аживался  по
комнате. Данилевский все это время сидел на своем стуле, опустив  голову
и зажав между колен крепко сцепленные руки. Наконец Северин схватил  еще
один стул, подтащил  его  поближе,  уселся  рядом  с  Луной  и,  пытаясь
заглянуть ему в лицо, сказал:
   - А ведь я теперь могу тебе сказать, как было  дело.  Это  чтоб  тебе
легче чистосердечное писать, хорошо? Вы с Салиной морфин  пополам  и  не
собирались делить. Ей его у себя держать нельзя было  и  продавать  тоже
некому; враз бы, кому надо, об этом пронюхал. Ты  ее  долю  ей  деньгами
обещал отдать, вот что. Но денег ты ей давать  не  собирался,  а  скорей
всего, у тебя их и не было. И ты сделал  "куклу".  Ты  же  ведь  и  маму
родную при случае надул бы, не то что бывшую девку! Но она за  эти  семь
лет тоже маленько образовалась, да и тебя знала неплохо. Короче, "куклу"
твою она раскусила. Так что убивал ты ее не за половину, Убивал ты ее за
весь куш.
   И, не дожидаясь ответа, Северин встал. - Пошли потихоньку. Только без
глупостей.  Не  поднимая  головы,  послушный,  как  кукла,   Данилевский
поднялся и побрел за нами. Он казался чрезвычайно подавленным, и я  даже
испугался: не переусердствовал ли Стас?  Как  бы  Луна  не  замкнулся  в
отчаянии именно сейчас, когда нам так необходимы его показания. Ах, если
бы мы могли представить, что на самом деле творилось  в  этот  момент  в
душе у этого человека! Боюсь, размышлений нам  теперь  хватит  до  конца
нашей жизни...
   На  лестничную  площадку  мы  вышли  впятером:  кроме  нас  двоих   и
Данилевского,  еще  два  местных  опера.  Казалось,  любые   случайности
исключены. Но я не раз замечал, что жизнь тычет нас носом в дерьмо  чаще
всего именно тогда, когда мы самодовольно думаем, что предусмотрели все,
чтобы не измазаться.
   Лифт мы не вызывали - он сам подъехал и остановился  на  нашем  пятом
этаже. Открылась тяжелая решетчатая дверь, затем деревянные  створки,  и
мы увидели внутри женщину с коляской.  Потом,  во  время  многочисленных
неприятных, тяжелых, муторных  разборов  с  многословными  докладами,  с
рисованием  схем,  стало  ясно,   как   все   произошло.   Два   местных
оперуполномоченных на несколько мгновений оказались как бы  отрезаны  от
нас открывшейся стальной дверью. Один из них стоял ближе,  держа  ее  за
край, другой вообще оказался где-то в глубине.  Но  словно  мало  этого:
женщина, выходя из лифта и не очень ловко толкая  перед  собой  коляску,
практически заставила их инстинктивно вжаться - еще глубже,  еще  больше
самих себя задвинуть дверью.
   В это время мы со Стасом стояли позади Данилевского слева от лифта  и
никаких движений не предпринимали, если не считать  того,  что  Северин,
находившийся ближе, протянул руку и помог перекатить  коляску  передними
колесами через порог. Оказавшись со своей коляской на площадке, женщина,
уперев ее на задние колеса,  принялась  разворачиваться  -  впоследствии
выяснилось, что ее квартира находилась как раз рядом с той,  из  которой
мы вышли. Таким образом теперь уже мы трое мешали ей проехать, и поэтому
нам пришлось отойти в сторону, выстроившись в ряд вдоль  стены:  первым,
если смотреть от лифта, оказался Данилевский, вторым Северин, третьим я.
   И вот наступил такой момент, когда она со своей коляской  уже  прошла
мимо Данилевского, но еще не миновала нас со Стасом. Те  два  опера  все
стояли по ту сторону двери лифта, намереваясь пропустить нас первыми.  А
Луна, вдруг очнувшись от оцепенения, прыгнул вперед.
   Наверное, если бы он просто полетел вниз по лестнице, мы с  Севериным
его бы догнали: на том, чтобы обогнуть женщину, мы потеряли бы  максимум
секунду. Но Данилевский оказался хитрее. Он не просто прыгнул  вперед  -
он рванул на себя коляску с ребенком.
   Ей-богу, мне и сейчас трудно восстановить в памяти  все  подробности.
Почему-то женщина не закричала, только охнула и ухватилась за  тот  край
коляски,  который  оказался  к  ней  ближе.  Вероятно,  она  действовала
инстинктивно, но это и нужно было Луне.  Стащив  ее  вслед  за  коляской
ступеньки на две вниз  по  лестнице,  он  теперь,  наоборот,  толкал  их
обратно вверх. Женщина споткнулась, упала, но судорожно  вцепившись,  не
отпускала коляску, а мы никак не могли перескочить через эту  баррикаду,
потому что не решались прыгать из-за ребенка.
   Пока мы втягивали наверх этот клубок. Луна бросился в другую сторону.
И помню, как я отчужденно  подивился,  неужели  он  впрямь  рассчитывает
убежать? Но Данилевский скатился всего на один пролет. С ходу взлетев на
широкий подоконник, он грудью вышиб пропыленные стекла вместе  с  тонкой
непрочной рамой. На мгновение замер, держась  окровавленными  руками  за
иззубренные края, и кинулся вниз. Подбежав  секундой  позже  к  окну,  я
разом охватил всю картину: от вечернего синеющего  неба  до  замерших  в
изумлении пенсионеров и с визгом тормозящего в испуге  велосипедиста.  А
прямо подо мной  на  асфальте,  метрах  в  двух  от  детской  песочницы,
распростертое тело, из-под которого уже начала вытекать темная лужица.
   Нам еще долго предстояло гадать, почему он  так  поступил.  Предпочел
мгновенную смерть томительному ожиданию приговора? Может быть,  но  вряд
ли. Решил использовать крошечный, один  из  тысячи,  из  миллиона  шанс?
Допрыгнуть до песочницы, не разбиться, убежать... Возможно.  Потом  один
психиатр предложил и такой вариант:
   Данилевский под влиянием задержания и того, что сорвалась его  первая
попытка бежать, на которую он затратил  столько  душевных  сил,  впал  в
состояние аффекта, плохо соображал, что  делает...  Но,  честно  говоря,
стоя тогда у разбитого окна, я думал не об этом. Я думал о том,  что  на
наших глазах оборвалась последняя ниточка, которая могла привести к тем,
кто увез Троепольскую.
   Луна все-таки переиграл нас.
 
26 
 
   В Москву мы въехали глубокой ночью и  при  полном  молчании.  Завезли
домой проспавшего всю  дорогу  на  заднем  сиденье  Балакина,  но  когда
остановились у его подъезда, он вместо того, чтобы вылезти  и  топать  к
себе досыпать, стал ненатурально бодрым  голосом  рассказывать  какую-то
длинную историю. Про то, как лет пять назад у него при задержании убежал
бомж и его искали по всему району, а он ночью залез  в  винный  магазин,
все там порушил и заснул прямо в подсобке. И ничего - дали выговорешник.
Не бомжу, конечно, бомжу больше дали, а ему, Балакину, и он, Балакин,  с
этим выговорешником жил целый год - не кашлял, потому что выговорешник -
это не смертельно, такое с каждым может случиться...
   Он, наверное, еще долго пел бы что-нибудь в этом роде, от сострадания
не в силах остановиться, если бы Северин его не прервал:
   - Митенька, дорогой, нас уговаривать не надо, мы во всем согласные. А
вот Комарова Константина Петровича, боюсь, нам завтра не уговорить...
   Но когда, высадив наконец Балакина, мы через десять минут  подъезжали
к моему дому. Стас сказал мрачно:
   - Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего? Напиться в  дребадан.
Жаль, завтра с утра опять работать. Правда, не очень ясно над чем...
   Быстренько выгуляв заждавшегося Антона,  вяло  пожевав  бутерброды  с
заветренной колбасой и даже не разогрев себе чаю, усталые и недовольные,
мы завалились спать в четвертом часу утра.
   - Может, отключим телефон? - напоследок  предложил  Стас,  -  Сделаем
вид, что еще не вернулись из Александрова? Хоть раз в жизни выспимся.  -
Но сам же со вздохом махнул рукой:
   - Ладно, не надо. А то  случится  что-нибудь  важное,  нам  же  будет
хуже...
   Проваливаясь в сон, мы не знали, что важное уже  случилось  где-то  в
недрах нашего огромного города. Что выспаться нам опять-таки не суждено.
И что завтра с утра будет совершенно ясно, над чем работать.
   Я проснулся от громкого голоса Северина, который, стоя в одних трусах
посреди комнаты, разговаривал с кем-то  по  телефону.  Скосив  глаза  на
часы,  я  ужаснулся:  четверть  восьмого!  Это  в  воскресенье  -  пусть
формально, но все-таки выходной!
   - Ты что, с ума сошел? - спросил я его недовольно. - Кому ты  звонишь
в такую рань?
   - Это не я звоню, - сварливо отвечал он, - это тебе звонят. Но теперь
я понимаю, что с  твоими  нервами  можно  и  не  отключать  аппарат,  он
трезвонил у тебя над ухом, а ты даже не пошевелился!
   Я сел на кровати и спросил с изумлением:
   - Кто мне звонит?
   - Ну, не тебе, а нам, - поправился Северин. - Дежурный по  МУРу,  кто
еще нас так любит? Предлагает совершить утреннюю прогулку в Измайловский
парк, взглянуть там на труп какого-то наркомана.
   - Это не наш район! - возмутился я.
   - А он и не говорит, что наш. Он говорит, что вчера Комаров  приказал
ему информировать нас с тобой обо всех случаях, связанных с наркоманами.
А на телесные повреждения или труп - вызывать. Как тебе это нравится?
   О том, как мне это нравится, я высказывал свое мнение всю  дорогу  до
Измайлова. Тем паче, к месту происшествия  на  машине  подобраться  было
нельзя, пришлось идти пешком через лес, И ко  всему  прочему,  когда  мы
добрались,  тело  уже  выносили  на  носилках  на  дорогу  и  собирались
укладывать в перевозку.
   - Дайте хоть посмотреть на него, раз уж  мы  приехали,  -  недовольно
попросил Стас.
   И когда  один  из  санитаров  откинул  простыню,  я  мысленно  принес
Константину Петровичу Комарову все возможные и невозможные извинения. На
носилках  лежал  маленький,  чернявый,  болезненно  худой  человечек   с
остренькими чертами лица, похожий на хорька.
   - Как он вообще тут оказался? - расспрашивал Северин следователя.
   - Труп явно подброшен, - отвечал уверенно тот.  -  Но,  к  сожалению,
следов почти не сохранилось, он тут лежит не меньше двух суток.  За  это
время были дожди.
   - А причина? - нетерпеливо спросил я. - Какая причина смерти?
   Следователь пожал плечами.
   -  Вообще-то  у  него  на  лице  и  на  теле   множество   ссадин   и
кровоподтеков, как будто его били. Но  доктор  говорит,  смерть  от  них
наступить не могла. Так что скорее всего - передозировка  наркотика.  Но
это только вскрытие покажет...
   Я подошел к знакомому эксперту.
   - У тебя нет с собой "Поляроида"? Есть? Сделай мне, пожалуйста,  один
снимочек, очень нужно! Потом я отвел в сторону Северина.
   - Вот что, Стасик. По-моему, у нас появился шанс поправить наши дела.
Здесь нам больше делать нечего. Поехали на Петровку, расскажу  тебе  все
по дороге.
   У дежурного нас ждал большой  пакет:  двенадцать  фотографий  пожилых
мужчин с краткими биографическими данными - все, что сумели  подготовить
нам аналитики. Если мой план не увенчается успехом,  нас  ждет  приятная
перспектива весь день кататься с этими карточками по городу. Как заметил
Северин, будем искать в темной комнате собачку  и  автомобиль,  не  зная
наверняка, есть они гам или нет...
   Потом Стас сказал мне: "Ни пуха" - и я отправился в изолятор.
   Где-то далеко грохнула тяжелая стальная дверь,  и  вскоре  на  пороге
следственной комнаты  возник  Леонид  Крол.  Он  стоял,  оглядывая  меня
исподлобья, и  наконец,  ухмыльнувшись  бескровными  губами,  иронически
произнес:
   - Это был воскресный день, но  мусора  не  отдыхали...  Ну  чего  вам
неймется, а? Обо всем ведь уже поговорили.
   - Проходи, Леня, садись, - добродушно ответил я ему, делая  вид,  что
не замечаю сарказма. - Это ведь только у тебя в камере всех  новостей  -
когда жрать дадут, а у нас работа такая - все время новости.
   Крол, сгорбившись, сел  на  стул,  закинул  ногу  на  ногу,  обхватил
коленку своими не правдоподобно худыми пальцами. То ли  мне  показалось,
то ли он за истекшие сутки  еще  больше  стал  похож  на  живой  скелет:
рубашка и брюки висели на нем, как на огородном пугале.
   - Ну-ну, - произнес он, - посмотрим, что за новости такие.
   Не торопясь, я выложил перед ним все двенадцать  карточек  из  пакета
наших аналитиков. Попросил:
   - Взгляни, пожалуйста. Никого не узнаешь?  Но  Крол,  хоть  и  бросил
быстрый косой взгляд на стол,  сразу  же  отвернулся  к  окну.  Процедил
сквозь зубы:
   - Я ж сказал: ищите, кого хотите, только без меня. Мне ваши  проблемы
до фени.
   - До фени, -  покладисто  повторил  я,  словно  закрепляя  пройденный
материал. - Хорошо, поехали дальше. Мы тебе уже говорили,  кажется,  что
Шу-шу убита? Он, не поворачивая головы, кивнул.
   - Вот, можешь взглянуть, чтоб не было сомнений. Я подтолкнул  к  нему
фотографию, на которой Салина лежала у стены с простреленной головой. Он
снова мельком глянул и опять отвернулся, но я заметил,  что  его  слегка
передернуло. Тогда я вынул из кармана еще одну карточку и сказал:
   - А теперь посмотри сюда.
   Этого нельзя было не заметить: Крол  опять  хотел  лишь  краем  глаза
глянуть как бы равнодушно, что я ему показываю, даже головой дернул,  но
увидев, уже не мог больше оторвать взгляд и все смотрел,  смотрел.  А  я
продолжал, стараясь ни  в  коем  случае  не  давить  голосом,  спокойно,
рассудительно:
   - Давай теперь думать вместе. Салину убили  из-за  наркотиков,  из-за
крупной партии морфина.  Она  распространяла  его  через  тебя  и  через
Мирзухина. Мирзухин убит. Как ты думаешь, почему  ты  до  сих  пор  жив?
Правильно, потому что ты сидишь у нас!
   Это, в общем-то, была некая смесь правды, полуправды  и  моих,  мягко
говоря, предположений, но Крол слушал замерев.
   - Вот и решай сам, общие у нас с тобой интересы или нет. Положим,  не
взяли мы его сейчас, ушел он. Три года в колонии пролетят - не  заметишь
как... Что скажешь?
   Крол поднял на меня глаза, полные муки, сказал глухо:
   - Есть два случая, когда можно сесть голой жопой на ежа...
   - Ну-ка, - заинтересовался я, - какие?
   - Когда еж бритый...
   - Не наш случай! - решительно отбросил я.
   - И когда жопа чужая.
   Мы молча смотрели друг на друга.
   - Какие у меня гарантии? - просипел он, опуская глаза.
   - А никаких!  -  пожал  я  плечами.  -  Зачем  тебе  гарантии?  Я  же
протоколов не веду.
   Крол отлепился от спинки стула, наклонился  к  столу.  Худая  рука  с
дрожащим  указательным  пальцем  поплыла  над  карточками,  замерла   на
мгновение и опустилась. Я взял фотографию, перевернул. На  обороте  было
написано: Маслаков Борис Александрович. Кличка Масло.
   - Спасибо, - сказал я вполне искренне. - И тогда уж еще один  вопрос:
кто ему гонит этот морфин из опия, не знаешь?
   Крол откинулся назад и сипло расхохотался.
   - Ну, ты хороший  малый!  Тебе  дай  палец,  так  руку-то  по  локоть
отхватишь!
   - Кобра? - продолжал я, глядя прямо  ему  в  глаза.  Он  вдруг  резко
оборвал смех и посмотрел удивленно.
   - Если вы и так все знаете, на кой хрен меня мучаете?
   - И где они это делают? - продолжал я,  игнорируя  его  вопрос.  Крол
пожал в задумчивости плечами.
   - Да уж не дома. Говорят, Кобра где-то за городом обосновался.
   Он вдруг приподнялся со стула, сказал просительно:
   - Отпусти в камеру, не могу больше, а?
   Я нажал кнопку звонка, вызывая надзирателя. Мысли мои двигались уже в
направлении, далеком от Крола, когда он,  словно  неожиданно  решившись,
оглянулся на дверь, наклонился ко мне и  заговорил  быстро,  сбивчиво  и
тихо:
   - Вы вот что, ребята... раз уж взялись...  поимейте...  Масло  -  это
голова. Кобра, значит, руки... А кулаки... и все такое прочее... Есть  у
них для таких дел человечек, Фатеев Генка, футболист. Бывший... Здоровый
как бык и такой же умный... Поимейте... Мирзуха - его работа. Ясно?
   Дверь  открылась,  вошел  конвойный.  Крол  встал,  криво  ухмыляясь.
Крикнул, вытягивая тонкую шею:
   - И нечего меня дергать! Я вам еще тогда сказал - до фени!
   А я смотрел ему вслед, в его узкую сутулую спину, к которой  прилипла
намокшая от пота рубашка, и думал над тем,  что  нам,  более  или  менее
обычным людям, не понять и даже не представить, как страшно  может  быть
ему - человеку, добровольно  лишившему  себя  защиты  и  покровительства
закона.
 
27 
 
   Комаров приехал к двенадцати часам. До этого времени  мы  постарались
сделать все возможное, чтобы хоть  как-то  реабилитировать  себя  в  его
глазах, да и в своих собственных. Стас поехал  к  дому  Маслакова  -  на
рекогносцировку. А я по  всем  сусекам  стал  наскребать  информацию  об
интересующих нас лицах. Учитывая выходной день,  да  и  общий  зарез  со
временем, получилось не Бог весть что - так, общие сведения.  Но  и  они
давали некоторое представление о том, с кем нам придется иметь дело.
   Маслаков Борис Александрович, 1926 года рождения, четырежды  судимый.
Практически профессиональный преступник. Но в картотеке  имелись  только
номера статей да даты отсидок. Поэтому, поразмыслив, я вытащил  записную
книжку и нашел в ней телефон Конина, Если кто-то и мог мне  помочь,  так
только он - Савелий Петрович Конин, некогда  начальник  отдела  в  МУРе,
легендарный  учитель  еще  Комарова,  а  ныне  подполковник  милиции   в
отставке, персональный пенсионер республиканского  значения.  Он  теперь
бывал у нас в управлении только по праздникам, выступал перед молодежью,
рассказывал всякие байки про  прежние  лихие  времена  -  когда  бандиты
разъезжали на "виллисах" и грабили продуктовые  склады.  Рассказывал  он
замечательно, с массой красочных подробностей, из-за которых мы, молодые
циничные скептики, относились к его историям недоверчиво: уж  очень  это
было похоже на то, как любят описывать нашу работу  в  газетах  на  День
милиции.
   Но по крайней мере одно его качество мне импонировало: он без запинки
сыпал именами  и  кличками  не  только  всех  преступников,  с  которыми
когда-либо имел дело, но и фамилиями сотрудников МУРа за  последние  лет
сорок. А главное. Конин умел каждому из них как бы походя,  в  двух-трех
словах, дать хлесткую, убедительную характеристику... "Что старик может,
-  сказал  про  него  однажды  Комаров,  -  так  это   схватывать   суть
Человеческую. Всегда  искал  главное,  моторчик,  который  всем  движет.
Учитесь".
   Прежде чем ответить, Конин прокашлялся, будто собирался прочесть  мне
целую  лекцию,  потом  еще  пошебуршал  возле  трубки  -   я   почему-то
представил, что он тщательно протирает очки  и  укрепляет  их  на  своем
сухоньком в синих прожилках носу.
   - Маслаков? - наконец переспросил Савелий Петрович. - А он еще жив?
   Я заверил его, что жив и, судя по всему, активно функционирует.
   - Впрочем, что это я? - сам себя укорил Конин.  -  Ведь  Боря  должен
быть помладше меня лет  на  восемь,  а  я-то  еще  жив.  Значит,  Масло,
говоришь. - Он ведь, кажется, двадцать седьмого?
   - Двадцать шестого, - поправил я.
   - Да-да, - подхватил Савелий Петрович, - я  помню,  что  он  в  войну
беспризорничал. Так что тебе про него рассказать?
   Он задумался. В трубке было слышно, как  он  покряхтывает,  наверное,
поудобней усаживаясь в кресле.
   - Если память мне не изменяет, первый раз он сел  как  раз  во  время
войны - за кражи из магазинов...
   Я сверился со своими записями: память не изменяла Савелию Петровичу.
   - Но тут главное не в том, когда и за что, - продолжал он. Голос его,
до  этого   дрябловатый,   стариковский,   креп,   наполняясь   воздухом
воспоминаний. - Тут главное - как. В те времена  над  дверями  некоторых
магазинов были  такие  полукруглые  окошки,  разбитые  перекладинами  на
секторы. Зачем - черт их знает! Архитектурные излишества - они и  сейчас
еще  в  старых  домах   встречаются.   Так   вот,   пространство   между
перекладинками было такое узкое, что в голову никому  не  могло  прийти,
что там кто-то пролезет - их и не, безопасили, сигнализации  никакой  на
них не было. Никому не  могло  прийти,  а  Маслакову  пришло!  Нашел  он
мальчишку, беспризорника-недомерка, маленького, но ловкого. И  грабанули
они таким образом по Москве добрый десяток магазинов,  пока  не  поймали
их. Да и поймали-то на рынке, когда Масло пришел туда краденые  продукты
на одежду менять!
   Конин замолчал, потом строго спросил меня:
   - Для чего я тебе все э