ать!
   Джулия, помедлив, поднялась и тихо поплелась за ним, хватаясь за камни,
чтобы не упасть. Иван, насупившись, медленно шел к  тропе.  Он  уже  начал
думать, что все как-нибудь обойдется, что самое худшее в  таком  состоянии
сбиться с ритма, хотя бы присесть, и тогда потребуется значительно  больше
усилий, чтобы встать. Вдруг уже возле  самой  тропы  сильный  порыв  ветра
стеганул  по  лицам  снежной  крупой  и  так  ударил  в  грудь,  что   они
задохнулись. Джулия упала.
   Иван попытался помочь ей подняться, взял девушку за  руку,  но  она  не
вставала, закашлялась и долго не могла отдышаться. Наконец, сев на камень,
тихо, но твердо, как об окончательно решенном, сказала:
   - Джулия финита. Аллее! Иван Триесте. Джулия нон Триесте.
   - И не подумаю.
   Иван отошел в сторону и тоже сел на выступ скалы.
   - А еще говорила, что коммунистка, - упрекнул он. - Паникер ты!
   - Джулия нон паникор! - загорячилась девушка. - Джулия партыджано.
   Иван уловил нотки обиды в ее голосе и ухватился за  них.  "Может  быть,
это растревожит ее", - подумал он.
   - Трусиха, кто ж ты еще?
   - Нон трусиха, нон паникор. Силы мале.
   - А ты через силу, - уже мягче сказал он.  -  Знаешь,  как  однажды  на
фронте было? На Остфронте, куда ты собиралась. Окружили нас немцы в  хате.
Не выйти. Бьют из автоматов в окна. Кричат: "Рус, сдавайсь!" Ну,  комвзвод
наш Петренко тоже говорит: "Аллес капут". Взял пистолет и бах себе в  лоб.
Ну и мы  тоже  хотели.  Вдруг  ротный  Белошеев  говорит:  "Стой,  хлопцы!
Застрелиться и дурак сумеет. Не для того нам Родина оружие дала. А  ну,  -
говорит, - на прорыв!" Выскочили  мы  все  в  дверь,  да  как  ударили  из
автоматов и кто куда - под забор, в  огороды,  за  угол.  И  что  думаешь:
вырвались. Пятеро, правда,  погибли.  Белошеев  тоже.  И  все  же  четверо
спаслись. А послушались бы Петренко, только бы  на  руку  немцам  сыграли:
никого и стрелять не надо, бери и закапывай.
   Джулия молчала.
   - Так что, пошли?
   - Нон.
   - Ну какого черта? - весь дрожа от холода, начал терять терпение  Иван.
- Замерзнешь же, глупая. Стоило убегать, столько лезть под самое небо?
   Она продолжала молчать.
   - На кой черт тогда они себя подорвали! - сказал он, вспомнив  погибших
товарищей. - Надо, чтоб хоть кто-нибудь уцелел. А ты уже и скисла.
   Он вскочил, чувствуя, что насквозь промерз на ветру, зашагал по тропе -
на сером снегу отпечатались темные следы его босых ног. Хорошо еще, что не
было мороза, иначе им тут  верная  смерть.  Минуту  спустя  он  решительно
остановился напротив Джулии.
   - Так не пойдешь?
   - Нон, Иван.
   - Ну, как хочешь. Пропадай, - сказал он и тут же потребовал:  -  Снимай
тужурку.
   Она слабо зашевелилась, сняла с себя тужурку, положила  ее  на  камень.
Потом сбросила с ног колодки и поставила  их  перед  ним.  Иван  застывшей
ногой отодвинул колодки в сторону:
   - Оставь себе... В лагерь бежать.
   А сам напялил на широкие плечи тужурку, запахнулся, сразу стало теплей.
Он чувствовал, что между ними что-то  навсегда  рушится,  что  нельзя  так
относиться к женщине, но у него теперь прорвалась злость к ней,  казалось,
будто она в чем-то обманула его, и потому невольно хотелось  наказать  ее.
Мысленно  выругавшись,  он,  однако,  почувствовал,  как   нелегко   уйти,
расставание оказалось до нелепости грубым, хотя он старался заглушить  все
это злостью. И все же он не мог не понимать, что Джулии было очень  трудно
и что она по-своему была права, так же как в чем-то был несправедлив он, -
Иван чувствовал это, и его злость невольно утихала.
   Он сделал шага два по тропинке и повернулся к ней.
   - Чао! - сжавшись на камне, тихо и, похоже, совсем безразлично  сказала
она. Это слово сразу напомнило ему их вчерашнюю встречу, и  тот  радостный
блеск в ее сверкающих глазах, удививший его  в  лесу,  и  ее  безрассудную
смелость под носом у немцев, и Ивану с гало не по себе.  Это  не  было  ни
жалостью, ни сочувствием - что-то незнакомое защемило в груди,  хотя  вряд
ли он мог в чем-нибудь упрекнуть себя и, пожалуй, ничем не был обязан  ей.
"Нет, нет! - сказал он себе, заглушая эту  раздвоенность.  -  Так  лучше!"
Одному легче уйти, это он знал с самого начала. Ему вообще  не  надо  было
связываться с ней, теперь у него на плечах тужурка,  немного  хлеба  -  на
одного этого хватит дольше, он будет экономить - съедать по сто граммов  в
день. Один он все стерпит, перейдет хребет, если бы даже  пришлось  ползти
по пояс в снегу. Он доберется в Триест, к партизанам. Зачем связываться  с
этой девчонкой? Кто она ему?
   Он торопливо взбежал на крутизну, будто спеша отрешиться  от  мыслей  о
ней, брошенной там, внизу, но совладать со смятением своих чувств так и не
смог. Что-то подспудное в нем жило иной логикой, ноги сами замедлили  шаг,
он оглянулся раз, другой... Джулия едва заметным пятном темнела на склоне.
И ее покорная беспомощность перед явной гибелью вдруг сломала недавнее его
намерение. Иван, сам того не желая, обернулся и, не  преодолев  чего-то  в
себе, побежал вниз. Джулия, услышав его, вздрогнула и  испуганно  вскинула
голову:
   - Иван?
   - Я.
   Видимо догадываясь о чем-то, она насторожилась:
   - Почему?..
   - Давай клумпес!
   Она покорно вынула из  колодок  ноги,  и  он  быстро  насунул  на  свои
застывшие ступни эту немудреную обувь, в которой  еще  таилось  ее  тепло.
Затем скинул с себя тужурку:
   - На. Надевай.
   Все еще не вставая с места,  она  быстро  запахнулась  в  тужурку,  он,
помогая, придерживал рукава и, когда она оделась, взял девушку за локоть:
   - Иди сюда.
   Она упрямо отшатнулась, вырвала локоть и застыла,  уклонившись  от  его
рук. Из-под бровей испытующе взглянула ему в лицо.
   - Иди сюда.
   - Нон.
   - Вот мне еще "нон"...
   Одним рывком он схватил ее, вскинул на плечо, она рванулась, как птица,
затрепетала, забилась в его руках, что-то заговорила, а он, не обращая  на
это внимания, передвинул ее за спину и  руками  ухватил  под  колени.  Она
вдруг перестала биться, притихла, чтоб не упасть, торопливо обвила его шею
руками, и он ощутил на щеке ее теплое дыхание и  горячую  каплю,  которая,
защекотав, покатилась ему за воротник.
   - Ну ладно. Ладно... Как-нибудь...
   Неожиданно обмякнув, она прильнула к его широкой спине  и  задохнулась.
Он  и  сам  задохнулся,  но  не  от   ветра   -   от   того   незнакомого,
повелительно-кроткого,  величавого   и   удивительно   беспомощного,   что
захлестнуло его, хлынув из неизведанных глубин  души.  Недавнее  намерение
бросить ее теперь испугало Ивана, и  он,  тяжело  погромыхивая  колодками,
полез к перевалу.



13

   Снежная крупа уже густо обсыпала шершавые камни. Деревяшки скользили по
ним на очень крутых местах, и, чтобы не упасть с ношей, Иван старался идти
боком, как лыжник при подъеме на склон. Сначала он не  чувствовал  тяжести
ее маленького тела - слегка поддерживая ее за ноги  и  согнувшись,  упорно
лез  вверх.  Но  скоро  порыв  его  все  же  ослабел,  появилось   желание
остановиться, выпрямиться, вздохнуть - в груди не хватало воздуха. Правда,
он согрелся, разгоряченному телу нипочем стал горный  ветер,  внутри  тоже
горело, от удушья раздирало легкие.
   Перевал, пожалуй, был близко - подъем постепенно выравнивался, тропинка
уже не петляла по  заснеженному  скалистому  взлобью.  Справа  возвышалось
что-то серое, очевидно громада другой горы. Значит, они уже  добрались  до
седловины. Ветер по-прежнему безумствовал в своей неумной ярости,  вокруг,
будто в невидимой гигантской трубе, выло, стонало, даже звенело - впрочем,
звенело, возможно, в ушах. Мороз, очевидно, крепчал. От стужи больше всего
доставалось рукам и коленям. Хорошо еще, что не  было  мокреди,  крупчатый
снег не задерживался на одежде, ветер больно сек им лицо.
   Надо  было  отдохнуть,  но  Иван  чувствовал,  что  если  присядет,  то
наверняка больше уже не встанет.  И  он  брел  час  или  больше,  медленно
поднимаясь по извилистой тропке. Джулия молча  прижималась  к  нему  -  он
чутко ощущал ее движения и,  странное  дело,  несмотря  на  усталость,  на
недавний спор и досаду, чувствовал себя хорошо. Только бы хватило силы, он
нес бы ее так, покорно припавшую к нему, далеко, далеко.
   Когда уже стали подкашиваться ноги  и  он  испугался,  что  упадет,  из
снежной, мятущейся мглы выплыл огромный черный обломок скалы. Иван свернул
с тропки и,  скользя  по  камням  колодками,  направился  к  нему.  Джулия
молчала, крепко прижимаясь щекой к его шее. Возле камня Иван повернулся  и
прислонил к нему девушку. Руки ее под его  подбородком  разнялись,  плечам
стало свободнее, и только тогда он почувствовал, какая она все же тяжелая.
   - Ну как? Замерзла?
   - Нон, нон.
   - А ноги?
   - Да, - тихо сказала она. - Неги да.
   Все время она казалась необычно тихой, будто в чем-то  виноватой  перед
ним. Он  чувствовал  это,  и  ему  хотелось  как-то  по-хорошему,  ласково
успокоить ее. Только Иван не знал, как  это  сделать,  у  него  просто  не
находилось слов, и потому внешне он по-прежнему оставался сдержанным.
   Не оборачиваясь, Иван нащупал руками ее ноги. Они  совсем  окоченели  -
были  холоднее,  чем  пальцы  его  рук.  От  его  прикосновения  она  тихо
вскрикнула и рванула ноги к себе.
   - Э, так нельзя!
   Она, видно, не поняла его, а он удобнее посадил ее на камень и набрал с
земли пригоршню снежной крупы.
   - А ну давай разотрем.
   - Нон, нон.
   - Давай, чего там "нон", - незлобиво, но  настойчиво  сказал  он,  взял
одну ногу, зажал ее в своих коленях, как это  делают  кузнецы,  подковывая
лошадей, и стал тереть ее снегом. Джулия дернулась, заохала, застонала,  а
он засмеялся.
   - Ну что? Щекотно?
   - Болно! Болно!
   - Потерпи. Я тихо.
   Как можно бережнее он растер одну ее маленькую, почти  детскую,  стопу,
потом принялся за другую. Сначала девушка ойкала, потом, однако, притихла.
   - Ну как, тепло? - спросил он, выпрямляясь.
   - Тепло, тепло. Спасибо.
   - На здоровье.
   Она укутала ноги полами тужурки, а он, на минуту прислонившись спиной к
настывшему камню, выровнял дыхание. Но без движения сразу  стало  холодно,
ветер насквозь пронизывал его легкую куртку, почти не державшую тепла.
   - Хлеба хочешь? - спросил он, вспомнив их прежний разговор внизу.
   - Нон, - сразу же ответила она. - Джулия нон хляб. Иван эссен хляб.
   - Так?  Тогда  побережем.  Пригодится,  -  сказал  Иван,  и  они  почти
одновременно проглотили слюну.  Чувствуя,  что  замерзает,  он  с  усилием
заставил себя встать и подставил ей спину:
   - Ну берись!
   Молча, с готовностью она обхватила его за шею, прижалась, и  ему  сразу
стало теплее.
   - Иван - тихо сквозь ветер сказала она, дохнув теплом в его ухо.  -  Ду
вундершон [ты чудесный (нем.)].
   Она уже несколько освоилась у него на спине, осмелела, чувствуя к  себе
его расположение, спросила:
   - Руссе аллес, аллес вулдершон! Да?
   - Да, да, - согласился он, так как говорить о себе не привык, к тому же
тропинка, казалось, вот-вот выведет их  на  пологое  вместо,  и  он  хотел
одолеть крутизну как можно быстрее.
   - Правда, Иван хотель пугат Джулия? Да? Иван нон бросат?
   Он смущенно усмехнулся в темноте и с уверенностью, в которую сам  готов
был поверить, сказал:
   - Ну конечно...
   - Тяжело много, да?
   - Что ты! Как пушинка.
   - Как это - пушинка?
   - Ну, пушок. Такое маленькое перышко.
   - Это мале, мале?
   - Ну!
   Он шел по тропинке, хорошо обозначившейся  на  свежем  снегу.  Его  шею
сзади забавно щекотало теплое дыхание девушки.  Гибкие  тонкие  пальцы  ее
вдруг погладили его по груди, и он слегка вздрогнул от неожиданной ласки.
   - Ты научит меня говорить свой язик?
   - Белорусский?
   - Я.
   Он засмеялся: такой странной тут показалась ему эта просьба.
   - Обязательно. Вот придем в Триест и начнем.
   Эта мысль вдруг вызвала в нем целый рой необыкновенно радостных чувств.
Неужто и в самом  деле  им  посчастливится  добраться  до  Триеста,  найти
партизан? Если бы это случилось, они бы ни за что не расстались - пошли бы
в один отряд. Как это важно на чужой земле - родной  человек  рядом!  Иван
уже ощутил ее ласковую привязанность к нему, ее присутствие здесь  уже  не
казалось ему нежеланным или обременительным. Только теперь, пробыв  с  нею
эти два дня,  он  почувствовал,  как  одиноко  прожил  все  годы  войны  -
солдатское товарищество тут было не в счет. Ее теплота  и  участие  чем-то
напоминали сестринское, даже материнское, когда не  нужны  были  особенные
слова,  -  одно  ощущение  ее  молчаливой  близости  наполняло  его  тихой
радостью.
   Они вошли в седловину, по обе стороны которой высились  склоны  вершин.
Тропинка еще немного попетляла между  ними  и  заметно  побежала  вниз.  В
ночной темени сыпал редкий снежок.
   - Переваль? - встрепенулась на его спине Джулия.
   - Перевал, да.
   - О мадонна!
   - Ну, а ты говорила: капут! Видишь, дошли.
   Он остановился, нагнулся, чтобы взять ее поудобнее, но она рванулась со
спины:
   - Джулия будет сам. Данке, грацие, спасибо!
   - Куда ты рвешься? Сиди!
   - Нон сиди. Иван усталь.
   - Ладно. С горы легко.
   Он не отпускал ее ног, и девушке, чтобы не  свалиться,  снова  пришлось
обхватить его шею. Она припала щекой к  его  остывшему  плечу  и  пальцами
шутливо потрепала давно не бритый шершавый подбородок.
   - О, риччо? Еож! Колуча.
   - В Триесте побреемся.
   - Триесте!.. Триесте!..  -  мечтательно  подхватила  она.  -  Партыджан
Триесте. Иван, Джулия тэдэско тр-р-р-р, тр-р-р. Фашисте своляч!
   Он со сдержанной усмешкой слушал  ее,  старательно  выбирая  в  темноте
дорогу. Однако спускаться было ненамного легче, чем идти в  гору.  Колодки
часто скользили; от постоянного напряжения начали ныть  колени;  в  груди,
правда, стало свободней. Все время рискуя упасть, он изо всех сил держался
на ногах и-где скорым шагом,  а  где  и  бегом  стремительно  спускался  с
перевала. Джулия на его спине то и дело испуганно вскрикивала:
   - О, о, Иван!
   - Ничего. Держись!
   Ветер тут почему-то стал тише, и оттого, казалось, потеплело. Куда вела
тропа и что их ждало впереди, увидеть было невозможно.
   Через некоторое время ветер почти стих,  перестали  мелькать  снежинки,
повсюду, насколько было видно, теснились запорошенные снегом скалы.  Тропа
кидалась то вправо, то влево, причудливо изгибаясь на каменистых  склонах,
которые тут стали более пологими, чем на той  стороне  перевала.  Чувствуя
сильную усталость, Иван пошел ровнее, не оглядываясь и только стараясь  не
сбиться  с  тропы.  Джулия  почему-то  умолкла.  Однажды   он   попробовал
заговорить с нею, но девушка не ответила.
   Незаметно задремав у него за спиной,  она  мерно  посапывала,  руки  ее
мягко и нежно лежали на его плечах. Тужурка, видимо, распахнулась, и сзади
на своих острых лопатках Иван почувствовал  мягкое  тепло  ее  груди.  Как
назло, в правую колодку его попал камешек. Раза два  Иван,  не  нагибаясь,
повертел ногой, но не смог  вытряхнуть  его.  Идти  было  очень  неудобно.
Однако Иван не стал будить Джулию - зашагал медленнее и так еще долго  шел
вниз. Кажется, он и сам задремал на ходу - вдруг  перестал  понимать,  где
находится и кто у него за спиной. Но это длилось всего несколько  коротких
секунд, он тут же пришел в себя, почувствовал  ее  дыхание  и  успокоился.
Вокруг по-прежнему толпились мрачные утесы с пятнами подтаявшего снега  на
склонах. Откуда-то снизу  потянуло  сыростью,  порой  доносился  смолистый
запах хвойного леса, где-то далеко сбоку шумел  водопад  -  очевидно,  там
было ущелье.
   Под утро они спустились в зону лугов.
   Снежные пятна вокруг разом исчезли, будто растаяли; стих  ветер,  стало
тепло, только в воздухе прибавилось сырости; по камням из долины  поползли
влажные клочья тумана. Еще ниже на них пахнуло устоявшимся ароматом  трав,
цветов, густым хвойным настоем, и он понял - самое трудное  позади.  Тропа
где-то пропала, но идти было легко. Пройдя еще немного, Иван  почувствовал
под ногами густую мягкую траву и подумал, что вот-вот упадет. Высокие,  до
коленей, стебли тугими бутонами  цветов  хлестали  его  по  ногам.  Джулия
спокойно спала. Тогда он тихонько, чтоб не  разбудить  девушку,  встал  на
колени и осторожно опустился вместе с ней на бок.
   Она не проснулась.



14

   Против обыкновения в этот раз ему не приснился его всегдашний тревожный
сон. Несколько часов он спал беспробудно и глубоко, потом призрачная смесь
бреда и и реальности завладела его сознанием.
   В  двадцать  пять  лет  юность  уже  на  отлете,  многого  из   простых
человеческих радостей уже не вернуть  и  не  пережить,  если  не  пришлось
пережить их в прежние годы,  и  в  этом  смысле  люди,  пожалуй,  достойны
большего, чем то, что приготовила судьба Ивану Терешке. Правда,  он  редко
задумывался над этим, было не до погони за  счастьем  -  дома  приходилось
заботиться о том, чтобы как-то прожить, встать на ноги;  позже,  во  время
войны, понятное дело, куда большие заботы волновали его. Было не до любви.
Он не знал женщины и все же,  как  это  часто  случается  в  молодости,  к
обычным взаимоотношениям парней и девчат относился скептически.
   Года два назад на Северо-Западном фронте Иван был ранен одновременно со
своим ротным - старшим лейтенантом Глебовым, у которого служил ординарцем.
   Ранило их в лесу, когда ротный шел на совещание к командиру полка. Сжав
свое рассеченное осколком плечо, Терешка кое-как выволок командира  из-под
огня, перевязал, потом по снегу дотащил до  дороги,  где  их  и  подобрали
обозники. Иван при своей легкой ране  чувствовал  себя  сносно,  а  вот  с
ротным дело было намного хуже.  Старший  лейтенант  потерял  много  крови,
почти не говорил, только попросил, чтобы его сразу отправили в  госпиталь,
минуя дивизионный санбат. Ординарец понимал беспокойство  офицера:  Глебов
не хотел расстраивать Анюту  -  тоненькую,  с  широко  раскрытыми  глазами
девчушку, недавнего санинструктора их роты,  ставшую  медсестрой  санбата.
Все в роте знали, что у них с Глебовым не просто игра, а  самая  настоящая
любовь - именно поэтому ротный накануне добился перевода ее в санбат,  где
было все же потише, чем на  передовой.  Автоматчики  роты  по-своему  тоже
любили девушку - уважая ротного, уважали и его любовь. У ординарца же было
свое отношение к ней - видимо, потому, что ближе других был к Глебову,  он
привязался и к Анюте, как к младшей сестре, а может, даже и больше.
   Случилось, однако, так, что миновать санбат было  нельзя.  Где  уж  там
везти раненого в  тыловой  госпиталь,  когда  Иван  испугался,  успеют  ли
доставить хотя бы в санбат.  Кони  быстро  неслись  по  наезженной  санной
дороге, а Иван все покрикивал на ездового - пожилого нерасторопного  бойца
в двух шинелях поверх телогрейки, - чтобы тот погонял быстрее. Глебов стал
забываться, бредил, ругался. Ординарца он уже не узнавал, как не  узнал  и
Анюту, которая с криком упала на  сани,  когда  они  подъехали  к  большой
брезентовой палатке санбата.
   Иван на всю жизнь запомнил тот вечер, звездное морозное  небо,  мрачные
ели, привычный запах дыма, тихий гомон людей в палатке и  больше  всего  -
неутешное горе Анюты. Ее не пускали в операционную, хотя она рвалась  туда
и плакала. Иван тоже сидел у входа, забыв о  собственной  боли,  ловил  от
выходящих сестер каждую весточку о состоянии ротного. Вести были  неважные
- оперировали старшего лейтенанта долго и трудно, переливали кровь, бегали
за физиологическим раствором. Иван ждал, Анюту не  утешал  -  самому  было
тяжко, только курил, пока не опустел, кисет.
   Глебов умер во время операции. Ему не успели даже наложить швы.
   Внезапное горе будто испепелило что-то в душе Ивана. Он и сам не думал,
что так тяжело  будет  переживать  эту  смерть.  Видимо,  его  переживания
усиливались при виде чужого несчастья. Анюта несколько дней не являлась на
дежурство, и никто е