что-то оборвалось внутри. Он быстро соскользнул по  скале
вниз, затаив тихую благодарность  судьбе,  пославшей  им  укрытие  в  этой
расселине. С тяжелым чувством на  душе,  соскочив  на  землю,  он  коротко
бросил Джулии:
   - Капут.
   - Капут? - широко раскрыв глаза, не поняла девушка.
   - Компание твой - капут.
   - Кранк гефтлинг?
   - Да.
   - Ой, ой!
   Он взял у  ошеломленной  Джулии  тужурку,  девушка  проворно  подобрала
колодки, и оба они начали взбираться по камням вверх.



9

   Все же они не сумели пройти незаметно, обнаружили себя, позади  остался
свидетель, и прежнее беспокойство с новой  силой  охватило  Ивана:  выдаст
австриец или нет?
   Опыт всех его побегов подсказывал, что именно такие вот  обстоятельства
чаще всего оказывались для беглецов роковыми.  Нигде:  ни  в  ноле,  ни  в
горах, ни на дороге - не подвергали они себя такому риску,  как  во  время
захода в деревни, усадьбы, на хутора, во время встреч с людьми. Именно там
поджидала опасность очень осмотрительных и даже сверхосторожных. Там часто
кончались безмерно трудные пути на волю и  начинались  другие,  еще  более
мучительные - снова в плен. Но и вовсе избежать людей  было  невозможно  -
надо было питаться, узнать дорогу, переодеться. Беглецы часто надеялись на
авось, на счастливый случай, на человечность. Нередко им везло, но  далеко
не всегда.
   Год назад  Иван  тоже  надеялся,  что  все  как-нибудь  обойдется,  как
обошлось в  предыдущие  тридцать  два  дня.  Втроем  они  довольно  удачно
миновали засады, переплывали реки, обходили  деревни,  избегали  встреч  с
полицейскими; дважды удирали от погони - раз, правда, потеряли четвертого,
ленинградца танкиста Валерия. Остальные же добрались до родной  земли,  до
Волыни. Кругом лежали украинские села, в поле на лошадях  и  волах  пахали
свои полоски крестьяне; становилось тепло -  уже  можно  было  ночевать  в
лесах и без лишней нужды не соваться в деревни. Если  бы  только  не  еда,
из-за которой они то и дело должны были заходить в селения.
   В то утро, оставив друзей на опушке, в село направился  Иван.  Накануне
ходили другие, теперь была его очередь.
   Он немного опоздал выйти из леса, через который извилистой дорогой  они
шли ночью. Уже начинало светать, но ему не хотелось забиваться куда-нибудь
в глушь с пустым желудком. Внимательно всмотревшись с опушки в село,  Иван
ничего подозрительного там не заметил. Большой дороги поблизости, кажется,
не было, и он через болотце, держась ближе к кустам,  двинулся  к  крайней
хате. Под полой у него был немецкий  автомат  с  двенадцатью  патронами  в
магазине, добытый под Краковом, армейские сапоги  на  ногах  и  на  плечах
какая-то немудреная крестьянская  свитка.  Внешне  он  напоминал  обычного
сельского парубка, такого, как и все тут, без задержки дошел до  огородов,
потом от гумна по стежке, что вела меж плетней, свернул к ближней хате.  К
несчастью, хата стояла на противоположной стороне улицы,  он  оглянулся  -
вблизи никого не было, только где-то во дворе скрипнула дверь  и  замычала
корова, - должно быть, хозяйка  шла  доить  ее.  Не  успел  он  перебежать
покропленную росой дорогу, как из соседнего двора кто-то вышел  на  улицу.
Иван даже не взглянул на него, только почувствовал, что тот  заметил  его.
За углом Иван оглянулся - человека на улице не было, а возле дома напротив
высился огромный брезентовый кузов машины.  Это  было  так  некстати,  тем
более что во дворе уже встревоженно крикнули. Деваться Ивану  было  некуда
(за хатой лежал широкий заборонованный огород), и он кинулся к раскрытым в
сени дверям. В дверях стоял небритый средних лет крестьянин. Он,  наверно,
все понял без слов, только побледнел  немного,  так  как,  видно,  услышал
окрик, взглянул на  Ивана,  у  которого  заметно  оттопыривалась  пола,  и
отступил на шаг, пропуская в  хату.  Иван  без  единого  слова  вскочил  в
чистенькие,  прибранные  сени  с  разбросанным  по  полу  аиром,  метнулся
туда-сюда, ища какого-нибудь укрытия,  и,  не  найдя  ничего  подходящего,
сквозь раскрытые двери кинулся в другую комнату, где  была  печь.  Там  он
увидел черную пасть подпечья, припал на колени, быстро  выглянул  в  окно,
возле  которого  на   топчане   из-под   полосатого   самотканого   одеяла
высовывались три пары  коротеньких  детских  ног.  Парня  охватило  дурное
предчувствие - нет, попал не туда.
   Но было уже поздно: во дворе  затопали  сапоги,  и  он,  обдирая  бока,
протиснулся в смрадную узкую дыру подпечья, сжался  за  выступом.  В  сени
входили люди. Только успел затаить  дыхание,  как  сразу  донеслись  чужие
голоса: то были немцы, двое или больше. Хозяин не понимал их  или,  может,
не хотел понимать. Иван все слышал, переводчик ему не был нужен.
   - Вэр ист? Вэр лауфт? [Кто такой? Кто бежал? (нем.)] - крикнул немец.
   - Ин дизем аугенблик. Их хабе гезеен! [Только что. Я сам видел! (нем.)]
- настаивал второй.
   - Паночки, нэ розумию. У мэнэ никого нэма. Што вы?
   У Ивана враз спало напряжение, - значит, хозяин не выдаст, слава  богу,
хоть в этом повезло. Может, теперь не  найдут.  И  он  прижался  к  стенке
плотнее, скорчившись в три погибели  и  почти  не  дыша.  Немцы  закричали
громче, выругались, заплакал ребенок в  углу,  откуда-то,  видно,  с  печи
спрыгнув на пол, к нему бросилась женщина,  начала  успокаивать.  Один  из
немцев, лязгнув затвором винтовки, вбежал в хату -  возле  печи  мелькнула
тень. Громче закричали дети, загремели  топчаном:  немцы  разбрасывали  их
постели. Иван ждал, держа руку на рукоятке автомата, хоть и не знал, как в
таком положении стрелять. Немцы, громко топая сапогами, заглянули на печь,
звякнули заслонкой, и сразу же луч  фонарика  метнулся  по  задней  стенке
подпечья. Иван даже зажмурился, ожидая  крика:  "Хераускрихен!"  [Вылезай!
(нем.)] Но лучик был слабый (видно, разрядилась батарейка),  немцы  ничего
не увидели, и сапоги застучали дальше.  Вскоре  шаги  притихли  -  видимо,
немцы искали уже в сенях. Тогда он, не шевелясь, выдохнул и опять медленно
вдохнул воздух, не веря случившемуся - неужто пронесло?  И  действительно,
шаги совсем стихли, только всхлипывали возле  печи  дети,  и  мать,  стуча
босыми ногами, кидалась, наверно, к окнам - немецкая речь слышалась уже со
двора. Там что-то говорил хозяин, по-видимому направляя солдат подальше от
хаты. И в самом деле, уже все успокоилось. Хозяин, должно  быть,  вошел  в
сени, к нему подбежала жена,  она  что-то  быстро-быстро  затараторила,  в
смятении чуть не плача, но  хозяин  строго  прикрикнул  на  нее:  "Хватит!
Замолчи!" Женщина умолкла, вернулась в хату и занялась детьми.
   Иван хотел уже было вылезти,  чтобы  перебраться  куда-нибудь  в  более
надежное место, как хозяйка испуганно запричитала:
   - Пэтро! Пэтро! Ой лышэнько, Гриць идэ...
   Иван снова притих, хозяин вышел, с минуту его не было слышно, потом  во
дворе раздалось  язвительно-учтивое:  "Добры  день,  герр  Пэтро!"  Хозяин
сдержанно ответил на приветствие. Что-то щелкнуло, будто ударили кнутом по
голенищу, и  тот  же  голос  буднично,  словно  разговор  шел  о  пустяке,
произнес:
   - Кого ховаешь? А ну, давай его сюды!
   - Никого я нэ ховаю, кум Гриць! Перехрыстыться, што вы!
   - Ага! Никого. Што ж, проверымо! Ганна! - крикнул Гриц.
   - Я тута, кум, - отозвалась с порога хозяйка.
   - Кого Пэтро ховае, признавайся!
   - Ой, хиба ж я ведаю! Ншого ж вин нэ ховае, кум Гриць.
   - Не ховае! А ну, Настуся, скажи: де татко ховае бандыта?
   - Нэ видаю, - ответил боязливый детский голосок.
   - Нэ видаешь! Побачымо, - многозначительным спокойным тоном прогнусавил
Гриц.
   У Ивана в подплечье от злости на этого выродка даже онемели скулы - так
захотелось выскочить и всадить ему в брюхо десяток пуль. Но  он  не  знал,
сколько еще там подручных, и снова недоброе предчувствие завладело им:  он
понял, что этот - не немец, свое дело он знает отменно.
   - Глух, нэси солому. Ты,  Жупан,  тэж.  Зараз  мы  дознаемось,  дэ  вин
ховается. Мы його подсмажэмо.
   Во дворе затопали шаги, стукнули где-то поблизости двери - видно,  люди
побежали в сарайчик. Иван догадался, что задумал этот, не дожить бы ему до
воскресенья, Гриц. "Неужели он решится поджечь, неужели  так  поступит  со
своим человеком, который этого негодяя еще называет кумом?"  -  мучительно
думал Иван.
   Под  окнами  что-то  зашуршало,  свет  в  подпечье  померк.  "Наверное,
положили солому", - заметил про себя Иван. Потом все  притихли,  не  стало
слышно ни шагов, ни разговора. И вдруг отчаянно и дико закричала  женщина,
можно было подумать, будто жгут ее самое, а не  хату.  За  ней  заголосили
дети, сразу же зачадило дымом. Иван понял, что все пропало, что сгорит сам
и еще загубит детей. Надо было вылезать, пристрелить этого мерзавца, но  у
него все еще теплилась надежда -  может,  не  подожгут,  только  попугают.
Опять же дать загореться хате, а уж потом вылезти - не слишком  ли  велика
кара для него и для этой семьи! Иван не знал, что делать, хоть и  понимал,
что надо в считанные секунды на что-то решиться.
   Видно, он все же выскочил бы из подпечья (он уже был  готов  к  этому),
как вдруг с причитаниями и проклятиями в хату кинулась хозяйка. Прежде чем
он успел догадаться зачем, она затопала возле печи и,  согнувшись,  сквозь
слезы закричала:
   - Вылазь! Вылазь! Хату палять из-за тэбэ, проклятый! Душегуб,  звидкиля
тэбэ принесло? Вылазь!
   Иван с облегчением вздохнул: вот и кончилось все (хотя такого конца  он
не ждал), сунул автомат под мусор в углу и вылез. Злости на эту женщину  у
него не было, стало только обидно и жалко, что так глупо  оборвался  такой
долгий и такой трудный путь...
   Он ступил на порог - отрешенный от всего и спокойный. Во дворе на  него
по-волчьи уставились четверо мужиков,  среди  которых  особенно  выделялся
один - здоровенный верзила в светлых кортовых штанах и с голубой  повязкой
на рукаве. Это, видно, и был Гриц. В руках он держал немецкий  карабин  на
взводе. Иван определил это по затвору и подумал, что убить его тут они  не
посмеют - передадут немцам.
   Так оно и случилось.



10

   Непрестанно ощущая в себе  тревогу,  Иван  оглядывался  и  вслушивался,
боясь, чтобы немцы не пустили собак, но время шло,  а  кругом  было  тихо.
Тогда пришла уверенность, что австриец их все же не выдал, а  мотоциклисты
их следов не нашли и пока оставили беглецов в покое. К  тому  же,  видимо,
они забрали труп сумасшедшего - было с чем возвратиться в лагерь. От таких
мыслей тревожное возбуждение постепенно  улеглось,  уступив  место  другим
заботам и помыслам.
   Расселина, напоминавшая глубокий кривой  коридор,  постепенно  сужаясь,
вела и вела их вверх. Почти не останавливаясь, они лезли по  ее  дну  часа
четыре, если не больше. Стало  холодно,  и,  наверное,  от  высоты  слегка
закладывало уши. Солнце так ни разу и не заглянуло сюда;  наконец  исчезла
за облаками и сияющая голубизна неба - сизые клочья  тумана,  цепляясь  за
острые вершины утесов, быстро неслись над расселиной. Откуда-то подул, все
больше усиливаясь, порывистый ветер, похолодало так, что  не  согревала  и
ходьба. Они не могли увидеть отсюда, как далеко отошли от города, но  Иван
чувствовал, что взобрались высоко, иначе не пробирала бы так стужа. И  все
же тужурку с завернутым в нее хлебом Иван  не  надевал.  Он  понимал,  что
главное еще впереди, что похолодает сильнее, возможно,  придется  идти  по
снегу. Правда, о себе Иван не очень беспокоился, он мог бы идти и быстрее.
Хоть и устал и болели сбитые на камнях ноги, но он  был  еще  способен  на
большее - в который раз выручала его природная сила, нетребовательность  к
условиям жизни, и конечно, суровая армейская закалка. Не  раз,  бывало,  в
плену, когда другие выбивались из сил,  ослабевали  и  падали  от  голода,
усталости и бессонницы, он все выдерживал. Он  начал  уже  думать,  что  и
сейчас как-нибудь выдюжит, перейдет хребет (не может того  быть,  чтоб  не
перешел), лишь бы только жить, вынесет, стерпит все, на  свободе  -  не  в
лагере.
   Вот только Джулия...
   Девушка с заметным усердием лезла за ним и теперь почти  не  отставала,
но он, часто останавливаясь, испытующе и настороженно поглядывал  на  нее.
Чувствуя его внимание, Джулия каждый раз  старалась  улыбнуться  в  ответ,
сделать вид, что все хорошо, что она ничего не  боится  и  у  нее  еще  не
иссякли силы. Однако несвойственная  ее  порывистой  натуре  замедленность
движений красноречивее всего свидетельствовала о чрезмерной ее усталости.
   И вот, выйдя из-за поворота, они увидели, что приютившая  их  расселина
оборвалась, упершись в крутую скалу. Как ни хотелось,  все  же  надо  было
вылезать наверх - на голые, открытые ветру скалы.
   Иван повернул на крутой склон, вскарабкался почта до  самого  верха  и,
опустившись на одно колено, подождал Джулию. Она лезла несколько медленно,
опустив голову; Иван  оперся  ногой  о  выступ,  подал  ей  руку.  Девушка
вцепилась в нее своими мягкими холодными пальцами, и он потащил ее вверх.
   Они выбрались на голый, крутой каменистый гребень, но ничего вокруг  не
успели увидеть. Сразу им в грудь ударил упругий ветер,  сверху  нахлынули,
обволокли  все  вокруг  рваные  клочья  тумана,  стремительная  промозглая
мокредь закрыла небо, словно холодным паром окутала их. Правда,  туман  не
был сплошным - в редких его разрывах там и  сям  мелькали  мрачные  скалы,
далекие синеватые просветы, но рассмотреть местность  было  нельзя.  Тогда
они остановились. Джулия прислонилась плечом к выступу скалы.  Ветер  рвал
ее одежду, трепал ее волосы. Стало еще холоднее. Иван развернул  на  земле
потертую, из желтой кожи тужурку, вынул из нее хлеб и шагнул к Джулии.
   - О нон... Нет! Я тепло, - сверкнула она  на  него  оживившимися  вдруг
глазами и вскинула навстречу руку. Иван молча накинул ей на плечи  куртку.
Девушка, закутавшись в нее,  съежилась,  вобрала  в  воротник  голову.  Он
присел рядом.
   - Иль панэ - хляб! - поняв его  намерение,  сказала  она  и  проглотила
слюну. Он сперва осмотрел буханку, прикинул на руке, будто определяя вес и
ту самую минимальную норму, которую они могли позволить себе  в  этот  раз
съесть, и вздохнул: уж очень мизерной оказалась она. Джулия опустилась  на
землю и подвинулась  к  нему.  Боясь  раскрошить  буханку,  Иван  не  стал
отламывать от нее, а поднял острый обломок камня  и,  примерившись,  начал
осторожно отрезать кусочек.  Девушка  с  каким-то  радостным  умилением  в
глазах покорно следила за движениями его пальцев, глядя, как  он  режет  и
как делит отрезанное пополам, отламывая от одной половины  и  прибавляя  к
другой.
   - Хорошо?
   - Си, си. Карашо.
   Снова будто не стало ни стужи, ни усталости. Джулия засияла глазами,  с
нетерпением ожидая, когда будет разрешено съесть  эту  пайку.  Но  Иван  с
завидной выдержкой еще раз подровнял куски и лишь тогда сказал девушке:
   - А ну, отвернись.
   Она поняла, не вынимая из-под тужурки рук,  быстро  повернулась,  и  он
прикоснулся пальцем к кусочку с добавкой:
   - Кому?
   - Руссо! - с готовностью сказала она и обернулась.
   Иван бережно взял маленький кусочек, чуть быстрее схватила второй она.
   - Гра... Спасибо, руссо.
   - Не за что! - сказал Иван.
   - Руссо! - торопливо жуя и кутаясь в тужурку,  позвала  Джулия.  -  Как
имеется твое имья? Иван, да?
   - Иван, - слегка удивившись, подтвердил он.
   Она заметила его удивление и, откинув голову, засмеялась:
   - Иван! Джулия угодаль! Как сто угодаль?
   - Нетрудно угадать.
   - Все, все руссо - Иван? Правда?
   - Не все. Но есть. Много.
   Она  оборвала  смех,  устало  вздохнула,  крепче  запахнула  тужурку  и
украдкой взглянула на остаток буханки. Иван, медленно доедая  свой  кусок,
заметил этот ее красноречивый взгляд и взял буханку, чтобы  сунуть  ее  за
пазуху. Но не успел он расстегнуть куртку, как Джулия вдруг  ойкнула  и  в
изумлении застыла на месте. Почуяв неладное, он глянул на девушку и увидел
на ее лице испуг - широко раскрытыми  глазами  она  уставилась  на  что-то
поверх его головы. Так, с хлебом в руке, Иван обернулся и сразу увидел то,
что испугало Джулию.
   Поодаль в прогалине, опершись на расставленные  руки,  сидел  на  скале
страшный гефтлинг. Лысый череп  его  на  тонкой  шее  торчал  из  широкого
воротника  полосатой  куртки,  на   которой   чернел   номер,   а   темные
глазницы-провалы, будто загипнотизированные,  неотрывно  глядели  на  них.
Увидев в руках Ивана хлеб, он встрепенулся и, подпрыгивая на месте,  начал
хрипло выкрикивать:
   - Брот! Брот! Брот!
   Потом вдруг оборвал крик, поежился и уже  совсем  человеческим,  полным
отчаяния голосом потребовал:
   - Гиб брот!
   - Ге, чего захотел! - саркастически усмехнулся  Иван,  глядя  на  него.
Сумасшедший несколько секунд выждал и с неожиданной злобой начал кричать:
   - Гиб брот! Гиб брот! Ихь бешайне гестапо! Гиб брот!  [Дай  хлеба!  Дай
хлеба! Я донесу в гестапо. Дай хлеба! (нем.)]
   - Ах, гестапо! - Иван поднялся на ноги. - А ну марш отсюда! Ну, живо!
   Он угрожающе двинулся к безумцу,  но  не  успел  сделать  и  нескольких
шагов, как тот соскочил со скалы и с удивительной ловкостью отбежал вниз.
   - Гиб брот - никс гестапо!. Нике брот - гестапо!! [Дай хлеба - не  буду
гестапо! Не дашь - гестапо! (нем.)]
   - Ах ты собака! - угрожающе закричал Иван. Его охватил гнев,  появилось
желание догнать гефтлинга, но тот из предосторожности отбежал еще  дальше.
Заметив, что Иван остановился, он тоже стал.
   - Гиб брот!..
   Иван сунул руку за пазуху. Немец застыл, ожидая. Иван выхватил пистолет
и щелкнул курком.
   - Пистоле! - в испуге крикнул сумасшедший и бросился назад.
   Иван прикусил губу; сзади к нему подскочила Джулия.
   - Дать он хляб! Дать хляб! - испуганно заговорила она.
   Сумасшедший между тем отбежал, приостановился  и,  оглядываясь,  быстро
зашагал вниз.
   - Иван дать хляб! Дать хляб! Нон гестапо! - тревожно требовала девушка.
   - "Продажная шкура, - думал Иван, злобно глядя на покачивающуюся фигуру
немца. - Конечно, с ним шутки плохи - наделает крику и  выдаст  эсэсманам:
что возьмешь с дурака! И убить жалко, и отвязаться  невозможно.  Придут  с
собаками, нападут на след - считай, все пропало".
   - Эй! - крикнул Иван. - На брот!
   Сумасшедший, ухватившись за скалу,  остановился,  оглянулся,  и  вскоре
сквозь ветер донесся его голос:
   - Никт... Ду шиссен! Ихь бешайне гестапо!
   И снова подался вниз.
   - Пошел к черту! Никс шиссен! На вот... на!
   Иван действительно отломил от буханки кусок и поднял его в руке,  чтобы
сумасшедший увидел. Джулия, стоя рядом, дрожала от стужи и с беспокойством
поглядывала на гефтлинга. А тот помедлил немного  и  опустился  на  выступ
скалы. К ним он подходить боялся.
   - Ах ты собака! - снова закричал Иван, теряя терпение. - Ну  и  черт  с
тобой! Иди в гестапо. Иди!
   - Иван, нон гестапо! Нон, Иван! - затормошила его  за  руку  Джулия.  -
Дать немножко хляб! Нон гестапо!..
   - Черта с два ему хлеб! Пускай идет!
   - Он плохо гефтлинг. Он кранк. Он гестапо...
   Иван не ответил, положил за пазуху половину буханки, пистолет  и  пошел
на прежнее место, вверх. Джулия молча шла рядом. Он  чувствовал,  что  так
обращаться с этим сумасшедшим было опасно, но теперь уже не мог уступить -
злобная   вспышка   оказалась   сильнее   благоразумия.   Джулия   изредка
оглядывалась, но на них налетела мгла, кроме  серого  нагромождения  скал,
кругом ничего не стало видно - внизу и  по  сторонам  стремительно  несся,
клубился, рвался промозглый туман. Неизвестно было, остался ли гефтлинг на
месте или, может, действительно повернул обратно. Заметив на лице  девушки
тревогу, Иван бросил:
   - Никуда он не пойдет. Врет все.
   Он успокаивал ее, но сам уверенности в этом не испытывал. Черт знает от
каких только мерзавцев зависит жизнь человека! Вот ведь больной, а  выжил,
прорвался в горы, ускользнул от облавы, убежал из-под