сразу
же, в ту самую  минуту,  когда  она  протянула  ему  для  знакомства  тонкую
смуглую ручку. Он только на миг заглянул ей в глаза - они были,  как  темный
мед, широкие, с янтарным блеском, - и... забыл подать  руку  в  ответ.  Мила
рассмеялась, поняв причину этого смущения, сама взяла его  ладонь  кончиками
пальцев, легонько пожала.
     - Какой ты длинный, - сказала, обращаясь на  "ты"  на  правах  старшей:
Мила после гимназии успела  уже  окончить  двухгодичные  медицинские  курсы.
Встала рядом, чтобы померяться. - Я  тебе  только  до  плеча.  И  имя  твое,
Максим, означает - большой. - Сняла у него с глаз очки, надела себе.  -  Ой,
ничего не вижу, - и тут же отдала.
     Белое батистовое  платье  с  легким  вырезом  на  груди  (он  осмелился
заглянуть за тот вырез), с короткими рукавчиками было  ей,  яркой  брюнетке,
очень к лицу. Лето только начиналось, а Мила успела уже обзавестись  смуглым
шоколадным загаром, какой бывает только у  брюнеток.  "Я  как  таитянка",  -
хвастала потом все время своим загаром.
     Позднее, уже приглядевшись к  Миле,  Максим  заметил,  что  ее  личико,
прятавшееся в  пышных  черных  волосах,  было  как  бы  составлено  из  двух
контрастных частей. Детский круглый подбородок с ямочкой, ямочки  на  щеках,
пухлый маленький рот, а над этим - высокий и сильный лоб с густыми  бровями.
Лицо одновременно и ребенка, и мужчины. Она то по-детски цвела ямочками,  то
по-мужски строго и хмуро сводила брови.
     Смеялась она звонко, заразительно, смех  ее  вливался  Максиму  в  душу
животворным бальзамом, от него сердце щемило сладкой болью.
     Дни, проведенные с нею, были ну просто  какие-то  многоцветные,  словно
на них лежали яркие радостные краски. Подвижная, как жужелица,  категоричная
в суждениях и уступчивая в поступках,  порывистая  -  вот  такая  она  была.
Часто зачем-то ездила в Тверь, в Старицу, появлялась на два-три дня,  словно
вспыхивала молнией, ослепляла своей яркостью,  энергией,  красотой  и  опять
исчезала. Она, конечно, видела, как влюблен в нее Максим, ей это  нравилось,
и она отвечала искренней приязнью, дарила поцелуи,  правда,  чаще  всего  на
бегу, потому что всегда куда-нибудь спешила: из дому в сад, из сада  в  дом,
на Волгу, причем часто тащила его за собой,  и  он  был  счастлив,  что  мог
исполнять ее просьбы, желания, капризы.
     "Журавлик мой, - говорила она  Максиму,  имея  в  виду  его  долговязую
фигуру. - Радуйся, я скоро тебя полюблю".
     Каждый вечер на веранде пили чай. Тетка,  полная,  властная,  бездетная
женщина, этакая матрона, с закрученной в корону золотистой  косой,  садилась
во главе стола. Ее муж Илья, безвольный, хилый  с  виду  выпивоха,  за  чаем
почти все время молчал. При попытках втянуть  его  в  разговор  отнекивался:
"Помолчу, так, глядишь, за умного сойду". Его  бесцветные  глаза,  прикрытые
припухшими синюшными веками, смотрели в стол,  хмельная  голова  то  и  дело
клонилась вниз, и ему нелегко было ее  удерживать.  Лицо  Ильи  всегда  было
мрачно, как будто этот человек отродясь не видел ни чистого неба, ни  ясного
дня, ни доброй улыбки, ни разу не слышал доброго слова.
     После ужина тетка играла на рояле, Мила пела. Максиму  одному  выпадало
их  слушать  и  хлопать  в  ладоши,  ибо  Илья   всегда,   едва   начиналось
музицирование, уходил в свою комнату и допивал там то, что не  успел  выпить
за день.
     Купались на Волге вместе, загорали порознь. Мила  облюбовала  для  себя
безлюдное местечко и жарилась на солнце нагишом. И без  того  смуглая,  она,
спустя какое-то время, сделалась черной,  как  негритянка.  Вечерами,  когда
прогуливались в саду, лицо и руки ее совсем растворялись в темноте  и  белое
платье, казалось, двигалось само по себе,  без  человека,  -  фантастическое
зрелище!
     Милина комната находилась аккурат под комнатой Максима, и  когда  Мила,
бывало, позовет его, Максим, показывая свою ловкость - надо же  было  чем-то
похвастать, - с балкончика перебирался на липу  и  спускался  по  ней  вниз.
Однажды и ей захотелось так же спуститься. Прошли через комнату  Максима  на
балкон. Она оплела рукой его шею и сказала, глядя  вдаль:  "Однажды  Овидий,
будучи со своей любимой  наедине,  произнес  такие  слова:  мы  вдвоем,  нас
большинство в мире. Понимаешь, Максим, мы вот сейчас тоже  вдвоем,  и  мы  -
большинство. Большинство!"  Наклонила  его  голову  и  поцеловала  горячо  и
коротко. Он хотел было тоже ее поцеловать, но она ловко  увернулась,  встала
на перила, перебралась на сук и куда проворнее, чем он, слезла вниз.
     Это  длилось  три  недели.  Однажды  тетка  Анфиса  известила,  что  из
Петербурга приедет погостить ее родич, молодой человек, корнет,  только  что
окончивший кавалерийское училище. Он, как выяснилось, был какой-то родней  и
Максиму с Милой, правда, далекой. Максим воспринял новость ревниво.  Еще  не
повидав корнета, уже возненавидел  его  как  возможного  соперника  и  молил
бога, чтобы тот офицерик не приехал. Пусть бы его  не  отпустили,  пусть  бы
началась война и полк корнета отправился бы на фронт...
     Но войны  не  было,  отпуск  корнету  положен  был  по  закону,  и  тот
молоденький офицерик приехал. Не в  кавалерийском  мундире,  а  в  штатском,
стройный, гибкий, каким и должен быть корнет. Он был франт, щеголь до  мозга
костей, от пуховой шляпы до ногтей с  маникюром,  от  шелкового  галстука  с
бриллиантовой капелькой на золотой булавке до модных лаковых штиблет. Он  то
бывал легкомыслен, дурашливо весел  и  из-за  какого-то  пустяка,  вовсе  не
смешного, мог хохотать, складываясь чуть ли не пополам, то вдруг  становился
капризным, злым и тогда  походил  на  нервного,  избалованного  ребенка.  Но
последнее случалось редко - чаще был веселым и возбужденным.
     "Други мои, други, -  хватал  он  за  руки  Максима  и  Милу,  -  жизнь
прекрасна! Вперед, други,  навстречу  нашим  мечтам,  которые  вот  там,  за
горизонтом. Ур-ра!" И они втроем, держась за руки, бежали по лугу туда,  где
синел край небесного купола, будто бы  там  и  впрямь  были  их  мечты,  уже
осуществленные.
     Как-то Мила сказала корнету, его звали Илларион  Шилин:  "Ларик,  если,
не приведи бог, будет война, ты первый вот так  же  бездумно  и  ринешься  в
рубку и первым погибнешь". - "Я верный сын своего отечества, и кому-то  надо
же погибнуть первым", - ответил тот. Синие глаза его потемнели,  лицо  стало
хмурым, словно на него легла тень,  и  бриллиантовая  капелька  на  галстуке
тоже, казалось, потемнела.  Ларик,  похоже,  уже  тогда  подписал  сам  себе
приговор, загодя положил свою жизнь на алтарь отечества.
     Мила, как казалось Максиму, относилась к ним  обоим  ровно,  никого  не
выделяла, даже подчеркивала  свое  внимание  и  симпатию  к  нему,  Максиму.
Называла их мальчиками: Максим  был  большой  мальчик,  Ларик  -  маленький.
Имелся в виду, разумеется, не возраст, а рост.
     Прекрасное, жаркое было лето.
     Радовала Максима и дружба с Лариком. Тот хотя и был  старше  Максима  и
определил  уже  свое  место  в  жизни,  отнюдь  не  пользовался  этим  своим
старшинством, не старался быть первым в глазах Милы. Да  Ларик,  как  считал
Максим, и не был влюблен в Милу, поэтому у Максима не было  никакого  повода
его ревновать. Ларик, наоборот, как бы даже поощрял Максима, часто  оставлял
их с Милой наедине: любитесь, объясняйтесь, я вам мешать не стану.
     И Максим любил, как это бывает у тех,  кто  влюблен  впервые  в  жизни:
мучительно-сладко,   с   тревожным   и   болезненным   ожиданием   развязки,
естественного  финала  этой  любви.  У  него  тогда  не  было  ни  малейшего
сомнения, что тоже любим, он  верил  в  искренность  Милы,  верил  с  пылкой
юношеской романтичностью. И все же  интуитивно  предчувствовал,  что  любовь
его оборвется, окончится, как только кончатся вакации и он уедет. Знал,  что
для него, гимназиста, невозможен венец любви - женитьба на Миле  ни  сейчас,
ни в будущем. А Мила, если хочешь, уже и  сейчас  чья-нибудь  невеста  -  об
этом он не спрашивал, боялся спросить.  Думая  о  таком  конце,  он  однажды
целую ночь проплакал,  не  спал,  жалея  не  себя,  а  Милу,  что  не  может
осчастливить ее - повести под венец. Наутро после этой бессонной ночи  тетка
Анфиса, увидев, как он бледен, испугалась, стала щупать его лоб: не  заболел
ли.
     За тот месяц только раз-другой прошли  скупые  дождики.  Земля  жаждала
влаги, как и все живое на ней. А в тот  памятный  день  -  13  августа  -  с
самого  утра  начало  припаривать,  хотя  солнце  палило,  как   и   раньше.
Тринадцатое число по гороскопу - Максим родился под созвездием Рака  -  было
для него несчастливым, и в эти дни он избегал делать что-либо важное. То  ли
и впрямь такая была его планида, то ли виною тут простые совпадения, но  ему
в эти дни не везло. Трудным выдалось для него и то 13 августа.
     Все было так же, как и в  любой  другой  день.  После  завтрака  втроем
пошли купаться, потом лежали в тенечке  на  траве,  и  Мила,  погрузив  свою
узенькую ладошку в  Максимовы  отросшие  за  лето  и  выгоревшие  на  солнце
волосы, щекотно  перебирала  пальчиками.  Максим,  жмуря  глаза,  томился  в
сладком волнении. Как ему хотелось повернуться, обхватить  Милу,  прижаться,
слиться с нею, раствориться в ней... Он, может, и  решился  бы,  бросился  в
пропасть очертя голову, если б рядом не было Ларика. Тот, подперев  кулаками
подбородок, лежал и сонно глядел на тихое течение реки.
     По берегу шла тетка  Анфиса  в  бордовом  платье,  застегнутом  на  все
пуговицы от ворота до подола. Остановилась подле них,  сказала:  "Искупаться
хочу. Душно. Хоть бы уж бог дождичка  послал".  Окликнула  Ларика,  заметила
насмешливо: "Досыпаешь, бедняга, не выспался ночью и другим спать  не  дал".
Ларик промолчал, Мила выхватила руку из Максимовых волос, легла вниз  лицом.
Максим тогда ничегусеньки не заподозрил в  теткином  насмешливом  замечании,
как не понял и того, что привело Милу в смущение...
     Дождя бог послал,  он  собрался  под  вечер,  накрыл  землю  серебряной
сеткой, сгустился в  ливень.  Они  вчетвером  сидели  на  открытой  веранде,
раскладывали пасьянс, слушали, как  шуршит  дождь  по  крыше,  по  деревьям,
барабанит по коробке, брошенной в траву рядом с верандой.
     Тихо, в грустноватой истоме прошел тот  вечер.  Первой  захотела  спать
Мила. Попрощалась с молодыми людьми за руку, с теткой поцеловалась и ушла  в
свою комнату. Не засиживались и Максим с  Лариком.  Максим,  не  раздеваясь,
прилег на свою кровать, утопил голову в подушки и думал, как и каждый  вечер
до этого, про Милу. Стороной шла гроза. Отблески молний дрожали в  окне,  на
стене, у которой он лежал, гром гремел где-то в отдалении.  Дождь  усилился,
потеками сбегал по стеклам. Спать совсем не хотелось.
     Гроза утихла к полночи,  и  дождь  угомонился.  Максим  встал,  раскрыл
окно. Дохнуло свежестью, парной землей и чистым  после  грозы  воздухом.  Он
жадно, на всю грудь,  хлебнул  этого  воздуха,  заряжаясь  бодростью  и  той
мятежно волнующей радостью,  которая  способна  охватить  в  бессонную  ночь
только влюбленного юнца. Где-то он читал,  что  все  влюбленные  -  безумцы.
"Безумец и я, безумец", - легко согласился он  и,  как  бы  в  подтверждение
этому, вскочил на подоконник, ухватился за сук  липы.  Капли  дождя  осыпали
его. Полез вверх по дереву, мокрый насквозь. Чего лез, и сам не знал,  разве
что от избытка сил. Ближе к вершине замер, затаился. Смотрел вниз на  темное
окно, за которым спала Мила. Представлял ее в постели, - конечно  же,  спит,
разбросав  руки,  с  обворожительной,  такой  знакомой  улыбкой  на   устах.
"Мила! - окликнул он тихо, только чтобы услышать собственный голос. -  Мила,
я люблю тебя".
     И насторожился: внизу  послышались  чьи-то  шаги.  Шел  Ларик  в  белой
исподней  рубашке.  Возле  Милиного  окна  остановился,  стукнул  пальцем  в
стекло, и в тот же миг - ждала,  значит!  -  окно  распахнулось,  показалась
Мила, что-то произнесла шепотом. Ларик легко,  по-кавалерийски,  вскочил  на
подоконник и исчез в комнате. Окно осталось открытым, и Максим  слышал  все,
о чем они говорили. Влюбленным в такие хмельные от счастья  минуты  кажется,
что они шепчутся. "Ларичек, милый, родной. Судьба моя... Бог мой...  Что  же
теперь будет?" - "Приеду в полк  -  подам  рапорт:  прошу,  мол,  дозволения
жениться". Они оба перевесились через подоконник. Максим  видел  их  сверху.
Смуглые руки  Милы,  как  две  змеи,  обвили  Ларика  за  шею  и  контрастно
выделялись на его белой рубашке. "Все будет хорошо, все  хорошо",  -  сказал
Ларик, и они растаяли в темноте. Окно закрылось.
     В том отчаянье, которое охватило Максима, он мог прыгнуть  с  дерева  и
разбиться. Поначалу и было такое  желание  -  броситься  головой  вниз,  ибо
после того, что он увидел и услышал, жизнь его,  казалось,  утратила  всякий
смысл. Не помнил, как он спустился с липы. Шел потом, как сомнамбула,  через
сад, отрясая с мокрой травы росу, бродил, пока ночь не протянула руку дню  -
пока не начало светать.
     Утром не вышел к  завтраку,  сказал,  что  плохо  себя  чувствует.  Ему
поверили - так он был бледен и изнурен. Утром  собрался  и  попросил,  чтобы
его отвезли на станцию. Уехал, чтобы никогда больше не  возвращаться,  кляня
и тетку, и Ларика с Милой. Догадался, что эта тайная ночная встреча  у  Милы
была не первая и что тетка об этом знала.
     Мила с Лариком проводили Максима до  большака.  Протянули  на  прощание
руки, а он своей  не  подал.  Сдерживаясь,  чтобы  не  заплакать,  дрожащими
губами только и выговорил: "Змея... Как ты  могла?"  Милины  брови  взлетели
вверх, она все поняла. "Помилуй тебя бог", - сказала, крутнулась,  разметнув
юбку куполом, и пошла обратно по дороге. Ларик помедлил,  сказал:  "Не  будь
дураком, Максим. Я на ней женюсь. А твоя любовь еще впереди".
     Горькая память осталась от того  первого  увлечения.  Со  временем  все
перегорело, легло на дне души горсткой холодного пепла. Да вот не  забылось.
А другой любви не было.
     Судьба распорядилась так, что им - троим  -  довелось  столкнуться  еще
раз.
     Прошли годы, мировая война, две революции - февральская и  Октябрьская.
Максим Сорокин окончил университет,  стал  историком,  работал  в  наркомате
просвещения. В начале восемнадцатого года вступил в партию большевиков.
     Было не до женитьбы - то учеба, то  работа,  партийные  поручения.  Но,
пожалуй, главным, что стояло на пути, оставалось то  первое,  почти  детское
чувство. Оно опустошило душу, и долгие годы он  подумать  не  мог  о  другой
женщине, да как-то и робел думать.
     Жил Сорокин в доме, который прежде был их  собственным,  -  двухэтажном
особнячке на Поварской, занимал одну комнату - остальные были  реквизированы
и отданы  чужим  людям.  В  основном  это  были  одесситы,  после  революции
почему-то скопом хлынувшие в Москву.
     Сорокин, как ни зарекался никогда не думать ни о Миле, ни тем  более  о
Ларике,  все  же  невольно  интересовался  их  судьбой.  Они  в  самом  деле
поженились. Ларик - Илларион храбро воевал,  дважды  был  ранен,  лечился  в
Москве в звании штаб-ротмистра. Все было хорошо у них с  Милой,  уже  матери
двоих детей. И казалось бы, за давностию лет  взрослому  Максиму  пора  было
забыть ту  детскую  обиду,  а  он  не  забывал,  хотя  и  понимал  с  высоты
теперешних своих опыта и возраста, что обижаться смешно и нелепо.
     Холодной  осенью  восемнадцатого  года  поздно   вечером   к   Сорокину
постучались. Он думал, что это кто-нибудь из соседей,  и,  не  спросив,  кто
там,  отворил.  Вошел  Илларион  Шилин.  Сорокин  узнал  его   сразу,   хотя
шестнадцать лет отделяли их от той первой  волжской  встречи.  Шилин  был  в
офицерском кавалерийском мундире, в фуражке, но  без  погон  и  кокарды.  Он
прошел в комнату, сел на диван, служивший Сорокину и кроватью, и креслом.
     - Прошу,  -  похлопал  Шилин  по  дивану,  уверенным  жестом   старшего
приглашая сесть и Максима.
     Максим сел, озадаченный и неожиданностью  встречи,  и  бесцеремонностью
гостя.
     - Штаб-ротмистр Илларион Шилин, - назвал себя гость. -  Ларик.  Узнали?
Полный Георгиевский кавалер, чьи  кровь  и  храбрость  оказались  России  не
нужными. Выходит, что мы не Отечество защищали,  а...  -  Он  не  договорил,
махнул рукой. - Теперь числюсь недорезанным буржуем и  контрой...  Это  я  о
себе, а вы, слышал, служите у большевиков и сами большевик. Это правда?
     Сорокин кивнул, все еще в растерянности  и  в  неведении,  чему  обязан
приходом этого дальнего родича.
     - Это все, что вам осталось от целого дома?  -  спросил  Шилин,  поводя
вокруг себя рукой. - Одна эта комната?
     - Мне хватает и одной.
     - М-да... Несмотря даже на то, что  вы  служите  в  их  министерстве...
прошу прощения, в наркомате. Министры - это уже буржуазная категория.
     Оба стесненно молчали, избегая смотреть  друг  другу  в  глаза.  Максим
догадывался, что Шилин  не  просто  пришел  навестить  знакомого  и  родича,
какая-то иная, важная причина его привела.
     - Эмилия сидит в чека, - сказал Шилин. - Какова ее судьба - не знаю.
     - В чека? - Максим отстранился, снял очки, лицом к лицу какое-то  время
всматривался  в  Шилина.   Не   верил,   ибо   не   мог   представить   Милу
преступницей. - Мила в чека? За что ее взяли?
     - Заложницей.
     - Не понимаю. Что значит заложницей?
     - Искали меня. И ищут. Не нашли - арестовали ее.
     - А вы... Почему вас ищут? -  все  так  же  в  упор  глядя  на  Шилина,
спросил Максим. - За что?
     - Есть за что. Я - не вы, служить в их наркомат  не  пойду.  Я  честный
русский офицер и патриот. Я - русский, и  этим  сказано  все.  Большевизм  и
русский народ - враждующие стороны, они не примирятся. Их не породнишь.
     - И что вы хотите? - Максим встал с дивана, подошел к  окну.  Оттуда  и
продолжал разговор.
     - Хочу, чтобы вы сходили на Лубянку и узнали о судьбе  Милы.  И  чтобы,
если она еще жива, добились свидания с нею. Вот ради  этого  я  и  пришел  к
вам.
     Максим молчал и думал о Миле. Представились то далекое лето на Волге  и
та  Мила  с  глазами  цвета  темного  меда,   маленькая   черная   подвижная
жужелица... Волна давнишней радости и  боли  всколыхнулась  в  душе,  и  ему
вдруг с отчаянной, неодолимой силой  захотелось  увидеть  Милу,  ту  далекую
Милу... Словно забыв, что Шилин ждет ответа, Максим принялся расхаживать  по
комнате, взволнованный,  возбужденный,  -  вот  какова  она,  власть  первой
любви! Не успокаивал себя, а  наоборот,  бередил  ту  давнюю  рану,  которая
сейчас, к его собственному удивлению, доставляла скорее радость,  чем  боль.
И вот спустя столько лет ему опять выпадает возможность увидеться  с  Милой,
а возможно, и помочь ей, облегчить  ее  участь.  Сорокин  остановился  перед
Шилиным, сказал:
     - Я сделаю все, что в моих силах.
     Шилин встал, поблагодарил Максима.
     - Как-никак мы родня, одного роду-племени, - слегка растроганно  сказал
он. - Завтра или послезавтра вечером я снова зайду.
     И они распрощались.
     Назавтра Максим Сорокин пошел в  чека.  Мила  действительно  была  там,
находилась под следствием, а не в качестве заложницы. Разрешить  свидание  с
нею должен был член коллегии ВЧК, и Сорокин зашел к нему.
     Член коллегии, худощавый, с черными кудряшками,  молодой  еще  человек,
пригласил Сорокина сесть, указав на стул, стоявший рядом со  столом,  а  сам
тем временем что-то торопливо дописывал.
     - Что вы хотели? - спросил наконец, кончив писать.
     - Хочу, чтобы вы разрешили свидание с Эмилией Шилиной.
     - А кем вы ей доводитесь?
     - Дальний родственник. Да и еще кое-кто из родни  просит.  -  Последнее
было сказано зря, тут же и пожалел об этом.
     - Кто из родни? -  Чекист  вскинул  голову,  внимательно  посмотрел  на
Сорокина черными пронизывающими глазами. - Кто именно, называйте!