Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Детективы. Боевики. Триллеры
   Боевик
      Сартинов Евгений. Золото на крови -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  -
отя и пытался подражать Вальтеру Скотту как в использовании исторического материала (действие повестей Гоголя было отнесено в XVII и XVIII века), так и в желании скрыть свое истинное имя. "Что у вас за страсть быть Вальтер -- Скоттиками? -- вопрошал рецензент "Телеграфа". -- Что за мистификации? Неужели все вы, г. г. сказочники, хотите быть великими незнакомцами...?" Но "Вальтер Скотт, -- указывал он, -- умел поддерживать свое инкогнито, а вы, г. Пасичник, спотыкаетесь на первом шагу". Ничего не понял Н. Полевой в этой книге, и даже в юморе он отказывал Гоголю. Вы, сударь, проницал он, "не умеете быть ловким в смешном и всего менее умеете шутить" . Пушкин в своем отзыве ответил Полевому: "ИСТИННО ВЕСЕЛАЯ КНИГА". Этот отзыв появился в "Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду" и был подан как письмо к издателю, которое вставил в свою рецензию на "Вечера" Л. Якубович. В этом отклике было все: и пушкинская щедрость, и пушкинская лапидарная точность, и пророческое видение существа дара Гоголя. Не тратя бумаги, Пушкин объявлял публике о явлении "необыкновенном в нашей нынешней литературе", "...прочел "Вечера близ Диканьки", -- писал он. -- Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! какая чувствительность!" Далее он пересказывал случай, рассказанный ему Гоголем, -- о реакции в типографии на веселую книжку -- и добавлял: "Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков". И хотя Пушкин еще не знал ни критику Полевого, ни статьи в "Сыне отечества и Северном архиве", где автора иронически сравнивали с Вальтером Скоттом, он как бы снимал иронию с уподобления Рудого Панька первоклассным талантам европейской литературы. Мольер и Фильдинг были помянуты им не случайно. Пушкин не разбрасывался комплиментами, тем более всуе не поминал великих имен. Что это так, в частности, по отношению к Гоголю, говорит и его второй отзыв на "Вечера" (точнее, на их вторую книгу), напечатанный пять лет спустя в "Современнике". Здесь Пушкин напомнит читателю о "том впечатлении", которое произвело появление книги Гоголя. "Как изумились мы, -- пишет Пушкин, дословно повторяя выражение, употребленное им в первом отклике, -- русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!" Заметим, что именно первая книга "Вечеров" названа здесь "русскою книгою". И еще один казус из откликов критики в ту осень мы должны отметить. В той же "Пчеле", где она хвалила Гоголя за "запорожский юмор", ему был выдан комплимент, которого он едва ли мог ждать от нее. Черным по белому было напечатано: "...Мы не знаем ни одного произведения в нашей литературе, которое можно бы было сравнить в этом отношении с повестями, изданными Рудым Паньком, -- разве Борис Годунов пойдет в сравнение..." Сделал ли это рецензент сдуру или таково было скрытое намерение газеты -- ущипнуть Пушкина, подразнить Пушкина, но так или иначе это была из похвал похвала. Что там Фильдинг и Мольер, они далеко, их нет, а Пушкин... он рядом, и он глава поэтов. И еще "Пчела" писала о повести "Вечер накануне Ивана Купала": "...непоколебимое, внутреннее верование в чудесное напечатано в каждом слове рассказа и придает оному характер пергаментной простоты..." Нет, Гоголь не мог обижаться на критику. Она не только снисходительно, но и ласково приняла его. Пусть она не за то хвалила его. Но Пушкин понял. Он единственный отгадал природу таланта Гоголя: истинная веселость и -- внутри ее -- поэзия и чувствительность. Это понимание лиризма Гоголя, одушевляющего его смех, божественного огня (и прежде всего в сочувствии и любви к человеку), без которого его юмор был бы только юмор, и есть пророчество Пушкина. Л. Якубович, присоединявшийся к мнению Пушкина, был прав, когда писал, что "великий талант... отдает полную справедливость юному таланту". * * * Гоголь благодушествует и пишет вторую часть "Вечеров". Она, собственно, написана, но нужно кое-что дописать, выверить, помарать и поправить. Настроение у него веселое, у него даже слегка кружится голова. Впервые в жизни у него завелись деньги, и он спешит к Ручу (лучший петербургский портной) заказывать фрак, у Пеля оставляет заказ на лучшие в столице сапоги, ездит только на извозчике. Заглядывает и он в такие заведения, про которые не принято писать в благородных биографиях, но что поделаешь -- такова жизнь, в особенности жизнь молодого человека, вчера еще считавшего гроши, а сегодня проснувшегося богатым. Итак, он одет, на хорошей квартире и должности, о нем говорят в газетах, столпы российской словесности беседуют с ним как со своим, и успокоена маменька и провинция, так долго сокрушавшиеся, что он не генерал, а учитель. "Порося мое давно уже вышло в свет... -- пишет он в те дни Данилевскому. -- Оно успело уже заслужить славы дань, кривые толки, шум и брань". Он рассказывает своему товарищу о вечерах, проведенных в Царском, и в том же тоне сообщает маменьке, что "испанский посланник, большой чудак и погодопредвещатель, уверяет, что такой непостоянной и мерзкой зимы, какова будет теперь, еще никогда не бывало...". Это звучит так, как будто он знаком с этим испанским посланником уже не один год и видится с ним чуть ли не ежедневно. Он сердится на полтавского почтмейстера за задержку его корреспонденции и грозит тому, что донесет на него куда следует, и более всего тем высоким особам, с которыми лично знаком и кому подчиняется русская почта. То князь Голицын (главноуправляющий почтовым департаментом), Булгаков (директор почтового департамента и сам Кочубей, председатель Государственного совета. "Сделайте полтавскому почтмейстеру строгий допрос, -- пишет он матери, -- где находится следуемая вам посылка, и почему он не дал вам знать тотчас по получении ее? Это дело такого рода, за которое сажают под суд..." "Скажите мошеннику полтавскому почтмейстеру, -- прибавляет он в том же тоне, -- что я на днях, видевшись с кн. Голицыным, жаловался ему о неисправности почт. Он заметил это Булгакову, директору почтового департамента; но я просил Булгакова, чтоб не требовал объяснения от полтавского почтмейстера до тех пор, покамест я не получу его от вас". Все это была чистейшей воды мистификация, но она, должно быть (правда, с некоторым запозданием), подействовала на полтавского почтмейстера, на любопытство которого и рассчитывал Гоголь, хорошо знавший нравы русской почты. Недаром его дед был почтмейстером, а отец числился по почтовой части, и сам Д. П. Трощинский был некогда министром почт. Книжка его, как он пишет, "понравилась здесь всем, начиная от государини..." "Будьте здоровы и веселы, -- повторяет он, -- и считайте все дни не иначе как именинами..." То была для него пора именин, именин сердца, скажем мы, пользуясь его собственным позднейшим выражением. И потому он желает всем "трудиться и веселиться". Вглядываясь в эти его пожелания, думаешь, что для Гоголя веселье -- это естественное состояние жизни, проявление полноты ее, лишенной чувства недостатка или ущербности. Это не в буквальном смысле слова смех (хотя и смех тоже), а именно состояние радости бытия, упоения им, безбрежности ощущения себя в безбрежном, состояние вдохновения и здоровья. Если человек живет -- он веселится, если он прозябает -- нет веселья и нет жизни: это невеселая жизнь. Веселье -- бодрость духа и тела, надежда и вера, вера в свое настоящее и грядущее, вера в то, что все идет так, как должно. Это и вера на один день, и вера в высшем значении. Все, что по ту сторону этого состояния, -- "низкое существование". В нем холодно, зябко, в нем существо человека съеживается, а не распрямляется, уходит в себя, ищет не общения, а одиночества. "Скучно оставленному!" -- эти слова уже написаны Гоголем, и они венчают "Сорочинскую ярмарку". Все несется и кружится поначалу в этой повести, веселье -- подчас с бесовским (но не мрачным, а лихим) оттенком -- вертит и распоряжается действием, и вдруг, когда, кажется, оно должно разрешиться бравурными звуками свадебной музыки, раздается обрыв струны, порождающий резкий отзвук грусти в сердце. Это знаменитый финал, где Гоголь, наблюдая свадебное веселье, внезапно обращает внимание на старушек, как будто бы и принимающих в нем участие, и вместе с тем отсутствующих, далеких от него. От их "ветхих лиц" веет "равнодушием могилы", они если и вступают в круг, то делают это с безжалостностью "автоматов", которые механически повторяют общие движения. Безжизненность и близость смерти -- вот что навевает тоску. Смех обрывается на смерти, на угасании, на остывании тепла в человеке, на потухании духа радости, который для Гоголя еще и дух молодости. Смерть вторгается в жизнь и гасит смех, близостью своею навевает холод на жизнь, как надвигающийся вечер остужает и гасит тепло дня. "Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо. Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню, и дико внемлет ему... Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему". Вот та самая поэзия и чувствительность, о которых писал Пушкин! Именно она проглядывает уже в первой книге "Вечеров" через гоголевское "веселье". И уже возникает как отрицание веселья образ тоски, скуки, который, когда Гоголь станет писать "Мертвые души", дорастет до фантастических размеров "Исполинской Скуки", охватывающей мир. Но пока он веселится. И веселье молодого огня в крови еще берет верх в его писаниях и настроении. То сама жизнь веселится и забивает скуку, тоску и смерть, покрывая их ропщущий -- и пока одинокий -- звук торжеством смеха. "6" Составляя в 1842 году первое собрание своих сочинений, Гоголь написал для него предисловие. В нем он так отозвался о "Вечерах на хуторе близ Диканьки": "Всю первую часть следовало бы исключить вовсе: это первоначальные ученические опыты, недостойные строгого внимания читателя; но при них чувствовались первые сладкие минуты молодого вдохновения, и мне стало жалко исключить их, как жалко исторгнуть из памяти первые игры невозвратной юности". Так судил Гоголь свою книгу. То был суд автора "Ревизора" и первого тома "Мертвых душ", автора "Миргорода" и "Арабесок". Меж тем этих сочинений не было бы, не будь "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Более того, без них не понять и последующего Гоголя. Гоголь, для которого возврат к юности, к состоянию молодого вдохновения станет мечтой и надеждой. Мечта и существенность выступают главными героями и этого первого большого творения Гоголя. Мечта здесь как бы преобладает над существенностью, верховодит ею, она вмешивается в прозаическое течение существенности и расцвечивает ее своими красками. Мир Гоголя в "Вечерах" красочен, многоцветен. Он переливается сотнями цветов -- то цвета украинской степи в разгар дня и в час заката, украинского неба, Днепра, праздничного веселья на ярмарке, цвета одежд парубков и дивчат, убранства сельской свадьбы и крестьянской хаты. В изобилии этих красок ощущается чувство изобилия жизни и воображения автора, щедрость глаза и щедрость кисти, способных ,и во сне и наяву увидеть торжество света и цвета. Живопись "Вечеров" щедра, густа, ярка -- нельзя отвести глаз от этого полотна, на котором веселится во всю силу своего жизнелюбия народ -- народ, отделенный каким-нибудь столетием от собственного младенчества, То юность нации, еще не успевшей втянуться в раздробленный XIX век, еще нерасчлененно чувствующей и нерасчлененно мыслящей. Само мышление ее образно, чувственно, художественно -- недаром у Гоголя и герои то поэты (Левко), то живописцы (кузнец Вакула), то просто вольные казаки, тоже в некотором роде поэты своего дела. Таков Данило Бурульбаш в "Страшной мести" -- образ предшественника Бульбы, образ задумчивого рыцаря, в котором романтическая печаль соединяется с неистовостью запорожца, с безоглядной отвагой и верой в крепость казацкой пики. Таковы Грицько и его товарищи в "Сорочинской ярмарке", дед дьяка Фомы Григорьевича в "Пропавшей грамоте" и "Заколдованном месте". Этим героям весело лишь в бою, на миру, на свадьбе или на празднике, когда народ -- воюет он или отдается всеобщей "потехе" -- срастается, как пишет Гоголь, "в одно огромное чудовище". Это срастание, слияние для них: важнейшее чувство, вот отчего почти в каждой повести действуют то свадьба, то ярмарка, то шинок -- место сбора толпы, собрания, где раздаются песни, рассказывают небывальщины, танцуют, ссорятся, мирятся. Гоголь в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" -- мастер массовых сцен, в которых вихрь единящего переживания захватывает всех. И как сила, отъединяющая, разъединяющая, отторгающая человека от всех и от самого себя, выступает здесь зло. Зло в книге Гоголя, даже если оно является в комическом облике, более всего страшится душевной чистоты. Вот почему на его пути в "Ночи перед Рождеством" встает "самый набожный" из героев повести -- кузнец Вакула, а в "Страшной мести" -- святой схимник. Вакула побеждает черта своим простодушием, он зачаровывает "врага рода человеческого" своей любовью и своим художеством -- так заклинает Гоголь своим художеством нечистую силу. Зло в "Вечерах" аллегорично, оно предстает в образах народной фантазии и вместе с тем, опускаясь на землю, приобретает черты реального злодейства, вписывающегося в историю Украины. Басаврюк в "Вечере накануне Ивана Купала" шатается в чужой стороне, он "католик", с ляхами водит дружбу и мрачный колдун. "Всего только год жил он на Заднепровье, -- говорится о нем, -- а двадцать один пропадал без вести". Лишь черт в "Ночи перед Рождеством", кажется, ни то ни се, существо без роду, без племени и без дома, что очень важно для Гоголя. Идея дома, родины составляет капитальную идею "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Нет поганее поступка, чудовищней помысла, чем поступок и помысел против родины. Зло, по мысли Гоголя, безродно, добро всегда имеет дом и родину. Это дом пана Данилы (до того, как в него явился колдун), дом деда Фомы Григорьевича, дом Пасичника, дом Вакулы и Оксаны в финале "Ночи перед Рождеством", у порога которого стоит молодая мать с младенцем на руках и стены которого изукрашены фигурами казаков верхом на лошадях и с трубками в зубах. На доме все стоит, домом и строится. Дом, построенный на любви, на согласии, стоит долго. Дом, основанный на несчастье, разрушается. Так разрушается и сгорает хата Петруся и Пидорки в "Вечере накануне Ивана Купала", исчезает в огне замок колдуна, остается в запустении дом сотника в "Майской ночи". В каждом из них обитало преступление. Гоголь карает сказочное зло сказочным способом. Страшная месть в одноименной повести напоминает страшный суд. Даже образ Всадника на вороном коне, стоящего на горе Криван (в Карпатах) и поджидающего зло, навеян образом всадника из Откровения Иоанна Богослова. Катерина говорит отцу-колдуну: "Отец, близок страшный суд!" Страшный суд, совершающийся над колдуном в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", апокалипсичен -- то не частное осуждение одного грешника, а как бы справедливая тризна по мировому Злу: поэтому отворяются пространства, раздвигаются дали, и из Киева становятся видны Карпатские горы. И за одним грешником тянется цепь грешников, тянется весь род греха -- от мертвецов, лежащих в могилах, до живущего еще колдуна. Стихия сказки, предания, народной песни вольно чувствует себя в этой, может быть, единственно гармонической книге Гоголя. Как ни страшны страсти, которые раздирают ее героев, как ни много здесь горя, страдания и искусов, книга эта все же светлая, праздничная и воистину может быть сравнена с "игрой" (это слова Гоголя), с огромною ярмаркою страстей, где злые страсти умиряются светлыми, где радость одолевает горе, а смех, веселье и вдохновение берут верх над унынием и предчувствием раскола. Речь идет о расколе мечты и существенности, об их вражде, о трагическом разрыве между ними, которые очень скоро и непоправимо осознает Гоголь. Тут они еще в единстве. Сказка пересиливает существенность, но не отрывается от нее. Тут и обыкновенная жизнь сказочна, фантастична. Чудесные приключения случаются с героями на земле, в их хатах, посреди потребления горилки, бесед о строительстве винокурен, о ценах на ярмарке, о продаже лошадей и пшеницы. Ведьма в "Ночи перед Рождеством" обыкновенная баба, к ней пристают мужики с заигрываниями, ведьма в "Сорочинской ярмарке" просто Хивря, то есть Хавронья, свинья. К ней наведывается через плетень молодой попович. Черт в "Ночи перед Рождеством" и вовсе смешон, он мерзнет на морозе, дует в кулак, его бьют плеткой, сажают в карман, оседлывают, как коня. И таинственная утопленница в "Майской ночи" сует Левко в руки прозаическую записку от комиссара с приказанием голове немедленно женить своего сына на Ганне. Мечта-сон и мечта-явь не разделяются у Гоголя. Мечта не выморочна, не тщедушна. В ней нет натяжки, болезненности, бессилия вымысла, который не может совладать с реальностью и потому отрывается от нее. Она в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" еще полнокровна, победоносна, как и поднимающаяся с ней вместе в царство сказки жизнь. Действие свободно переносится из XIX века ("Сорочинская ярмарка") в XVII ("Вечер накануне Ивана Купала"), затем в XVIII ("Майская ночь, или утопленница", "Пропавшая грамота", "Ночь перед Рождеством") и вновь в XVII ("Страшная месть"), и опять в XIX ("Иван Федорович Шпонька и его тетушка"). Окольцовывают обе части книги рассказы деда дьяка Фомы Григорьевича -- лихого запорожца, который своей жизнью как бы соединяет прошлое и настоящее, быль и небыль. Само время не разрывается на страницах книги Гоголя, пребывая в некоем духовном и историческом единстве. То "прадедовская душа шалит", как говорит Фома Григорьевич, и души внуков -- рассказчиков "Вечеров" -- откликаются ей. "7" Все, кто помнит Гоголя в ту пору, помнят его веселым. Он оживлен и одушевлен, несмотря на грянувшие холода, на петербургский мороз, который теперь не так сильно щиплет его за уши, ибо на нем новая шинель. Он прогуливается по Невскому с тростью, еще не узнанный, но уже известный, хотя известность его ограничена кругом редакций, нескольких домов и родной Васильевки. В самый бы раз подумать и о подруге жизни, о приключении, которое приличествует молодому человеку 23 лет, кое-чего уже достигшему. Да и первые проблески надвигающейся весны (на солнечной стороне Невского уже пригревает и капает) к тому подталкивают. Подстегивает его и закадычный друг Данилевский, который шлет ему жаркие письма с Кавказа (он лечится в Пятигорске), где у него завязался истинный роман на водах в духе Марлинского, с тем исключением, что его возлюбленная падка на дары, и Гоголю

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору