в молчал, уронив голову на грудь.
   В стенном  шкафу  обнаружили  большой  чемодан,  в  котором  оказался
видеомагнитофон "Панасоник" и штук десять кассет с записями.
   - Киношком балуетесь? А где же телевизор?
   Рядом с чемоданом стоял новенький черный "дипломат".
   - А это ваше?
   На этот раз хозяин отрицательно покачал головой.
   - А чье? - настаивал Балакин, крутя замки: "дипломат" не открывался.
   - Вчера принес один... Сказал, пусть полежит...
   - Что в нем, не знаете?
   - Я в чужие дела не суюсь...
   - Правильно. А вот мы суемся - работа такая. - Дима извлек из кармана
перочинный ножичек, один за другим поддел замочки и откинул крышку. Даже
я не удержался и присвистнул. Весь "дипломат" ровными  рядами  заполняли
пачки пятидесятирублевок.
   Я услышал, как за моей спиной клацнула челюсть, обернулся и испугался
за Копцова: мне показалось, что сейчас его натурально хватит  кондратий.
Вор-гастролер Сеня Дрыночкин тоже, кажется, забыл в  это  мгновение  обо
всем на свете, даже о том, что сейчас его прямо отсюда повезут в тюрьму,
глаза у него горели безумным светом.
   Балакин взял одну пачку, поковырял пальцем,  зачем-то  даже  понюхал.
Когда он стал срывать банковскую обертку, я уже  тоже  знал,  что  будет
внутри. Резаная бумага.
   - "Кукла"! - радостно просипел Копцов.
   - Да, - задумчиво подтвердил Балакин. - Но - на крупного зверя!
   Быстро приподнимая  пачки,  он  прикинул,  сколько  их,  и  удивленно
выпятил губу.
   - Тысяч на сто, не меньше!  Это  что  ж  такое  надо  было  покупать:
самолет?
 
4 
 
   - Господи, - картинно  закатил  глаза  Северин,  входя  в  кабинет  к
Балакину, - на что я трачу свой талант общения?
   - Ну-ка,  ну-ка,  на  что?  -  живо  поинтересовался  я.  Но  Северин
адресовался не ко мне.
   - Митенька, почему у тебя на территории народ такой  бестолковый,  а?
Плохо работаешь с населением! Ох уж  этот  Стас!  Слова  в  простоте  не
скажет.
   - Нашел двух свидетелей. Когда  прощался,  оба  были  еще  живы.  Ему
восемьдесят два, а ей семьдесят шесть, но, по-моему, кокетничает. У  них
наблюдательный пункт возле песочницы посреди двора. Она  видела  молодую
женщину в ярком платье, которая вчера вечером прошла по двору в  сторону
дома №16. Он тоже видел молодую женщину в ярком платье, которая  шла  по
двору в сторону от дома №16.
   - То есть как? - одновременно спросили мы с Балакиным.
   - Ага! - обрадовался Северин. - Вы тоже заметили здесь  противоречие?
А этих двух Мафусаилов я еле разнял - у них чуть до драки не дошло.
   - Стасик, не мути воду, - сказал я укоризненно.  -  Старичку  девятый
десяток, посмотрим, какой ты в его годы будешь свидетель. Это во-первых.
А во-вторых, убитая  могла  просто  прогуливаться  туда-сюда  по  двору,
прежде чем полезть в дом. Мы-то, слава Богу, знаем, что однажды она туда
вошла  и  больше  не  вышла.  Лучше  скажи,  твой  талант  общения   дал
какие-нибудь существенные результаты?
   - Ты не поверишь, дал. Например, маленькую  деталь:  у  женщины  была
сумка. Небольшая такая летняя сумочка из плетеной соломки с  цветочками,
ее носят через плечо. Та самая, которую мы так и не нашли.
   - Это, конечно, старушка запомнила.
   - Представь себе, дед тоже! И вообще, перестань мне  дискриминировать
свидетеля. Между прочим, вторую маленькую деталь заметил только он.
   Северин замолчал.
   - Стас, - предупредил я, -  когда-нибудь  ты  получишь  по  башке.  И
присяжные меня оправдают.
   - Эта маленькая деталь - мужчина  в  кепке  с  длинным  козырьком,  в
темных очках и, кажется,  с  усами,  который  примерно  в  то  же  время
проходил через двор, в сторону дома №16.
   - До или после женщины? - нетерпеливо спросил Балакин.
   - Вместо, - ответил Северин.
   - Стас... - начал я угрожающе.
   -  Говорю  совершенно  серьезно!   Могу   еще   раз   повторить   для
малопонятливых: дед не видел женщину, когда она шла к дому. Он видел ее,
только когда она шла в обратном направлении. А мужчина в кепке,  по  его
словам, прошел до того, как прошла женщина. Когда он шел обратно  и  шел
ли вообще, не видели ни дед, ни баба. Усекли, наконец?
   - Черный ход, - напомнил Балакин.
   Мне спорить не хотелось, мне  хотелось  подумать.  Но  за  много  лет
совместной работы с Севериным я усвоил, что  дело  у  нас  с  ним  идет,
только когда мы спорим. Поэтому я сказал:
   - Дед, конечно, у тебя свидетель  замечательный,  но  с  изъяном.  Не
видел, как убитая прошла к дому.
   - Черный ход, - снова напомнил Балакин.
   - При чем здесь черный ход, - взвился Северин, - если старуха видела,
как она шла через двор?! По-вашему, и бабушка получается с изъяном,  раз
она мужика в кепке не видела! Легче легкого шельмовать  моих  свидетелей
вместо того, чтобы попытаться из их показаний составить цельную картину!
   Мы  все  трое  замолчали.  Видимо,  цельная  картина  ни  у  кого  не
составлялась.
   - В кепке вообще может быть здесь ни причем, - сказал я погодя. - Шел
себе человек через двор.
   - Запросто, - устало согласился Северин,  -  Только  там  практически
тупик. Сеточка между домами натянута, чтоб не шастали разные в кепках. И
на ту сторону можно попасть одним способом - через дом. Любезным  сердцу
нашего друга Мити черным ходом.
   - Ну хорошо, - уступил я. - А на той стороне что, свидетелей нет.
   - Есть, - невесело усмехнулся Северин. - Две кошки и  четыре  голубя.
На   той   стороне   помойка   и   глухая   задняя   стенка    прачечной
самообслуживания. А потом сразу улица - широкая и людная.
   - Погодите отчаиваться, - бодро сказал Балакин. - Мои ребята  сегодня
вечером и завтра утром проработают весь  район.  Может,  еще  что-нибудь
выплывет.
   - Звали его Обум Лазаревич... - проворчал Северин. - Ну а у вас какие
успехи?
   Балакин рассказал про визит в  квартиру  Копцова  и  резюмировал  без
особого оптимизма:
   - Но пока, похоже, к нашему  делу  все  это  прямо  не  относится.  У
Дрыночкина алиби - он только  сегодня  слез  с  поезда,  даже  билет  не
выбросил. Мы проверим, разумеется, но думаю, не врет. Да и  не  того  он
полета птица - на мокрое идти. В общем, с наскоку не получается  у  нас.
Давайте, что ли, подробный план составлять?
   Мы еще сидели над планом, когда около полуночи  позвонил  Саробьянов,
дежурный по МУРу. В милицию обратились две  женщины,  сослуживицы  некой
Ольги Васильевны Троепольской. Она не пришла сегодня на  работу,  соседи
по телефону отвечают, что, кажется, не ночевала дома, до сих пор ее нет.
По приметам похожа на убитую.
   - А чего это они так всполошились из-за одного дня? - удивился  я.  -
Сослуживцам такие порывы обычно не свойственны.
   - Ага, я тоже спросил, - согласился Володька. - Они говорят,  у  этой
Троёпольской сегодня день рождения. У них сабантуйчик намечался - и  все
такое. Не могла она просто так взять и не прийти, даже не позвонить.
   Это уже выглядело серьезней. Я записал телефон  женщин:  завтра  надо
свозить их в морг на опознание.
   - Ну, кажется,  стронулось,  -  сказал  Балакин,  а  мы  с  Севериным
одновременно постучали по столу.
   Поздно ночью, прежде чем отогнать машину на Петровку, Стас довез меня
до дома.
   - Пойдешь с собакой гулять? -  спросил  он.  -  Тогда  я  тебя  внизу
подожду. Подышим вместе воздухом.
   Две бессонные и безымянные старушки неодобрительно посмотрели  сквозь
меня. Одна громко сказала, обращаясь к другой:
   - Опять полуночничает...
   Раза два я пытался на их прямые выпады объяснить, что  возвращаюсь  с
работы, но они, по-моему, не верили, откровенно принюхиваясь, не  пахнет
ли спиртным. Спиртным не пахло, и это их обескураживало. Наверное,  если
бы кто-нибудь им сказал, что на самом деле я матерый делец, занимающийся
махинациями под покровом ночи, они восприняли бы это сердцем. Северин их
передо мной защищает. Потенциальные свидетели, весело говорит он.
   Днем с Антоном  гуляют  соседские  близнецы  -  у  их  матери,  вечно
замотанной бытом Марины, я держу запасные ключи от квартиры. Но утреннее
и особенно вечернее гулянье - мои, это святое. И для меня, и для Антона.
   Выскочив из подъезда, он радостно облаял Северина  и  сразу  исчез  в
темных кустах. Мы, гуляя, двинулись вдоль дома.
   - А помнишь Кошкодамова? - ни с того ни с сего спросил я.
   - Чего это ты, на ночь глядя? - удивился Стас. - Или  стыдно  наконец
стало, как ты тогда бездарно попался? Я три раза ходил - и ничего! А  ты
по первому пошел и...
   - Не по первому, а по второму, - возразил я. - Я ж ходил до этого, ты
что, забыл? И потом в том-то и дело: на пятый раз они  и  решили  засаду
устроить. Ты бы тоже небось засыпался...
   - Я - ни за что! - самодовольно заявил Северин, но я не  стал  с  ним
больше спорить. Легко ему теперь, спустя десять лет, рассуждать.
   В двух словах, Кошкодамов был сволочь и карьерист.
   Вечно выкрикивал на собраниях правильные слова, а поскольку остальные
большей частью помалкивали, то его как раз и выбирали  во  всякие  бюро,
комиссии и комитеты, Однажды после первого курса на сельхозработах мы  с
ним  оказались  в  одной  комнате,  и   как-то   вечером   он   с   нами
разоткровенничался.  Ему,  видите  ли,  удалось  сделать   поразительное
жизненное наблюдение: оказывается, командовать лучше,  чем  подчиняться.
Банальности своего открытия он не ощущал -  его  прямо  трясло  от  вида
вершин, которые ему предстояло покорить.
   - Вы посмотрите только, кого оставляют в аспирантуре? - взывал  он  к
нам с Севериным. - Разве только тех, у кого красный диплом? А видели  вы
когда-нибудь, чтобы секретарю комитета комсомола влепили "неуд"? Да  что
"неуд" - хотя бы "уд"!
   Мы со Стасом  тогда  только  гадливо  переглянулись  и  разговора  не
поддержали. Кошкодамов, видно, что-то понял, замкнулся, стал ходить мимо
нас стороной.
   Со временем наш Макиавелли,  как  говорится,  рос  над  собой.  А  на
третьем курсе произошла  история  с  этой  Никой  Калининой.  Ника  была
довольно симпатичная девчонка, хохотушка,  активная,  с  так  называемым
комсомольским   задором.   Вечно   организовывала    какие-то    походы,
мероприятия. Такой тип не по мне, я люблю, что-нибудь поспокойней, а для
Северина она была, кажется, недостаточно длинноногой.  Так  что  двигали
нами исключительно рыцарские чувства.
   Совершенно случайно под большим секретом мы узнали от одной  подружки
Стаса, что у Ники был роман с Кошкодамовым, что она забеременела  и  тут
все расстроилось. Оказывается, он в  решительном  объяснении  сказал  ей
прямо: она не москвичка, из-под Новосибирска,  и  ему  на  ней  жениться
никак невозможно. Родители этого не допустят, а  он,  Кошкодамов,  своих
родителей чтит и ни за что не захочет их огорчить.
   Вот тогда Стас и придумал пробраться ночью на  факультет  и  снять  с
Доски почета кошкодамовскую морду. Согласен, это было  мальчишество.  Но
какого  неожиданного  эффекта  мы  достигли!  О  пропаже  говорил   весь
гуманитарный  корпус...  Все  строили  догадки,  на  Кошкодамова   стали
коситься.
   Через день его физиономия опять красовалась на почетном  месте.  А  в
тот же вечер снова пропала. Конечно, в  пятый  раз  идти  не  следовало.
Можно было предположить, что  застукают.  Но  нас  одолел  азарт.  Самое
обидное, когда по моему поводу собрали собрание  и  строгие  деканатские
работники  вкупе  с  нашими  комсомольцами  стали  допрашивать  меня   с
пристрастием, зачем я это делал, мне и сказать было нечего. Не мог же  я
вываливать перед всеми чужое грязное белье!
   Решение  было  крутое:  исключить  из  университета   за   аморальное
поведение - меня,  разумеется,  не  Кошкодамова  же!  Вот  тут  и  встал
Северин, заявил: исключать - так обоих, вместе ведь снимали...
   - Черт с ней, с адвокатурой,  -  бесшабашно  сказал  Стас,  когда  мы
получали в канцелярии свои документы. Но я-то догадывался, чего это  ему
стоило...
   Все это было и быльем поросло. Чего меня, действительно,  на  мемуары
потянуло?
   - Слушай, - вдруг вспомнил я по несложной ассоциации - от Кошкодамова
к несбывшимся мечтам и дальше к нашему сегодняшнему милицейскому бытию:
   - а как же твоя пианисточка?
   Северин усмехнулся.
   - Я к ней Комковского  послал.  С  заданием  отдать  ей  один  билет,
чего-нибудь наврать, извиниться и выяснить все координаты. У  него  жена
и. детишек двое. Авось не отобьет.
 
5 
 
   Ольга Троепольская была  корреспондентом  отдела  писем  газеты,  как
определил ее Северин, "для старых и малых".
   Была - поразительное слово! Например, была корреспондентом,  а  стала
редактором. Вышла замуж, ушла на пенсию, да  мало  ли,  что  еще!  Ольга
Троепольская отныне  просто  "была".  Она  вся  в  прошлом,  и  никакого
будущего у нее нет. Я думал об этом, когда вместе с ее двумя  притихшими
подругами мы поднимались из прохладного и мрачного  подвала  на  залитый
солнцем больничный двор.
   Впрочем, не совсем  так.  Теперь  в  официальных  бумагах  она  будет
именоваться "потерпевшая" - до тех пор пока мы совместными  усилиями  не
вернем этому бывшему причастию, перескочившему в разряд существительных,
его первоначальное значение: "потерпевшая  от..."  Попросту  говоря,  не
найдем убийцу.
   С  шиком  подкатил   не   обремененный,   по-видимому,   философскими
размышлениями  Северин.  Выскочил,  в   меру   ослепительно   (сообразно
обстановке) улыбнулся дамам, представился, галантно распахнул дверцу. И,
только тронувшись, сказал вполне императивно:
   - Если не  возражаете,  мы  сейчас  поедем  к  вам  в  гости.  Там  и
поговорим.
   - Про Оленьку? - спросила одна из дам,  невысокая  толстая  блондинка
лет двадцати восьми с маленьким красным ртом и  очаровательной  родинкой
на переносице. Как она ни сдвигала брови, как ни морщилась,  а  все-таки
не удержалась: хлюпнула носом, полезла в сумочку за  платком.  Глаза  ее
стали похожи на две маслинки баночного посола.
   - Ну не про нас же с тобой,  -  грубовато,  довольно  низким  голосом
ответила ей  вторая,  сорокалетняя,  являвшая  полную  противоположность
первой: худая, даже, на  мой  вкус,  чересчур,  гибкая,  плоская  лицом,
половину которого занимали  очки  с  выпуклыми  линзами.  Черные  прямые
волосы падали ей на плечи и за  спину,  делая  похожей  на  индианку.  -
Кончай рыдать, Лариса, успеешь еще.
   Потом  она  довольно  бесцеремонно  тронула  Северина  за   плечо   и
скомандовала:
   - Остановитесь-ка у автомата, надо в редакцию позвонить, заказать вам
пропуска.
   - А  так  не  пропустят?  -  поинтересовался  я,  показывая  ей  наше
удостоверение.
   - Нет, - усмехнулась она одними губами. - Были уже прецеденты.
   Северин пожал плечами и остановился у тротуара, но он,  наверное,  не
был бы Севериным, если бы не спросил между прочим:
   - Пожарникам тоже приходится заказывать пропуска?
   - Разумеется.
   - А во время пожара?
   Но она уже хлопнула дверцей.
   Отдел писем представлял довольно сложное в  геометрическом  отношении
помещение.  Большую  комнату  делили  пополам  стеллажи,  состоявшие  из
множества ящичков, где, видимо, хранились  письма.  В  стеллажах  имелся
проход, заглянув в который, можно было увидеть  следующий  ряд  ящичков,
установленных перпендикулярно первому ряду, тоже со  своим  проходом.  И
так далее.
   - Крысу сюда запускать не пробовали? - поинтересовался Северин.
   - Там, в глубине, было Оленькино место, - трепетно сказала  толстушка
Лариса, у которой оказалась презабавная фамилия:  Пырсикова.  Мы  прошли
через лабиринт, окончившийся окном. У заставленного цветочными  горшками
подоконника стоял стол с пишущей  машинкой,  по  столу  были  разбросаны
какие-то листки, бумажки с  записями,  истрепанный  блокнот,  перекидной
календарь, все еще живущий вчерашним днем, и пепельница, полная окурков.
   - Господи, - выдохнула Пырсикова, - как будто только что ушла!..
   На перекидном календаре было  крупными  печатными  буквами  написано:
"Шура!!!" Я глазами показал на него Северину. Он кивнул, что  видит,  но
сначала взял со стола блокнот, принялся его листать. Потом предложил:
   - Может,  вы  пойдете  в  комнату  побеседуете,  а  я  пока  тут,  а?
Осмотрюсь, вдруг чего? Не возражаете?
   Мы не возражали. Особенно Пырсикова, готовая, кажется, вот-вот  снова
разрыдаться.
   -  Чаю  хотите?  -  спросила  меня  индианка,  которую  звали  вполне
прозаично по-русски - Наташа Петрова. Она выложила на стол две коробки с
пирожными. - Давайте есть, а то засохнет. Что  ж  добру  пропадать...  У
Пьфсиковой опять глаза стали мокрые.
   - Вчера... покупали... Ждали до вечера... Так и не пришла!..
   Я почувствовал, что сейчас скажу какую-нибудь банальность. И сказал:
   - Не надо плакать. Слезами  горю  не  поможешь.  Помогите  нам  лучше
разобраться, что случилось.
   - Спрашивайте, - решительно сказала своим низким голосом  Петрова.  И
прикрикнула на Пырсикову:
   - А ты иди умойся!
   - Когда вы последний раз видели Ольгу? - спросил я.
   - Погодите, дайте вспомнить, - сощурилась Петрова в  потолок,  что-то
прикидывая. - Значит, так. В пятницу она заскочила в  контору  всего  на
полчаса, ближе к вечеру...
   - У вас что, так свободно с посещением? - удивился я.
   - Наверное, также, как у  вас,  -  хмыкнула  она.  -  Станет  жуликов
меньше, если вы будете целый день торчать в  кабинете?  Журналиста  ноги
кормят. А в отделе постоянно должен находиться только дежурный.
   - И все? Больше она не появлялась?
   - Появлялась, но уже в субботу.
   - В выходной?
   - Да.  Видите  ли,  суббота  у  нас...  Как  бы  поточнее  объяснить?
Полувыходной, вот.  В  воскресенье-то  газета  выходит!  Но  накануне  в
редакции обычно бывают только те,  кто  имеет  отношение  к  завтрашнему
номеру. Дежурят или материал у них идет. Я как раз дежурила.
   - А у нее, стало быть, шел материал?
   - Нет. Ничего у нее не шло. Но она явилась часов около десяти вечера,
я даже не знаю, зачем. Забежала на минуту к себе, в свой закуток,  потом
пошла к нам, в дежурную бригаду, мы покурили, поболтали о том о сем. Про
то, как будем справлять ее день рождения, не поехать  ли  в  воскресенье
купаться в Серебряный бор и так далее.
   - И что она ответила насчет купания? - насторожился я, услышав  слово
"воскресенье". В этот день и произошло убийство!
   - Ничего определенного, - пожала плечами Петрова. - Сказала,  что  не
может, что у нее какие-то дела. Какие - понятия не имею, - добавила она,
предупреждая мой вопрос.
   - А кто может иметь понятие? Она снова пожала плечами.
   - Пырсикова - нет, мы с ней вчера уже раз сто это обсуждали. Чиж - то
же самое.
   - Чиж?
   - Наш заведующий отделом. Его сегодня не будет, а завтра можете с ним
поговорить.
   - Ну, хорошо, - сказал я, доставая  записную  книжку.  -  Давайте  по
порядку. Каких ее родственников и знакомых вы знаете?
   - Родственников точно никаких, - ответила Петрова. - У нее, по-моему,
в Москве никого и нет.
   - А где есть?
   - Она сама из Свердловска. Я по ее рассказам поняла, что после смерти
матери ей там все так обрыдло, что она сменяла  квартиру  на  комнату  в
Москве и переехала сюда. Училась на вечернем в университете и  работала.
Работ пять сменила: жизнь узнавала. На стройке была, медсестрой, няней в
детдоме. Последний  раз,  кажется,  секретарем  в  суде.  Ну,  это  все,
наверное, в личном деле есть. Потом закончила институт и пришла к нам.
   Вернулась Пырсикова, успевшая привести себя в порядок и даже вроде бы
подкраситься.
   - Лора, товарищ интересуется знакомыми  Ольги.  Пырсикова  беспомощно
посмотрела на Петрову, на меня и страдальчески наморщила лобик.
   - Знакомыми? У нее миллион был всяких знакомых. Все время  кто-то  ей
звонил, она кому-то звонила. Но... но мы не прислушивались.
   - Во-во, - иронически поддержала Петрова, - не прислушивались. Все мы
друг к другу не прислушиваемся - жизнь такая. А кинешься - ничего толком
не знаем про человека, с которым два года проработали. Тьфу!
   - Ну почему ничего, Тата? - с нео