на, закричал:
     - Не имеешь права... Мой Евхим пошел на службу! Пошел...
     - Ага, пошел, да не дошел. Сидит где-то в  Вороньском  болоте.  Погоди,
доберутся до него, - погрозил Булыга кулаком.
     - Евхим бестия, - подсказал кто-то, - его и в мешке не ухватишь.
     - Так вот, - продолжал Сорокин, - вышло постановление, которое и  будет
строго исполняться. У тех семей, где есть  дезертиры,  будет  отнята  земля,
которую  они  получили  после  раздела  помещичьего  поля.  А  то   что   же
получается? Советская власть наделяет землей, а он, дезертир,  не  хочет  за
нее сражаться.
     Вопросов было много, скорее не вопросов, а жалоб,  претензий:  керосину
нет, соли нет, гвоздей не купишь, гроб заколотить нечем. И Сорокин  отвечал,
что-то обещал выяснить, в чем-то помочь, куда-то написать.
     Вышел вперед рыжий бородач в черном форменном кителе, с  металлическими
пуговицами - то ли железнодорожника, то ли телеграфиста.  Остановился  перед
самым столом, скрестил руки на груди, спросил:
     - Сказывают, в Тощицах отряд Сивака вырезал всех советчиков.  Комиссар,
это правда? - Спросил с ухмылочкой, явно не для того, чтобы получить  ответ,
а чтобы оповестить об этом сход и в первую очередь Булыгу и Сорокина.
     Булыга вскочил со скамьи, впился  обеими  руками  в  край  стола,  лицо
серое, губы дрожат - такая злость охватила его.
     - А ты, Акинчик, рад? Черная твоя душа. Где твои два дезертира?  Может,
у того же Сивака? Может, они и резали там и тебе успели похвастать?
     - А ты  докажи,  что  мои  сыны  там,  -  сказал  Акинчик,  подчеркнуто
спокойно повернулся и отошел, смешался с сельчанами. - Докажи!  -  выкрикнул
уже оттуда.
     - Что у тебя, контра, кулацкое нутро - тут и доказывать  нечего!  -  не
сдержался Булыга, грохнул кулаком по столу. - Докажем!
     Подал голос Сидорка:
     - Этые Акинчики все  умеют.  И  на  горячей  сковороде  сыщут  холодное
местечко.
     ...Сход завершился принятием резолюции в поддержку советской  власти  с
просьбой прислать в волость отряд красноармейцев для защиты  от  банд.  Было
также постановлено сдать государству дополнительно сто пудов зерна.


     Расходиться  не  спешили.  Разделившись  на  группки,  договаривали   и
обсуждали то, о чем не успели сказать. Курили самосад, стреляли на  закрутки
бумагу - на нее был дефицит. Анюта,  едва  закончился  сход,  объявила,  что
будет представление. Вот многие и ждали его.  Из  сельсовета  вынесли  флаг,
укрепили на  стене,  под  флагом  поставили  дощатый  щит,  на  котором  был
изображен красноармеец с винтовкой в руке. И надпись: "Разгромим контру!"
     - Анютина  работа,  -  с  гордостью  сказал  Булыга  Сорокину.  -  Сама
рисовала.
     И представление вскоре началось. На скамью перед щитом  сели  гармонист
Юрка и бубнач Тимоха. Анюта подошла к ним, подняла руку, призывая к тишине.
     - Товарищи и граждане! - крикнула она громко, с натугой. -  Из  губкома
комсомола мы получили листовку с частушками  про  дезертиров.  Из  Захаричей
служат в армии двенадцать бойцов. И еще  получат  повестки  шестнадцать.  Но
есть и дезертиры.  Позор  им!  Позор!  -  дважды  вскинула  она  кулачок.  -
Товарищи и граждане, мы сейчас пропоем вам частушки,  которые  клеймят  этих
дезертиров.
     Когда она повышала голос, он делался неприятно резким, даже визгливым.
     - Давай, Анюта, - подбодрил ее  Булыга,  -  пропесочь  этих  дезертиров
по-нашенски. Пропесочь!
     Анюта махнула Юрке, тот заиграл и запел:

                           Эх, горит мое сердечко
                           Ярче пламени-огня.
                           Отчего, моя милашка,
                           Саботируешь меня?

     Анюта ответила:

                           Или ты меня считаешь
                           Дурою набитою?
                           Отчего ты не на фронте? -
                           Говори в открытую.

     Юрка:

                           Шел я верхом, шел я лесом,
                           Все болотами, леском.
                           Дай на милую, мол, гляну
                           Хоть единственным глазком.

     Анюта:

                           На войне стреляют пушки,
                           Бьют рабочих из мортир.
                           Был когда-то ты миленок,
                           А теперь ты - дезертир.

     Юрка:

                           На горе стоит калина,
                           Под горой ромашечка.
                           Истомился, измотался -
                           Обогрей, милашечка.

     Анюта:

                           Не идут года обратно,
                           Не течет назад река.
                           Пусть тебя обогревает
                           По заслугам губчека.

     Захлопали, изо всех сил бил в ладоши Булыга. Наконец выговорил:
     - Вот так и наших дезертиров обогреет губчека.
     Комсомольцы исполнили еще несколько песен, и начались  танцы.  Взрослые
разошлись. Булыга, оставшись с Сорокиным, сказал:
     - Ночевать тебе там же,  у  Ипполита.  У  него  спокойнее  будет.  Если
нападет банда, попа не тронут.
     - А вы сами банды не боитесь?
     - Боюсь. Потому дома и ночую редко. Да и наган у меня,  -  похлопал  он
по оттопыренному карману брюк.
     Пожали друг другу руки, распрощались.
     "Так церковь и не осмотрел, - огорченно подумал  Сорокин.  -  Завтра  с
самого утра займусь".


5

     А на Тощицы в самом деле  напала  банда  Сивака.  Бандиты  повесили  на
крыльце  сельсовета  его  председателя,   секретаря,   а   трех   активистов
расстреляли. Об этом сообщил милиционер, прискакавший  вечером  в  Захаричи.
Он предупредил Булыгу, что банда может напасть  и  на  их  село.  Милиционер
привез и радостное известие: в уезд  прибыл  конный  красноармейский  отряд,
который вчера успел уже разгромить другую банду, Мороза, взял ее  главаря  и
три десятка бандитов.
     В Захаричах еще год назад был создан отряд самообороны,  командовал  им
Булыга.  В  отряде  насчитывалось  двадцать  человек,  на  каждого   имелись
винтовки. Дважды этот отряд участвовал вместе с милицией в боях,  вылавливал
дезертиров,  навел  милицию  на  бандитскую  базу  в  лесу.  Ночами,   когда
ожидалось  нападение  бандитов,  самооборонцы   собирались   всем   отрядом,
занимали на околице удобную для боя  позицию.  И  на  этот  раз,  услыхав  о
возможном налете, Булыга хотел было собрать  своих  хлопцев,  но  передумал,
прикинул, что бандиты еще далеко и этой ночью вряд  ли  сюда  сунутся.  Сам,
однако, пошел спать на гумно.  Такая  предосторожность  однажды  уже  Булыгу
спасла. Месяц назад бандиты Мороза ночью  ворвались  в  хату,  всюду  искали
его - под печью, в яме под полом. А он тем временем лежал  в  саду  в  копне
сена, видел их, слышал голоса,  мог  бы  и  подстрелить  одного-другого,  да
побоялся за жену и детей.
     Стоя  на  улице,  возле  хаты,  Булыга  закурил,  подумал  о  Сорокине.
Спохватился, что не  поговорил  с  ним  по  душам,  не  угостил  чаркой,  не
расспросил про Москву.  "А  грамотный  мужик,  вон  как  складно  и  толково
говорил. И ведь прав Сидорка: почему без оружия ходит человек?  Завтра  надо
выдать ему наган".
     Размышляя  о  Сорокине,  вспомнил   вдруг   и   своего   петроградского
комиссара: очень уж тот был похож на Сорокина. Оба долговязые, худые, и  оба
в очках. Может, даже и родня?
     Тот комиссар был прислан в отряд моряков из Питера. Бывший студент,  он
носил еще форменный студенческий пиджачок. Это был  сентябрь  девятнадцатого
года, когда войска генерала Юденича двигались на Петроград. В одном из  боев
случилось так, что комиссар и он, Булыга, очутились в окружении  беляков.  У
комиссара наган и  граната,  у  Булыги  -  винтовка  и  наган.  Кричали  им:
"Сдавайтесь!" Молоденький прапорщик мальчишеским голосом  взывал:  "Господа,
не будем же проливать нашу русскую кровь.  Сдавайтесь,  мы  вас  отпустим  с
богом. Господа, мы же русские, не немцы!" Белые не стреляли. Не  стреляли  и
комиссар  с  Булыгой,  залегшие  за  валунами.  Отряд  моряков,  оттесненный
белыми, отбивался где-то слева, где он занял оборону.  А  здесь  было  тихо.
Прапорщик, должно быть, решил, что предложение его принято, встал,  осмелев,
во весь рост и ждал, когда те двое красных тоже  встанут  и  поднимут  руки.
Встали и несколько солдат, силясь рассмотреть, что за красные  там  залегли.
"Делай то же, что и я", - сказал комиссар Булыге. Спокойно,  неторопливо  он
встал, отряхнул брюки от песка, вытер ладонь о  ладонь  и  так  же  спокойно
пошел к прапорщику.  Булыга  -  за  ним.  Когда  между  ними  и  прапорщиком
оставалось шагов  десять,  комиссар  крикнул:  "С  дороги!  Кого  вы  пришли
убивать? Его? - показал он на Булыгу. - Крестьянского сына? Меня,  студента?
Кому служите? Юденичу, который хочет потопить  в  крови  Петроград?  Ну  так
убивайте нас!" Комиссар, поравнявшись с растерянным  прапорщиком,  взял  под
локоть Булыгу, и они пошли дальше. "Не думаю, товарищ  прапорщик,  чтобы  вы
выстрелили нам в спину", - сказал комиссар напоследок,  обернувшись.  Какими
же долгими были те минуты, пока они шли по чистому полю к  своим.  Булыга  и
позже, вспоминая тот случай, всякий раз передергивал плечами,  и  спина  его
холодела. Ждал тогда, что вот-вот грянет выстрел и пуля  ударит  в  спину  -
именно в спину, не в голову, не в плечо, не в ногу, -  и  он  рухнет  на  то
голое мокрое поле. Поверили, что спасены, только после того, как вскочили  в
ров...
     Назавтра комиссар был убит осколком снаряда, Булыгу тяжело  ранило.  На
этом война для него и  кончилась.  Вернулся  домой  в  Захаричи  и  вот  тут
председательствует.
     "Как же я забыл фамилию того комиссара? Может, и он  был  Сорокин?  Так
похож..." - сожалел Булыга. Ладно, завтра поговорит с  Сорокиным,  обо  всем
расспросит.


     ...А в это время Сорокин сидел с отцом Ипполитом за столом.  Пили  чай,
разговаривали. Говорил больше Ипполит, Сорокин расспрашивал да  слушал.  Поп
был рад: еще бы, московский комиссар, партиец, ученый человек  не  гнушается
его саном, интересуется церковью. Свои же, местные  интеллигенты  -  учителя
да ветеринар - стали  избегать  поповского  дома,  хотя  еще  недавно  почти
каждый вечер собирались у него.
     - Да, сын мой, - говорил Ипполит. - Такое время - не знаешь, как  жить.
Будешь сладок - слижут, горек -  заплюют.  Месяц  отсидел  я  в  могилевской
каталажке. Скажите, чем я вам мешаю? Что в бога призываю верить?  А  во  что
же верить, если не в бога? В человека, который  возвысился  над  толпой?  Но
ведь он всего-навсего человек... Я очень вам,  Максим  Осипович,  благодарен
за то, что  сегодня  заступились  за  меня.  Но  храм  все-таки  закроют  и,
вероятно, разрушат.
     - Разрушат? А вот этого варварства  допустить  нельзя,  -  взволнованно
проговорил Сорокин. - Ни в  коем  случае  нельзя...  -  Он  резким,  нервным
движением снял очки, вылез из-за стола, походил  взад-вперед  по  комнате  и
опять сел. - Об этом я напишу губернским властям.
     За время чаепития Сорокин разузнал  обо  всем,  что  его  интересовало:
какие иконы  имеются  в  церкви,  молитвенники.  Ипполит  достал  из  комода
толстую книгу, положил на стол перед Сорокиным:
     - Здесь опись всего имущества. Записано до последнего подсвечника. Я  и
настоятель, и ключник.
     Сорокин так  и  подскочил,  прочтя  только  первую  страницу.  В  книге
значилось рукописное Евангелие шестнадцатого  века.  Была  там  также  икона
"Варвара-великомученица" работы 1684  года  известного  мастера  из  Ростова
Великого Изосима.
     Не тая радости, хлопнул ладонями по столу, встал, опять сел.
     - Подумать только, какая удача, - говорил он. - Не приедь я  сюда,  что
было бы с "Варварой", с Евангелием...
     - То же, что произошло с книгами  и  иконами  из  козловичской  церкви.
Книги пожгли, иконы растащили, поразбили, - ответил Ипполит. Он  перелистнул
несколько страниц  книги-ведомости,  ткнул  пальцем  в  строчку:  -  Читайте
здесь.
     - Причащальный крест? И чем же он замечателен?
     - Золотой. Украшен бриллиантами.
     - Бриллиантами? - не поверил Сорокин.
     - Не сомневайтесь, Максим  Осипович,  -  глазки  отца  Ипполита  весело
полыхнули синевой, - истинная правда.
     - Такой дорогой крест? Как же он мог попасть в сельскую церковь?
     - От князя Потемкина-Таврического. Это доподлинно. Но  как  крест  стал
собственностью нашей церкви - не знаю. Возможно, князь подарил его  русскому
духовенству и уже какой-то святейший отец пожертвовал захаричскому храму.  А
скорее всего, кто-нибудь по ошибке принял крест за подделку.
     - И его до сих пор не пытались присвоить... ну, украсть?
     - Его подлинной ценности не знает даже отец диакон. Да и хранится он  в
потайном месте.
     Сорокин посмотрел на Ипполита с недоверием. Тот,  заметив  это,  осенил
себя крестом, приложил руки к груди:
     - Истинную правду вам говорю. Есть такой крест.
     - Верю.  Но  вы  сказали,  что  никто,  даже  дьякон  не  знает  о  его
существовании. Почему же вы мне доверились?
     - Не усматривайте здесь подкупа, Максим Осипович. Я вам  в  самом  деле
поверил. Вы человек справедливый и образованный. Вы заботитесь о том,  чтобы
спасти и сохранить исторические ценности. Вот и берите на  сохранность  все,
что есть интересного для вас в нашей церкви. Церковь  закроют,  в  этом  уже
нет сомнений. И бог весть к кому  могут  попасть  тот  же  крест,  старинные
иконы,  книги.  Поэтому  и  открыл  вам   церковную   тайну.   Хочу   только
посоветоваться: как быть с крестом?
     Ответить на этот вопрос Сорокину было нелегко. В самом деле:  как  быть
с крестом? Оставить его  в  церкви  или  реквизировать  сейчас  же?  А  если
реквизировать, то кому сдать? В уезд? Председателю Булыге? Везти с  собою  в
Москву? Так он ничего определенного и не посоветовал. Только и  сказал,  что
завтра осмотрит крест и тогда, возможно, придет к какому-нибудь решению.
     Опись церковного имущества  Сорокин  перечитал  дважды,  все,  что  его
заинтересовало, выписал в  свою  книжку.  Ипполит  притих,  подпер  кулачком
жиденькую бородку - то ли устал за этот суматошный день, то ли задумался.  В
доме было тихо, только отсчитывал секунды маятник ходиков да из-за  двери  в
соседнюю комнату доносился негромкий, с  присвистом  храп  Проси.  Где-то  в
подполье скреблась мышь,  изредка  потрескивала  лампадка,  бросая  дрожащие
отблески на стекло и оклады икон.
     Пожелав Сорокину спокойной ночи и перекрестившись, Ипполит вышел.
     Спать Сорокину не хотелось. Он погасил  лампу,  постоял  немного,  пока
глаза привыкли к темноте, отворил  настежь  окно  в  сад.  Сел  подле  окна,
опершись локтем на подоконник. Сентябрьской,  по-осеннему  резкой  свежестью
дохнуло в лицо, в комнату потянуло  приятной  прохладой.  В  саду  с  мягким
шпоканьем падали яблоки,  попискивала  время  от  времени  какая-то  пичуга,
пахло винно-сладкой прелью листьев и  трав.  Небо  было  темное,  с  редкими
мерцающими звездами.
     Сидел у раскрытого окна долго. Потянуло туда, под  это  звездное  небо.
Чтобы не разбудить Ипполита, не стал искать двери - вылез в окно.  Склоняясь
под яблонями, подался вниз, к реке. Она черно поблескивала, полная таких  же
мерцающих звезд,  как  и  на  небе.  Тихий  ночной  Днепр  манил  к  себе  с
колдовской неодолимой силой, и Сорокин, подчиняясь этой силе,  казалось,  не
сможет остановиться - так и войдет в воду.
     Остановил его негромкий говор.  Он  замер  от  неожиданности.  Говорили
двое - мужчина и женщина. Принял в сторону, но тут-то их и  заметил:  сидели
прямо на земле, на подостланной соломе, которая  словно  обвивала  их  белым
венком. Он в черном, и она  в  черном,  только  непокрытые  у  обоих  головы
светлели. Парочка  влюбленных,  сельская  пастораль,  конечно  же,  молодые.
Сорокин хотел было отойти, оставить неизвестных наедине  с  их  любовью,  но
вдруг узнал голоса, сперва - ее, потом - и его. Это были голоса  Катерины  и
Булыги.
     - Мишенька, родной мой, не могу я так... У тебя же двое деток да  жена.
И у меня сынок. Не могу...
     - Да не про развод я. На кой черт он мне сдался.
     - Мишенька, поздно.
     - А это всегда поздно или рано. Когда-то любила. Помнишь, клялась:  без
тебя мне не жить, повремени, успеем пожениться?..
     - Было такое, Мишенька,  было.  И  сейчас  люблю.  Бог  меня  или  тебя
наказал за что-то  и  не  свел  нас.  Это  ты  прогневал  бога,  ты  его  не
признаешь.
     "Так вот почему Катерина не  пришла  к  ужину",  -  подумал  Сорокин  с
ревнивой завистью.
     Отступил назад, за куст, чтобы его нельзя было заметить.
     - ...Мишенька,  не  надо.  Миша!..  Как  же  я  твоим  деткам  в  глаза
посмотрю. Не надо!
     Тот что-то коротко сказал, словно сквозь зубы, а Катерина вскрикнула:
     - Пусти,  нахал!  Не  надо,  слышишь...  Прошу  тебя.  Не  ломай  руки,
больно... Вурдалак,  чудовище...  Бандит  ты,  Мишенька...  Нельзя  же  так,
Мишенька... Миша... Дорогой мой, родной мой...
     Слова прерывались короткими поцелуями и вскриками...
     Сорокин ринулся  в  глубину  сада,  напоролся  плечом  на  сук,  яблоня
содрогнулась, хлестнула веткой по лицу, едва  не  сбила  очки.  Зашпокали  о
землю яблоки. Влюбленные, конечно же, не  слышали  этого  шума,  даже  и  не
подозревали, что кто-то мог проникнуть в их тайну.
     Уже в другом месте Сорокин снова спустился к Днепру и  попал  в  густой
ольшаник. Небо было заслонено ветвями,  и  плотный  мрак  упал  на  Сорокина
холодным волглым грузом, сковал каким-то  неприятным  чувством  и  тревожным
возбуждением. Отчего - он сам не знал. Заныло  внутри,  назойливо  затикало,
как будто к сердцу были приставлены маленькие часики, они и тикали,  вызывая
раздражение и предвещая что-то недоброе. Злясь  на  опавшие  листья,  громко
шуршащие под ногами, и на самого себя - что за дурацкие предчувствия?  -  он
выбрался из ольшаника на открытый берег, присел на корягу. Он  понимал,  что
это внезапное беспокойство есть  не  что  иное,  как  вещий  знак  и  сигнал
грядущей беды, от которой он должен себя оберечь.  И  чем  больше  думал  об
этом, тем сильнее возбуждался и тревожился. Подобное  он  испытывал  в  этой
командировке впервые. Ходил, ездил  по  глухим  лесным  дорогам,  ночевал  в
таких же селах и не знал этой тревоги, не боялся, и, слава богу,  все  худое
обходило его стороной.
     "Чего это я так взвился, нагнал на себя  такую  блажь?  -  подумал  он,
силясь взять себя в руки. - Неужто эти влюбленные так подействовали?"
     И тут же, как выстрел из-за куста, - мгновенное  воспоминание,  далекая
история, связанная с первой, принесшей ему страдания, любовью.  История  эта
произошла в детстве, и давно бы пора ей забыться, да вот  помнилась,  потому
что было у нее позднее продолжение. Не мог Сорокин знать,  что  она  еще  не
окончена, а тем более не знал, каким будет ее конец.
     Память уцепилась за то давнишнее - незабываемое и  горькое,  и  Сорокин
испытал такую же, как тогда, боль и такое же отчаянье.


6

     Это было, когда он после  восьмого  класса  гимназии  во  время  летних
вакаций приехал к тетке Анфисе Алексеевне  в  Тверскую  губернию.  Там,  над
Волгой, у нее была небольшая  усадебка,  и  ему,  Максиму,  тетка  отвела  в
мезонине просторную комнату. Старая,  с  широкой  кроной  липа  росла  перед
домом,  ветви  ее  доставали  до  самых  окон.  А  если  встать  на   перила
балкончика, то можно было влезть на липу и по ней спуститься во  двор.  Этим
способом сообщения Максим частенько пользовался, за  что  тетка  злилась  на
него и грозила отправить племянника обратно в Москву.
     Туда же немного погодя приехала и дальняя теткина родственница  Эмилия,
которую тетка и прислуга звали то Эми, то Мила.  Милой  звал  ее  и  Максим,
потому что ему она в самом деле была мила. Он влюбился в нее по  уши,