шаешься. А  сюда  не  придут,  и
дожидаться нечего. Говорят, к чугунке торопились.
     - К чугунке? А тут самый близкий полустанок Липовка?
     - Липовка, - подтвердил председатель. -  А  они  будто  бы  в  Зарубичи
пошли.
     - В Зарубичи? Так надо скорее туда, надо там их встретить. -  Иванчиков
разводил руками, он еще не знал, что делать. Если поспешить на  разъезд,  то
с кем и как? Да и сомнение брало: а может, и это ложные слухи, может,  и  на
этот раз они ввели людей в заблуждение, объявив, что пойдут в Зарубичи?
     Председатель, заметив растерянность Иванчикова, подсказал:
     - До Зарубичей шесть верст. А поезд будет после обеда. Иди, успеешь.
     И Иванчиков без раздумий согласился. В хату не возвращался, на  завтрак
махнул рукой.  Оглянулся  на  Ксению  с  молчаливым  вопросом.  Та  под  его
взглядом покраснела, а Иванчиков уже полыхал, особенно  его  уши,  усыпанные
веснушками.
     - До Зарубичей сходим? - спросил он наконец тихо, словно  извиняясь.  -
А потом уже и в Березово, к тетке... Катерины же нет.
     - Ладно, сходим,  -  ответила  Ксения  смущенно.  Она  поняла,  что  ее
присутствие приятно Иванчикову, как и его  присутствие  -  ей.  -  Это  ведь
недалеко от Березова.
     И Ксения пошла с ним в Зарубичи.
     Шли полем, когда увидели догонявшую их группу всадников.
     - Ой, кто это? - перепугалась Ксения. - Бандиты?
     Иванчиков  тоже  был  испуган.  Следил  за   всадниками   настороженно,
вытягивая шею, словно перед  ним  было  какое-то  препятствие,  мешавшее  их
разглядеть. Если это действительно бандиты, то здесь от них и не уйти, и  не
отбиться. Иванчиков расстегнул кобуру и сдвинул ее вперед.  Ксения,  заметив
этот его жест, еще  больше  перетрусила,  спряталась  за  спину  Иванчикова,
вцепилась ему в плечи.
     Всадники приближались, их было семеро, все с карабинами и шашками.
     - Наши!  -  радостно  вскрикнул   Иванчиков,   хотя   никаких   знаков,
говоривших, что это красноармейцы, видеть еще не мог. - Мешков  у  них  нет.
Бандиты мешки возят с награбленным.
     Всадники сбавили ход, а подъехав, остановились. Это в самом  деле  были
бойцы с красными звездами на фуражках и кепках.
     - Кто такие? - спросил ехавший впереди, должно быть, старший в  группе,
и, не дождавшись ответа, обернулся назад к молоденькому бойцу. -  Савка,  не
этот?
     - Нет, не этот, - ответил боец.
     Иванчиков назвал себя, показал документы, спросил, кого они ищут.
     - Двоих, с московским мандатом, - ответил старший.  -  Бандиты  они.  В
Крапивне вот его сестру, - показал на Савку, - вдвоем изнасиловали.  Фамилия
одного Сорокин. Савка сам мандат смотрел.
     У Савки дрожали веки, вот-вот  заплачет,  но  закусил  губу,  пересилил
себя.
     - Так ты, значит, их видел? - спросил  Иванчиков  у  Савки.  -  Где,  в
какой деревне?
     - В Крапивне, - ответил за Савку старший.
     - Вчера я был там и ничего такого не слышал, - не поверил Иванчиков.
     - Они под вечер зашли в нашу  хату,  -  со  всхлипом  сказал  Савка.  -
Сестра их накормила. А они ее... В лес пошли, в деревне не показывались.
     - Говорят, в  Зарубичи  на  разъезд  подались,  -  выпрямился  в  седле
старший. - Туда и мы подскочим. Ну если поймаем!..
     - Послушайте, товарищ... Как вас?.. - забеспокоился Иванчиков.
     - Отделенный Бобков.
     - Товарищ Бобков, только без самосуда.  Слышите?  Задержите.  Следствие
надо провести. Следствие!
     - Я им покажу следствие, - сказал Савка, не  выдержал,  заплакал,  стал
рукавом утирать слезы. - Я им... -  и  дернул  поводья,  вырвался  со  своим
конем вперед. За ним помчалась вся группа.
     - Меня там дождитесь! Меня! - кричал им вдогонку Иванчиков и  некоторое
время бежал следом. Потом остановился, обхватил руками  голову.  -  Порубят,
ей-богу, порубят. Савка зарубит.


14

     Шилин проснулся внезапно, разбуженный  кошмарным  видением.  Увидел  во
сне Сорокина, такого, с каким встретился последний раз: раненого,  в  крови.
Сорокин сказал ему: "Ты не человек, ты Каин, гореть тебе в геенне  огненной,
и  все  тобою  загубленные  встанут  быть  судьями.  И  я  встану,   и   тот
председатель волостного Совета, которому ты сам надел на шею петлю. И  Лидка
встанет..." Сорокин говорил это с жалостливой,  виноватой  улыбкой,  как  бы
прося прощения за жесткие слова. А он, Шилин, давай  стрелять  из  нагана  в
его белое, обескровленное лицо. Выстрелов не  слышал,  они  были  беззвучны,
лишь видел, как желтые вспышки вырывались из ствола. Сорокин не падал -  все
так  же  смотрел  ему  в  глаза  терпеливо-прощающим  взглядом  Христа.  "Не
стреляй, я же  мертв,  ты  хочешь  убить  меня  во  второй  раз,  -  говорил
Сорокин. - Мертвые дважды  не  умирают".  И  Шилин,  бессильный  перед  ним,
бросил наган. "Вот и хорошо, - продолжал Сорокин, -  иди  теперь  и  покайся
перед убитыми тобою и перед живыми, обиженными тобою. И перед Лидкой". И  он
пошел  к  Шилину  широким  уверенным   шагом,   долговязый,   неуклюжий,   с
продолговатым,  таким  русским  лицом,  с  выгоревшей  на  солнце   гривкой,
свисавшей на лоб, и протянул руку. А Шилин отступил в страхе. Так и  длилось
какое-то  время:  Сорокин  наступал  с  протянутой  вперед  рукой,  а  Шилин
пятился, пятился, пока не задел за  что-то  ногами  и  не  полетел  вниз,  в
черную бездну...
     Он вскрикнул и проснулся.
     Была еще ночь, но уже, похоже, перед самым рассветом. В  этой  холодной
ночной немоте ни звука, в лесу зябкая сонная туманность. Только на  востоке,
над лесом, серело, и звезды там были  блеклые,  словно  присыпанные  пеплом.
Шилин сел и под  впечатлением  увиденного  во  сне  потряс  головой,  словно
прогоняя кошмар и нахлынувшие с ним страхи. Было пусто и тоскливо  на  душе,
он почувствовал себя последним динозавром, обреченным на вымирание.
     Михальцевич  спал  крепко,  ему,  видимо,  вообще  не   докучали   сны,
посапывал разинутым ртом. Шилин довольно долго смотрел на  него  с  ревнивой
завистью - он всегда спит крепко, можно сапоги стащить, и не заметит. Так  и
живет - без раздумий, без угрызений  совести.  Загорелое  круглое  лицо  его
смазанным пятном выделялось в сумраке на темном сене.
     - Вставай, - толкнул Шилин Михальцевича. Но тот  не  вскочил,  как  это
сделал бы на его месте Шилин, даже не проснулся, лишь перестал сопеть.
     Шилин раздумал будить его, лежал, смотрел в небо,  слушал  тишину.  Сон
развеялся, желания снова уснуть не было.  Было  нервное  возбуждение,  порою
тело сотрясала дрожь, как  от  холода.  Мысли  о  том,  что  приснилось,  он
отгонял, отгонял и воспоминания об убитых им людях, о Сорокине,  о  девчонке
Лидке - обо всем неприятном и тягостном, что его  возбуждало  и  действовало
на  нервы.  Почему-то  упорно  лезла  в  память  сцена  казни   председателя
волостного Совета. Он,  Шилин,  сам  захотел  исполнить  свой  же  приговор.
Подвели со  связанными  руками  немолодого  мужчину,  недавнего  солдата,  к
березе. Шилин забросил на  сук  веревку,  сделал  петлю,  надел  ее  на  шею
председателю и неторопливо принялся тянуть  за  второй  конец  веревки.  Она
натянулась, петля захлестнула шею, но не настолько,  чтобы  отнять  дыхание.
Председатель смотрел ему в  глаза  с  какой-то  надеждой,  он  до  последней
секунды не верил, что его повесит этот штаб-ротмистр, которого все  величали
"вашим благородием" и к которому он сам так же обращался. "Да ты  же  только
пугаешь, - говорили  те  доверчивые  глаза.  -  Я  же  кровь  за  Россию  на
германском фронте проливал, четверо малышей у меня". Однако Шилин не  пугал.
Резко, что было сил дернул за  веревку.  Подбородок  председателя  задрался,
раскрылся рот, глаза полезли на лоб; он что-то еще пытался  сказать,  но  не
смог...
     Усилием воли Шилину удалось избавиться  от  этих  воспоминаний.  Однако
успокоения не наступило, и  терзания  души  не  ослабли.  А  какое-то  время
спустя пришло ощущение, что за этим  есть  еще  некая  загадка,  которую  он
никак не может разгадать. Она, эта загадка, все  время  как  бы  стучится  в
память, и он, еще больше нервничая, теперь  уже  осознанно  силился  понять,
что же такое он должен вспомнить...
     И наконец вспомнил.
     "Господи! -  схватился  он  за  голову.  -  Это  же  сегодня  мой  день
рождения". В этот самый день -  или  ночь?  -  мать  пустила  его  на  свет,
возложив на свое чадо такую тяжкую ношу,  как  жизнь.  Прошло  ни  много  ни
мало -  сорок  лет.  И  три  последних  из  них  он  безжалостно  отсек  бы,
отшвырнул, растоптал. Три года назад, в  семнадцатом,  произошла  для  него,
как и для тысяч таких, как он, катастрофа, он стал ничем, лишился  всего,  в
том числе и родины. Все его  усилия  в  течение  этих  трех  лет  воротиться
назад, вырвать для себя прежнее положение были тщетны. Ничто ему не  помогло
и уже не поможет: ни пролитая кровь тех, кто  сделал  его  ничем,  ни  кровь
собственная - кровь жалкого изгоя на  родной  земле.  Ничего  не  вернешь...
Накатилась жалость к себе, захотелось умереть, и  он  согласен  был  принять
смерть сразу, вот здесь,  перед  рассветом,  на  заре  нового  дня,  который
ничего хорошего, утешительного ему не принесет. Но умереть бы  не  так,  как
обычно умирают: от  болезни,  пули,  ножа,  виселицы...  Нет,  он  хотел  бы
раствориться  в  этом  мире,  как  дым,  как  туман,  как  испаряется  вода,
исчезнуть без боли и страха, не зная, что исчезаешь...
     Такою, конечно, смерть  не  бывает,  а  покончить  с  собой,  приставив
холодный ствол револьвера к виску, он не сможет. Поэтому надо жить и  что-то
делать, чтобы жить. Лежа все в той же нагретой собственным телом норе, он  и
решил, что будет делать. За границу не уйдет. В Крым к  Врангелю  -  поздно,
да и никакой надежды, что тот долго продержится. Не удержался  в  седле,  не
удержишься и за хвост - как говорят в кавалерии. Постигла  неудача  Колчака,
Деникина, который чуть было  до  Москвы  не  дошел.  Та  же  участь  ждет  и
Врангеля. Так что ж ему, Шилину, делать?  А  ничего.  Забиться  в  ту  самую
тмутаракань, о которой он давно подумывает, и жить незаметной тихой  жизнью.
Решено. Сегодня же и расстанемся с Михальцевичем.
     Шилин посмотрел  на  него,  усмехнулся:  "Парижанин,  владелец  женской
бани..." Принялся тормошить. Разбудил. Тот поморгал  веками,  недовольно,  с
упреком сказал:
     - Чего будишь, еще же солнце не взошло.
     - Завидки берут. Сопишь, храпишь, и черти тебе не снятся.
     - Снятся.  Правда,  не  черти,  а  знаешь  что?  Будто  бы  меня  судил
офицерский суд чести.
     - Тебя судили? За что?
     - Ну ты же знаешь нашу холостяцкую офицерскую жизнь. Напился, вышел  из
ресторана, иду домой. А тут мужик коня ведет. Конь в сбруе,  хомут  на  нем,
седелка. Я мужику рубль в руки, прошу прокатиться  верхом  на  коне.  Сел  и
уехал.
     - И за это под суд?
     - Так я  же,  понимаешь,  ехал  задом  наперед,  за  хвост  держался  и
гусарский марш во все горло орал.
     - Представляю, - рассмеялся  Шилин.  -  Молодчина,  поручик.  А  теперь
слушай, что я решил. Сегодня расстаюсь с тобой. Еду в Россию из этих  болот.
Ты как хочешь. С мандатом показываться теперь опасно.
     - Почему опасно? Я с ним еще похожу. С твоим - мой все-таки липа.
     - Бери. - Шилин достал мандат и отдал Михальцевичу.  -  А  я  заделаюсь
обыкновенным Петровым или Ивановым, каких на Руси миллионы.
     Михальцевич, тараща глаза, силился прочесть мандат, хотя  до  этого  не
раз его читал и держал в руках. Было еще темно. Чиркнул  спичкой,  посветил,
прочитал вслух, спрятал в карман.
     - Он еще мне послужит, - криво усмехнулся.
     Шилин сказал с тоской в голосе:
     - Сяду сегодня на поезд и поеду в жизнь  мне  неведомую.  Жизнь  крота,
загнанного под землю.


15

     В губчека засиделись допоздна. Почти все сотрудники сошлись в  кабинете
заместителя предчека Усова, хотя  тот  никого  к  себе  не  приглашал.  Сами
слетелись на огонек: одни с вопросами, просьбами, другие - с  предложениями,
сомнениями. А кто и просто хотел побыть с коллегами, послушать  их.  Были  и
такие, кто не имели своего крова и жили здесь, в  своих  кабинетах,  коротая
ночи на столах, на скамейках. Говорили о делах, но не  только:  зубоскалили,
шутили, старались рассмешить друг друга. Всем можно было расходиться,  этого
и хотел Усов, у которого выдался вечерок, чтобы посидеть  и  поработать  без
помех, в тишине. Он несколько раз напоминал товарищам,  что  время  позднее.
Не внимали. Невольно разговор зашел о самом  наболевшем  -  о  бандитизме  в
губернии. Несмотря на то, что большинство банд было разгромлено,  из  уездов
по-прежнему шли тревожные вести.  Особенно  из  Мстиславльского,  Горецкого,
Быховского, Рогачевского. На Мстиславщине минувшим летом целая волость  была
некоторое время в руках бандитов - Шамовская.  Они  разогнали  тогда  Совет,
перебили  многих  активистов  и  коммунистов.   От   руки   бандитов   погиб
председатель Мстиславльского уездного исполкома. И  теперь  там  хозяйничала
большая  банда.  Жители  Пропойска,  не  знавшего  отбоя  от  банд,  послали
телеграмму Ленину, просили о помощи, о том, чтобы им дали  возможность  жить
спокойно. В лесах все еще  скрывались  сотни  дезертиров,  за  счет  которых
пополнялись банды. Поэтому и не знали передышки губернские чека  и  милиция.
О выходных, праздниках, свободных вечерах они могли только мечтать.
     Пошел десятый  час  вечера.  Лампочки  светили  слабо,  порой  начинали
мигать. От их желтого света лица чекистов казались бронзовыми.  Усов,  когда
что-то надо было прочесть, подносил бумагу чуть ли не к самой лампе -  их  у
него на столе стояло две. Под стеклышками его очков темнели усталые глаза  с
сеткой бледно-желтых морщинок вокруг них.
     - Товарищи, - уже  который  раз  взывал  Усов  к  сознательности  своих
подчиненных, - идите спать. Завтра на свежую голову все и обговорим.
     - А что обговаривать?  -  сказал  Сапежка.  -  День-деньской  говорили.
Нужны беспощадные действия. - Он сидел на самом краешке стула,  напряженный,
с прямою спиной. Взгляд и эта его поза свидетельствовали о  решительности  и
избытке энергии.
     - Какие такие безжалостные действия? - посмотрел на него Усов.
     - А такие. - Сапежка встал,  взялся  руками  за  борта  кожанки,  будто
собирался рвануть их. Смуглое, с желтизной лицо  его  в  свете  слабых  ламп
казалось совсем желтым. - Мы все цацкаемся с дезертирами. То  агитируем  их,
то амнистируем. У нас сейчас захвачено  больше  сотни  этой  дряни.  Что  вы
думаете с ними делать?
     - А что бы вы делали?
     - Расстрелял бы, - опередил Сапежку Зейдин, молодой человек  с  черными
бородой и усами, которые отпустил по простой причине - потерял бритву.
     - Пустил  бы  в  расход,  -  сказал  и  Сапежка.  -  Разгромили   банды
Паторжинского, Бржозовского, Сивака, а вместо них новые собрались. Кто  туда
пошел? Дезертиры.
     - И  всякая  буржуазная,  кулацкая  и  офицерская  сволота,  -  добавил
кто-то.
     - Офицеров в бандах мало, -  не  согласился  Сапежка.  -  Они  в  армии
Врангеля.
     Усов открыл ящик стола, пошуршал там бумагами, достал несколько  сшитых
листов.
     - А разве мы злостных дезертиров-бандитов не расстреливаем? -  спросил,
перебирая в руке бумаги. - Не все дезертиры - бандиты.
     - Коль дезертир, не хочет защищать советскую власть, - значит, враг,  и
никакой ему пощады, - стоял на своем Сапежка.
     - А постановление  ЦК  забыли?  Или  оно  для  нас  не  обязательно?  -
повернулся Усов к Сапежке. - Вижу, что некоторые товарищи вроде и  не  знают
такого постановления. Так напоминаю,  слушайте.  -  Поднес  лист  к  глазам,
начал  читать:  -  "Политбюро  предлагает  ревтрибуналам   республики   дать
указания трибуналам о возможности применять расстрел как меру  наказания  за
дезертирство в тылу только  в  исключительных  случаях,  когда  дезертирство
связано с  активным  бандитизмом  или  с  определенными  контрреволюционными
планами..." - Усов оглядел присутствующих,  задержав  взгляд  на  Сапежке  и
Зейдине.  -  Поняли?  Читаю  дальше...  "К   обычным   злостным   дезертирам
достаточно применять, как показал опыт, такие меры, как  условное  осуждение
к лишению свободы и конфискации  имущества,  особенно  земельных  наделов  и
скота..." Ясно? А то - расстрел, распыл. Уже хватило бы этих распылов.
     Сапежка вскочил, снова вцепился в борта кожанки.
     - Значит, что же  выходит,  -  начал  он,  -  вот-вот  кончится  война,
вернутся домой бойцы, честно проливавшие свою кровь за советскую  власть,  и
выйдут из  лесу  дезертиры.  И  будут  рядом  жить  и  наравне  получать  от
советской власти все, что нами завоевано? Да?
     - Не совсем. С дезертирами будут разбираться местные  Советы...  Знаете
что,  -  сказал  Усов  тихим,  усталым  голосом,  -  оставьте  меня,  хватит
говорильни. Пожалуйста.
     Все притихли. Кое-кто вышел из кабинета -  послушался,  но  большинство
осталось. Тему разговора сменили, о бандитах -  ни  слова.  Зейдин,  который
только сегодня вернулся из Костюковичей,  рассказывал,  как  там  в  милиции
уничтожали вещественное доказательство - самогон.
     - Понимаете,  понятых  посадили  у  двери.  Дежурный  милиционер  берет
корчагу с самогоном и выливает за окно. Порядок? Как бы не  так.  Под  окном
сидит второй милиционер, с ведром, куда дежурный и льет самогон.
     Посмеялись. И Усов улыбнулся.
     - А что слышно о московских уполномоченных? - спросил  у  Усова  Зорин,
самый старший среди присутствующих.
     - Это о каких? - не понял тот.
     - Что церкви проверяют.
     - Спросите у Сапежки. Товарищ Сапежка, ответьте людям.
     - Я же вам сегодня уже  докладывал,  -  сказал  Сапежка.  -  Московские
товарищи делают то, для чего сюда и посланы. Выявляют в  церкви  ценности  -
художественные и исторические. На сходах с докладами выступают.
     - А  вы  с  ними  встречались?  -  интересовался  Зорин.  -   Документы
проверяли?
     - Я докладывал об этом. Видел товарища Сорокина в Захаричах.
     - А до меня дошло, - продолжал Зорин, - что они  не  только  в  церквях
изымают ценности, но и по квартирам.
     - Потому  что  попы  из  церквей  ценности  домой  перетаскали.   А   у
трудящихся людей ничего не было отнято, - ответил Сапежка.
     - Сомневаюсь я все же в этих уполномоченных.
     Зорина здесь все  уважали,  для  младших  он  был  авторитетом:  старый
большевик, побывал на каторге, в ссылке,  с  первого  дня  советской  власти
воевал за нее на фронтах гражданской. У него именная шашка, именные  золотые
часы  от  Фрунзе  с  надписью:  "За  презрение  к  смерти  во  имя   идеалов
коммунизма". После тяжелого ранения он перешел работать в чека.
     Сомнения относительно московских уполномоченных были, оказывается, и  у
других товарищей. Начальник Чаусской чека сказал, что ему  пожаловались  два
еврея: у них уполномоченные отняли золотые часы и чайные ложечки.
     - Не верю, - сказал Сапежка. - Полагаю, что это поклеп. Тот Сорокин  не
мог этого сделать.
     - Послали жалобу Ленину. Вернусь в Чаусы - буду разбираться.
     - Ленину? - вскочил Зейдин. - Да за  такое  тех  жалобщиков  арестовать
надо.
     - Ого! - оторвался от своих бумаг Усов. -  Один  такой  крутой  товарищ
попробовал арестовать учителя из Климовичей. Узнал тот товарищ, что  учитель
послал Ленину жалобу на местные порядки, и под стражу его.  В  постановлении
об аресте написал, что этот учитель мог пожаловаться губернским  властям,  а
обращаясь с письмом к товарищу Ленину, он тем самым отвлекает  его  внимание
от работы, столь нужной сейчас советскому государству,  и  отрывать  его  от
работы  уже  само  по  себе  является  преступлением   против   пролетарской
революции...  Видали,  какой  оригинал?  Вот  этому  оригиналу  и   пришлось
всыпать.
     - И еще, товарищ Сапежка, - сказал  начальник  Чаусской  чека,  -  была
жалоба и от учителя: уполномоченные стащили