечни. От  первых
он "откупился" московской регистрацией и  справкой  из  аспирантуры.  От
других откупался его отец. Деньгами и мелкими услугами.
   Наверное, пойти воевать ему было бы даже проще. И легче.  Потому  что
видеть по телевизору, как федералы бомбят знакомые ему села, читать, как
зверствуют, убивая мирных жителей, слушать  в  своей  пятнадцатиметровой
комнате рассказы приехавших в Москву земляков  было  невыносимо  трудно.
Особенно понимая, что их слышит его,  по  чеченским  меркам,  почти  уже
взрослый, тринадцатилетний сын. Ему хотелось оправдываться и доказывать,
что он не трус, что он не от войны здесь  прячется,  не  от  смерти.  Но
только без толку доказывать, чем больше будешь  доказывать,  тем  меньше
тебе будут верить. Он понимал бессмысленность этой войны, но, что бы  он
ни понимал головой, его сердце было  там,  где  горела  его  земля,  где
убивали его земляков и где должен был быть он!..
   Но на чьей стороне? Боевиков, которых  он,  как  историк  и  человек,
имеющий  свое  мнение,  не  мог  поддержать?  Федералов,  которые   были
захватчиками? Им служили  многие  чеченцы,  но  эти  чеченцы  были  либо
кровниками боевиков, либо примазались к власти  из-за  денег  и  будущих
должностей. С ними он дружбу водить не желал.
   Ни с теми, ни с другими ему было не по пути! Он оказался  не  у  дел,
оказался белой вороной в опаленной войной, черной от копоти стае. И  ему
было очень неуютно.
   Наверное, он мог выкрутиться, мог поучаствовать в каком-нибудь  одном
бою или даже изобразить это участие, а потом  сколько  угодно  сидеть  в
мирной Москве, спокойно глядя в глаза своим гостям. Или даже не воевать,
а  выполнять  мелкие  поручения  боевиков  здесь.  Но  это  было  бы  не
правильно, это было бы недостойной чеченца трусостью...
   Война кончилась.
   А с ней аспирантура. Потому что кончились деньги. А чеченец в русской
столице жить без денег не может. А уж тем более учиться  в  аспирантуре.
Все считают, что если ты кавказец, то у тебя полны карманы  долларов,  и
если ты их не даешь, то, значит, не хочешь дать. Там, где русский  может
договориться, чеченец может только заплатить! Причем - много!
   Он мог начать выполнять поручения боевиков дли пойти в торговлю и так
остаться. Но предпочел уехать домой.
   Он ушел из аспирантуры, ушел из общежития и уехал из Москвы, перевезя
свою русскую  жену  и  сына,  который  учился  в  русской  школе,  к  ее
родителям, потому что в Чечню она ехать отказалась... Татьяну можно было
понять - она никогда не жила в  деревне  и  уж  тем  более  в  чеченской
деревне. Она была коренной москвичкой и привыкла жить в большом  городе,
в котором есть метро,  троллейбусы  и  ночные  магазины,  а  по  вечерам
повсюду  горят  электрические  фонари,  а  не  осветительные  ракеты   и
подожженные дома.
   Умар  знал  уклад,  по  которому  надлежит   жить   чеченской   жене,
представлял, как болезненно эти правила воспримет Татьяна, и  поэтому  с
собой ее не тащил. Хотя и с ней не  остался.  В  тех  двух  "хрущевских"
комнатках и без него было не повернуться. Да и лучше жить в своем  доме,
чем в чужом...
   Но там, дома, ему легче не стало. Дома, как ему казалось, он ловил на
себе косые взгляды и слышал за своей спиной осуждающий шепот.  Нет,  его
не упрекали,  ему  радовались,  но  он  встречался  со  своими  друзьями
детства, с одноклассниками, с соседями, у  многих  из  которых  не  было
пальцев на руках и ногах, не было рук или ног, не было живого места. Они
были воинами и были не по одному разу ранены. Ему показывали могилы тех,
кого уже нет, кто погиб в борьбе с оккупантами.
   А он не был убит, не был ранен и никого не убил.
   И он прятал глаза.
   Он не чувствовал своей вины, но... чувствовал!
   Когда началась вторая, такая же бессмысленная,  на  его  взгляд,  как
первая,  война,  он  понял,  что  должен  воевать.  Или  должен  куда-то
исчезнуть.
   - Здесь тебе жизни не будет, - сказал,  твердо  глядя  ему  в  глаза,
отец. - У них каждый день гибнут сыновья и братья, а ты живешь.  Они  не
поймут ни тебя, ни меня. Если ты останешься, тебе придется взять в  руки
оружие и придется пойти на войну!
   Отец был против этой войны, но  он  жил  среди  людей  и  должен  был
поступать как они. Он больше не мог укрывать от смерти своих  детей.  Он
должен был принести свою, как и другие, жертву, чтобы стать как все.
   К сожалению, люди не всегда вольны поступать так, как считают нужным.
Особенно когда твой народ попал в беду. Ты можешь быть против войны,  но
ты обязан на ней умереть!
   Отец спустился в подвал и принес оттуда и положил на стол автомат.
   - Воюй. Или уходи!..
   Умар Асламбеков понял, что дома у него нет.
   И что ему не остается ничего другого, как уйти из родового села. Уйти
надолго, может быть, навсегда.
   И он ушел...
 
Глава 17 
 
   Сашка Скоков остался жив. Он остался,  его  однополчане  -  нет.  Они
умерли все. Он ходил, ел, пил, спал, дышал, а они разлагались в земле.
   Он был жив, но он как умер... Та, пущенная в голову  сержанта,  пуля,
похоже, убила не только сержанта, но и его тоже. Эта его жизнь ничем  не
напоминала ту, прежнюю. А он лишь отдаленно напоминал себя.
   Как-то незаметно для себя, между делом, он  принял  ислам  и  получил
новое имя. Он стал  Магомедом,  хотя  на  это  имя  с  первого  раза  не
откликался, потому что никак не мог к  нему  привыкнуть.  Но  когда  его
окликали во второй раз, он  понимал,  что  это  обращаются  к  нему,  и,
заискивающе  улыбаясь,  бежал  на  голос.  Он  никак  не  мог  отучиться
улыбаться! Он боялся вызвать недовольство своих  новых  хозяев,  боялся,
что его в любой момент могут убить. Поверить в то,  что  ему  ничего  не
угрожает, что он находится среди своих - равный среди равных, он не мог.
Внутри его, в шкуре Магомеда, жил запуганный, боящийся  всего  на  свете
Сашка Скоков.
   Несколько раз они ходили "на войну". И Сашка ходил. То есть  Магомед.
Они совершали двух-трех-суточные марши, чтобы  уйти  подальше  от  своей
базы, и, выйдя к дороге, подкарауливали и уничтожали одиночные машины  и
небольшие колонны. Раненых они всегда добивали. И Магомед добивал.
   Сценарий был всегда примерно один и тот же. Вначале  они  стреляли  в
головную  и  замыкающую  машины  из  гранатометов  или  давали  залп  из
автоматов, чтобы,  взорвав  их,  запереть  остальные  машины,  лишив  их
маневра.  Потом  забрасывали  колонну   гранатами,   поливали   длинными
очередями и лишь затем поднимались с обочин. Но и тогда шли  с  опаской.
Очень  часто  русские  офицеры  и  контрактники,  зная,  что  их   ждет,
отстреливались до последнего  патрона,  а  потом,  смертельно  раненные,
выдергивали чеку из гранаты и закатывали ее под себя. Срочники сдавались
легче, особенно если это были необстрелянные первогодки, и если  с  ними
не было командиров. Они даже  не  стреляли,  когда  к  ним  приближались
боевики, они сидели притихшие, испуганные, жмущиеся друг  к  другу,  как
птенцы в гнезде, и ждали, что с ними будет.
   Большие, бородатые,  обвешанные  оружием  боевики  подходили  к  ним,
отбирали автоматы и, согнав их в  кучу,  потешались  над  их  испугом  и
бессилием. Дальнейшая судьба пленных зависела от внешних  обстоятельств.
Если была такая возможность, их забирали с собой, чтобы потом  отдать  в
свои тейпы в качестве бесплатной рабочей силы. Или для перепродажи. Если
на хвосте висели  федералы  или  они  сильно  спешили,  солдат  брали  в
полукольцо и расстреливали. Или, уложив на обочину лицом вниз, одному за
другим, как баранам, резали глотки.
   Магомед не резал. Но стрелял. Как все. Иногда он, в последний момент,
видел удивленные и испуганные лица русских солдат,  которые  глядели  на
него, на русского, с которым враги обращались  как  со  своим.  Смотрели
недолго. Он передергивал затвор автомата,  разворачивал  его  и  жал  на
спусковой крючок, видя, как  пули  попадают  в  цель.  И  уже  этому  не
ужасался.  Убивать  человека  страшно  только  в   первый   раз,   потом
привыкаешь. Он смотрел, как корчатся в агонии убитые им солдаты,  ставил
автомат на предохранитель, забрасывал его на плечо и шел прочь.
   Он не чувствовал страха и угрызений  совести,  он  вообще  ничего  не
чувствовал, он жил как автомат, ему говорили - он делал,  говорили  дров
принести - нес, говорили стрелять - стрелял...
   Во время одного из рейдов его послали  в  населенный  пункт,  занятый
русскими войсками. На разведку. Что было большим  доверием  -  отпустить
его одного к бывшим "своим".
   Его переодели в ношеный  камуфляж,  снятый  с  пленного  милиционера,
вручили  удостоверение,  где  была  вклеена  его  фотография,  заставили
несколько раз повторить фамилии его сослуживцев и пообщаться с пленными,
которые рассказали то, что он должен был знать, "служа" там, где служили
они, - кто с кем дружит,  кто  враждует,  как  зовут  жену  командира  и
сколько у них совместно нажитых детей.
   После чего вывели на  дорогу,  где  он  поймал  машину.  Блокпост  он
миновал легко, потому что у него была рязанская,  не  внушающая  никаких
подозрений физиономия и все необходимые документы. Он шатался по поселку
несколько часов, запоминая расположение войск и техники.
   Это было очень странно, он ходил среди таких же,  как  он,  солдат  и
милиционеров, в такой же точно форме, слышал  русскую  речь  и  знакомые
армейские "обороты", но чувствовал  себя  здесь  чужаком,  стремясь  как
можно быстрее выполнить задание, чтобы вернуться к своим. К боевикам.
   Наверное, он действительно переставал быть Сашкой, все более и  более
превращаясь в Магомеда. Овца, которая  долго  рядится  в  волчью  шкуру,
начинает привыкать к ней, поневоле приобретая волчьи повадки.
   Он ушел благополучно, никем не узнанный...
   Потом его славянскую внешность использовали еще не раз.  И  всегда  -
удачно. Он без приключений проходил там, где "его братьям"  пришлось  бы
прорываться с боем.
   Только однажды  к  нему  прицепился  какой-то  капитан,  которому  не
понравилась его форма одежды. А  потом  не  понравились  документы.  Тот
капитан хотел отвести его в  комендатуру,  наверное,  подозревая  в  нем
самовольщика,  которого  послали  добыть  "травки".  Или  того  хуже   -
дезертира. То, что он имеет дело не с "самоходом" и не с дезертиром, а с
чеченским боевиком, ему в голову не могло  пр