е скажу, но цены кусаются. Иной раз остановишься, а иной
     раз только слюни сглотнешь и мимо проедешь.
     Поравнявшись с огнями поселка, тракторист притормозил.
     Лозовский выпрыгнул в сугроб и подождал, пока поезд, ревя
     двигателями, лязгая гусеницами и скрипя полозьями волокуш,
     утянется в темноту.
     Низовой ветер, сквозивший вдоль реки, унес сизый шлейф
     отработанных газов, снег заголубел под высокой волчьей луной,
     оглушила бездонная тишина.
     И вдруг тяжелая тоска навалилась на Лозовского. Он как бы
     увидел себя со стороны сверху - одного в бескрайних мерзлых
     снегах, одинокого, как волк. Все дальше уходили гостеприимные,
     теплые, уютные огни санно-тракторного поезда, с высоты угора
     холодно, недружелюбно светили огни поселка. Куда он приперся?
     Зачем? Какого черта его сюда принесло? Колю Степанова не
     вернешь. Бориса Федоровича Христича не вернешь. Стас
     Шинкарев? Он получил свое, за него у Лозовского душа не болела.
     Что он хочет доказать? Кому? Себе? Не пора ли с этим
     кончать? И так всю жизнь доказывал себе, что он не пальцем
     деланный. Пора уже просто жить, радуясь тому, что есть, и не
     терзаясь не сделанным. А чего он не сделал? Детей считай
     что вырастил, отца честь по чести похоронил, матери в
     Петрозаводске квартиру купил. Книгу не написал? Ну, не
     написал и не написал, значит - не дано. И жил свободно, не
     прогибаясь под разным говном. Худо-бедно, а сумел отстоять
     собственную свободу. А что до свободы вообще - пусть у других
     об этом голова болит.
     И так разозлился он на себя, что, была бы возможность
     догнать санно-тракторный поезд, догнал бы, доехал бы на нем до
     Новооктябрьского, там первым же попутным бортом в
     Нижневартовск, а оттуда - в Москву. И забыть обо всем, выкинуть
     из головы. Бессонница? Бессонница не смертельна, можно
     перетерпеть.
     Но даже габаритных огней последней волокуши уже не было
     видно.
     Лозовский поглубже натянул шапку и капюшон "аляски",
     забросил на плечо сумку и двинулся в поселок по укатанному
     траками вездеходов спуску, прикрывая лицо рукой в меховой
     перчатке от слабого, но режущего кожу, как терка, ветра.

     Было девять вечера. Широкие улицы поселка, застроенные
     основательными, сложенными на века избами, ярко освещали
     холодные ртутные фонари. Среди изб мусором, времянками,
     теснились вагончики и балки, в стороне серебрились арочные
     ангары промзоны, высились штабеля труб, какие-то громоздкие
     агрегаты в дощатой обшивке, емкости склада ГСМ. Поселок еще
     не спал, светились окна в избах, но улицы были совершенно
     безлюдны. Лишь елозил вдалеке, постепенно приближаясь,
     милицейский патрульный "УАЗ" с включенными зачем-то
     мигалками.
     Встреча с милицией в планы Лозовского не входила, поэтому
     он скрылся в тени трансформаторной будки и выждал, пока "УАЗ"
     завершит круг по поселку и вернется к приземистому, похожему на
     лабаз дому, над крыльцом которого светилась какая-то
     вывеска. Так надо понимать - к опорному пункту милиции.
     Неподалеку от него темнело двухэтажное здание - контора
     промыслов. Там же тянулись окна длинного барака, в половине из
     них был свет, остальные чернели - заежка, как называют
     в вахтовых поселках гостиницы и дома приезжих. Заезжки
     Лозовскому было не миновать, если он не хотел ночевать на
     улице, но спешить туда не следовало. Там потребуют паспорт, а
     расшифровываться раньше времени ни к чему.
     Он прошел вдоль берега к дебаркадеру, над которым горела
     красная неоновая вывеска "Причал". Со стороны поселка все
     буквы были на месте. Вряд ли ресторан работал в этот поздний
     безлюдный час, но Лозовский все же спустился по вырубленным
     в камне ступеням, прошел по скрипучему трапу, соединяющему
     берег с верхней палубой дебаркадера и толкнул обшитую вагонкой
     дверь с предупредительной надписью "От вас". Над дверью
     висела рында - судовой колокол, соединенный с дверью рычагом.
     Рында ударила, как показалось Лозовскому - оглушительно
     громко, в тамбуре его обдало сухим теплом калорифера, он
     толкнул вторую дверь и оказался в просторном зале с низким
     потолком, задрапированным рыбацкими сетями. В ячеях сети
     торчали пробки от шампанского - следы чьих-то лихих разгулов.

     Ресторан работал, хотя посетителей было всего четверо.
     Довольно молодые, интеллигентного вида, конторские - они
     сидели за угловым столом без скатерти, пили пиво из высоких
     стеклянных кружек и играли в карты. В преферанс, определил
     Лозовский по листу, расчерченному для пули. Остальные два
     десятка столов щетинились ножками поставленных на них стульев.
     Конечно же, это был не ресторан, а кафе, теплое, обжитое,
     с гардеробом в углу, с баром с высокими круглыми табуретами.
     Над стойкой вполголоса бормотал цветной телевизор, убеждая в
     преимуществах зубной пасты "Блендамед". За стойкой, подперев
     волосатой рукой небритую щеку, дремал грузный пожилой армянин
     в черной кожаной жилетке, с большим мясистым носом, с густыми
     усами и низким лбом. Это и был, судя по всему, хозяин ресторана
     "Причал" Ашот Назарян, сына которого, 22-х летнего Вартана
     Назаряна, обвинили в злостном хулиганстве за драку с
     журналистом Степановым.
     При появлении Лозовского конторские отвлеклись от игры, с
     любопытством посмотрели на незнакомого человека и вернулись к
     пуле. Ашот Назарян что-то сказал по-армянски, возник
     молоденький чернявый официант, услужливо принял у Лозовского
     "аляску" и шапку, почтительно проводил к столу, снял с него
     стулья, ловко набросил крахмальную скатерть, расставил
     приборы. Подошел хозяин, пузатый, на тонких кривых ногах,
     заулыбался, закланялся:
     - Я Ашот. Ашот Назарян из Карабаха. "Парень веселый из
     Карабаха, так называют всюду меня". Слышал такую песню,
     уважаемый? Про меня. Кушать будем?
     - Будем.
     - Немного выпивать будем?
     - Будем. Народу-то у тебя, уважаемый, - не протолкнуться, -
     пошутил Лозовский.
     - Зима, уважаемый. Мало работы. Аванс дают, получку дают
     - есть работа. Вахта меняется - есть работа. Вахта меняется,
     погоды нет - много работы.
     - А летом?
     - Летом хорошо, много работы. Туристы на теплоходе
     плывут, где кушать будем? У Ашота кушать будем. Рыбаки на
     путину идут, с путины идут, речники навигацию открыли-закрыли,
     геологи прилетели-улетели - все к Ашоту идут. Ашота все знают.
     На всей Нюде знают, на Оби знают. Лаваш дам, зелень дам,
     лобио дам?
     - Давай, - кивнул Лозовский.
     - Люля-кебаб дам?
     - Давай.
     Ашот нагнулся к Лозовскому, дохнув чесноком, доверительно
     спросил:
     - Чачи дам?
     - Обязательно. Кчюч дашь?
     - Кчюч не дам. Кчюч! Для кчюч молодой барашка нужно. Где
     взять молодой барашка? Нет здесь молодой барашка. Откуда
     знаешь кчюч? Кушал кчюч?
     - Было дело, угощали.
     - Где угощали?
     - В Шуше.
     - Ты был в Шуше? Был в Карабахе? - недоверчиво спросил
     Назарян.
     - Был, - подтвердил Лозовский.
     - Когда был? До был или после был?
     - Во время.
     - За кого воевал? За азеров воевал - не говори. За наших
     воевал - тоже не говори. Не хочу знать. Забыть хочу. Не могу
     забыть. Какой Карабах был! Наши - ваши. Какие ваши, какие
     наши? Одна земля - все наши. Дружно жили, весело жили.
     "Парень веселый из Карабаха". Где теперь тот Карабах? Где
     теперь тот парень?
     Приглушенно ударила рында, дверь распахнулась от пинка,
     в зал ввалилось нечто в белом овчинном тулупе до пят, какие
     выдают часовым и железнодорожной охране, обвязанное по глаза
     башлыком, приказало:
     - Ашот, чачи!
     - Чума на мою голову, опять пришел! - пробормотал Ашот и
     кинулся к вошедшему, семеня кривыми ногами и угодливо
     улыбаясь, стал суетливо помогать ему выйти из тулупа, размотать
     башлык, приговаривая при этом:
     -  Ай, спасибо,  уважаемый, не забываешь Ашота. Такой  гость  - именины
сердца для Ашота, праздник для Ашота.
     Еще раз звякнула рында, вошли два крепких молодых
     человека в ушанках с черным кожаным верхом и утепленном,
     ловко подогнанном камуфляже с эмблемами охранной службы на
     рукавах, с карабинами "Сайга". Пристроили карабины у стойки,
     сняли шапки и уселись на высокие табуреты. Мальчишка-
     официант, не задавая вопросов, налил им по кружке пива. Они
     сделали по глотку и закурили.
     Тем  временем из  тулупа  выпростался средних  лет  мужичонка  в  форме
капитана милиции с красным скуластым  лицом и маленьким подбородком, который
делал его лицо похожим  на  кукиш. А мальчишка-официант уже летел по  залу с
подносом, на котором стояла большая  рюмка с чачей. Капитан хряпнул  чачу, с
чувством занюхал рукавом и грозно огляделся.
     - Азартные игры? Непорядок!
     - Шел бы ты спать, шериф хренов, - не отрываясь от карт,
     лениво посоветовал один из конторских. - Достал уже всех, третий
     раз за вечер приходишь.
     - Обязан следить! - парировал капитан. - Чтоб везде -
     порядок!
     Взгляд его маленьких злых глаз остановился на Лозовском,
     на стол которого выплывшая из кухни толстая молодая армянка
     сгружала закуски.
     - Кто такой?
     - Гость, земляк, - залебезил Ашот. - Он в Шуше был, в
     Карабахе был. Хороший человек.
     - А мы это сейчас посмотрим! - пообещал капитан и
     двинулся к столу Лозовского преувеличенно твердым шагом, каким
     ходят очень пьяные люди.
     Ашот ловко подставил под него стул, капитан утвердился на
     нем и не без труда сфокусировал на Лозовском взгляд.
     - Ты кто?
     - Путешественник, - ответил Лозовский, заворачивая в теплый
     лаваш пучки зелени.
     - Это как?
     - Путешествует он, - поспешно объяснил Назарян. - Ходит,
     ездит, туда-сюда, туда-сюда.
     - Почему здесь?
     - По пути зашел. Привет тебе передать от генерала, -
     Лозовский назвал фамилию начальника Тюменского УВД. - Он
     попросил: будешь в Нюде, передай привет участковому. К
     внеочередному званию тебя хотят представить.
     Капитан вскочил:
     - Служу Советскому Союзу!
     - Вот и служи, - сказал Лозовский и занялся лобио с ореховой
     подливкой.
     - Дадут, значит, майора? - растроганно спросил капитан,
     плюхнувшись на стул.
     - Не майора, - поправил Лозовский. - Полковника. Чего уж тут
     мелочиться.
     - Шутишь? - дошло до участкового. - Шутки со мной
     шутить? Документы!
     - Пошел на ...
     - Документы! - рявкнул капитан и начал рвать из кобуры
     пистолет.
     Молодые люди в камуфляже допили пиво, взяли карабины и
     подошли к участковому.
     - Поехали отдыхать, командир, - сказал один из них. -
     Поехали-поехали, пока машина не выстудилась.
     Не обращая внимания на протесты, они взяли участкового
     под руки и повлекли к выходу с той снисходительной
     непочтительностью, с какой взрослые дети уводят из гостей
     подгулявшего папашу.
     - Явиться завтра ко мне в кабинет! - приказал капитан
     Лозовскому уже из тулупа. - Буду разбираться!
     Стукнула, закрываясь, дверь, прощально звякнула рында.
     - Зачем так? Не надо так, - расстроенно проговорил Ашот.
     - Плохо так, он начальник.
     - Какой он тебе к черту начальник? - разозлился
     Лозовский. -Ты хозяин. Это он должен перед тобой стелиться.
     - Я хозяин? Налоги платить - я хозяин. Всем деньги
     давать - я хозяин. Он сейчас для меня хозяин. Вартанчик,
     сынок, у него сидит. Разрешит передачу - принесу передачу. Не
     разрешит передачу - голодным будет сидеть. Беда у меня,
     уважаемый. Старший сын погиб в Карабахе, средний сын погиб в
     Карабахе. Увез Вартанчика из Карабаха сюда, всех своих увез.
     Пусть холодно будет, зато живой будет, последний сын, цветок
     души моей. От войны увез, от беды не увез. Сказали: дай сына в
     армию. В армию не дам, денег дам. Денег дал, много, в армию не
     дал. Беда снова нашла. Посадили Вартанчика.
     - Слышал, - кивнул Лозовский. - За драку с
     корреспондентом.
     - Какая драка, уважаемый? Вартанчик домашний
     мальчик, хороший мальчик, не курит, вина не пьет, мне помогает,
     книжки читает, глаза портит. Не было никакой драки.
     - А что было?
     - Ничего не было. Мне сказали: так надо. Мне сказали:
     так сделай, так говори. А то плохо тебе будет.
     - Чем плохо?
     - Всем плохо. Санэпиднадзор скажет: посуду не так
     моешь, то не так, это не так. Закроют ресторан - как жить?
     Двенадцать человек у меня. Вином запретят торговать - как жить?
     Мне сказали: Вартан пусть так говорит. Был пьяный, сказал
     человеку: давай пить с тобой чачу. Человек сказал: не буду пить с
     тобой чачу. Вартанчик молодой, горячий. Очень обиделся, с
     кулаками полез.
     - Кто сказал? - перебил Лозовский. - Следователь
     прокуратуры?
     - Нет. Следователю так надо сказать. Мне другой
     человек сказал. Большой начальник. Над всеми зелеными
     начальник, из Тюмени прилетал, из главной конторы.
     - Начальник службы безопасности "Союза"?
     - Он. Полковник - так его все зовут. Сказал: все
     скажешь как надо, дадут Вартанчику год условно, будешь жить,
     трогать не будем. Я сказал: не дам Вартанчика, меня сажайте. Он
     сказал: ты не подходишь, суд не поверит. Не хочешь Вартанчика,
     другого дай, из своих. Кого другого? Гурам немой, все понимает,
     все слышит, ничего не говорит. Контузило в Карабахе, еще
     ребенком был. Другой племянник есть, сын моего младшего брата,
     он сейчас в Турции - как могу его дать? Я сказал Вартанчику:
     такая беда, сам решай. Он сказал: батоно, не плачь, все скажу как
     надо. Все сказал следователю. Теперь сидит, ждет. Следственный
     эксперимент будут проводить. Следователь сказал: пусть здесь
     сидит, возить его туда-сюда, бензин тратить.
     - Что было в ту ночь?
     - Ничего не было. Много людей было, шум-гам был.
     Корреспондент сидел, вина не пил, пива не пил, кушал,
     разговаривал с людьми. Про Христича спрашивал: когда был,
     когда уехал. Он и меня про него спрашивал. Потом пришли двое
     зеленых...
     - Охрана?
     - Они.
     - Эти?
     - Нет, другие. Сказали: давай выйдем. Он встал, пошел.
     Больше ничего не было. Утром сказали: заблудился, замерз.
     - Тех двоих знаешь?
     - В лицо знаю. Как звать, не знаю.
     - Опознать сможешь?
     - Зачем опознать? - испугался Ашот. - Не нужно,
     уважаемый. Пусть так будет, как есть. Вартанчик немного посидит,
     быстро выйдет. Он молодой, сильный, выдержит.
     - Тебя обманули, Ашот. Он получит не год условно, а
     три года строгого режима. Или даже пять.
     - Почему так говоришь? - еще больше испугался
     Ашот. - Откуда знаешь?
     - Убит журналист. Резонансное преступление, -
     объяснил Лозовский. - Дело на контроле у начальника УВД, будет
     на контроле у Генерального прокурора.
     - Беда на мою голову. Снова беда! Что делать,
     уважаемый? - запричитал Ашот. - Опять беда, куда
     от нее убежать?
     - Я скажу тебе, что делать. Пока ничего. Молчать.
     Прилетит следователь из Генеральной прокуратуры - ему все
     расскажешь.
     - Ты кто, уважаемый? - спросил Ашот.
     - Журналист из Москвы.
     - Почему сказал, что воевал в Карабахе?
     - Я не сказал, что воевал. Был.
     - Что делал?
     - Писал.
     - Что писал?
     - Что видел, то и писал.
     - Что видел?
     - Что и ты. Беду.
     - Ох, беда, беда. Много ходит беды. Нигде не
     спрячешься от беды, никуда не убежишь. Ты кушай, уважаемый,
     кушай, не смотри на меня, чачу пей. Потом друзьям скажешь:
     кушал у Ашота, вкусно кушал. Вкусно кушал?
     - Очень вкусно, - признал Лозовский, расправляясь под
     рюмку чачи с люля-кебабом.
     Конторские закончили игру, расплатились с немым
     официантом, упаковались в полушубки и вышли.
     - Пора и мне, - сказал Лозовский. - А то заежку закроют.
     Сколько с меня?
     - Зачем сколько? - замахал руками Ашот. - Не надо денег.
     Не надо заежка. Там клопы. У Ашота каюты есть. Четыре каюты.
     Хорошие каюты, теплые каюты. Люди иногда приезжают, с
     женщинами. Где переночевать? У Ашота переночевать.
     Он что-то сказал по-армянски немому официанту, тот взял
     из гардероба "аляску" и сумку Лозовского и вышел во внутреннюю
     дверь. Лозовский в сопровождении Ашота последовал за ним.
     Каюта была на первом этаже дебаркадера, теплая, чистая,
     со свежим бельем на откидной кровати. Пока Лозовский доставал
     из сумки шерстяной спортивный костюм фирмы "Пума", который в
     командировках использовал как домашнюю одежду, Ашот
     топтался у двери, тяжело вздыхал.
     - Значит, молчать? - спросил он.
     - Молчать.
     - И рассказать следователю из Москвы?
     - Только ему.
     - Не дадут жить.
     - А это решать тебе.
     Ашот ушел. Лозовский прилег на кровати, чтобы обдумать
     то, что узнал, и мгновенно заснул. Сквозь сон он услышал стрекот
     вертолетного двигателя, но лишь повернулся на другой бок.

     Разбудил его деликатный стук в дверь. В круглом
     иллюминаторе стоял молочный туман, как бы утепленный
     невидимым солнцем. Он посмотрел на часы: восемь утра. Потом
     понял, что это время московское, а по-местному уже десять. Стук
     повторился, всунулся мясистый нос Ашота:
     - Извини, уважаемый. К тебе человек, поговорить хочет.
     - Пусть войдет.
     Голова Ашота исчезла, в каюту вошел сухощавый молодой
     человек с острым лицом и быстрыми внимательными глазами -
     телохранитель Кольцова.
     - Ну что, корреспондент, я тебе сказал: не нужно посылать
     меня на ... Не послушался. А зря, - с ленцой проговорил он,
     неторопливо сдергивая с правой руки перчатку и надевая на
     пальцы, как перчатку, что-то металлическое, сизого воронения.

     Это был кастет.

        "II"

     В какой-то из книг про жизнь после смерти, которые
     Лозовский, не веривший ни в какую эзотерику и экстрасенсорику,
     иногда без всякого интереса листал, он прочитал, что в момент
     смерти человек видит сверху свое бездыханное тело, а потом
     вплывает в световой коридор. Очнувшись от холода, никакого
     светового коридора он не увидел, себя сверху тоже не увидел, из
     чего можно было сделать вывод, что он еще жив. Вместе с этой
     мыслью, первой в прояснившемся сознании, пришла боль. Она
     шла сзади, из-за левого уха, заполняла затылок, копилась в
     лобных пазухах над бровями, как горячая ртуть, словно за ухом
     работал какой-то насос и гнал боль в такт ударам сердца. Когда
     ртути накапливалось слишком много, Лозовский терял сознание,
     боль прорывалась, как гнойник, растекалась по всему телу. Холод
     возвращал его к жизни, тотчас же включался насос.
     В короткие секунды бодрствующего, но еще не замутненного
     болью сознания, которые Лозовский как бы суммировал, он успел
     понять, что лежит в спортивном костюме "Пума" на каком-то
     тюфяке на правом боку, скрючившись, как человеческий эмбрион в
     материнском чреве, на полу комнаты с черными бревенчатыми
     стенами, снизу поросшими инеем. Комната освещена тусклым
     светом синей лампочки в металлическом каркасе. Лампочка висит
     над дверью, свет ее не доходит до дальней стены, поэтому
     комната кажется огромным тоннелем.
     Следующие суммированные секунды просветления
     Лозовский потратил на то, чтобы передвинуть к голове, стянутой
     тугим обручем, тяжелую, как свинец, левую руку. Под пальцами
     зашершавилось. Марля. Голова забинто