Евгений Иванович Носов.
    Рассказы

Евгений Иванович Носов. Красное вино победы


 Евгений Носов,  Избранные произведения в 2-х томах,  том второй, изд-во
"Советская Россия", Москва, 1983.
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (eloueko@yahoo.com)


 Рассказ

 Весна сорок пятого застала нас в подмосковном городке Серпухове.
 Наш эшелон, собранный из  товарных теплушек, проплутав  около недели по
заснеженным пространствам  России, наконец  февральской вьюжной ночью  нашел
себе  пристанище  в серпуховском  тупике.  В  последний  раз  вдоль  состава
пробежал  морозный  звон  буферов,  будто  в  поезде везли  битую стеклянную
посуду, эшелон  замер,  и стало слышно, как  в  дощатую стенку  вагона сечет
сухой снежной крупой. Вслед за нетерпеливым озябшим путейским свистком сразу
же  началась разгрузка.  Нас  выносили прямо  в нижнем белье,  накрыв сверху
одеялами,  складывали  в  грузовики,  гулко  хлопавшие  на  ветру промерзлым
брезентом, и увозили куда-то по темным ночным улицам.
 После  сырых  блиндажей,  где от  каждого  вздрога  земли сквозь накаты
сыпался  песок,  хрустевший  на  зубах   и  в  винтовочных  затворах,  после
землисто-серого  белья,  которое  мы, если  выпадало  затишье, проваривали в
бочках из-под  солярки, после  слякотных дорог наступления и липкой  хляби в
непросыхающих сапогах,- после всего, что там было,  эта госпитальная белизна
и тишина показались нам чем-то  неправдоподобным. Мы заново  приучались есть
из  тарелок, держать в руках вилки, удивлялись забытому  вкусу белого хлеба,
привыкали к простыням и райской  мягкости  панцирных кроватей.  Несмотря  на
раны,  первое  время  мы  испытывали  какую-то  разнеженную,  умиротворенную
невесомость.
 Но шли  дни, мы обвыклись, и  постепенно вся  эта  лазаретная белизна и
наша недвижность начали угнетать,  а под  конец сделались  невыносимыми. Два
окна второго этажа, из которых нам, лежачим, были видны  одни только макушки
голых деревьев да временами белое мельтешение снега двенадцать белых коек и
шесть белых  тумбочек  белые  гипсы  белые бинты,  белые халаты  сестер  и
врачей, и этот белый, постоянно висевший над  головой потолок,  изученный до
последней трещинки...  Белое, белое, белое... Какое-то изнуряющее, цинготное
состояние  одолевало от этой белизны И так  изо дня  в день: конец  февраля,
март, апрель...
 Впрочем, гипсы,  в которые мы  были  закованы всяк на  свой манер,  уже
давно утратили свою белизну. Они замызгались, залоснились  от долгой  лежки,
насквозь  промокли от тлеющих под  ними ран. Воздух в  палате  стоял густ  и
тяжек, и чтобы хоть как-то его уснастить, мы поливали гипсы одеколоном.
 Медленно  заживающие  раны зудели,  и это  было  нестерпимой пыткой, не
дававшей  покоя  ни  днем, ни ночью.  Вопреки строгим  запретам  врачей,  мы
просверливали в гипсах  дыры  вокруг ран, чтобы добраться до тела карандашом
или  прутиком от  веника. Когда  ж в  городе зацвела черемуха и серпуховские
ткачи и школьники начали  приносить  в палату обрызганные росой благоухающие
букеты, они  не знали,  что по ночам мы  безжалостно  раздергиваем их цветы,
чтобы  выломать себе  палочки,  которые каждый  запасал  и тайно  хранил под
матрасом как драгоценный инструмент.
 -  Опять букет располовинили,- журила  умывавшая нас  по  утрам  старая
госпитальная нянька тетя Зина.- Все мои веники потрепали, а теперь за  цветы
взялись. Ох ты, горюшко мое!
 От этих каменных панцирей нельзя было избавиться до срока, и  надо было
терпеть и дожидаться своего часа, своей судьбы. Двоих  из  двенадцати унесли
еще в марте...
 С тех пор койки их пустовали.
 В  том, что на освободившиеся  места  не клали новеньких, чувствовалась
близость конца войны.  Конечно, там, на западе, кто-то и  теперь  еще падал,
подкошенный  пулей  или  осколком,  и  в глубь  страны  по-прежнему  мчались
лазаретные теплушки, но в наш госпиталь раненых  больше не  поступало. Их не
привозили к нам, наверно, потому, что здание  надо было привести в порядок и
к сентябрю вернуть  школьникам. Мы  были  здесь последней волной,  последним
эшелоном перед ликвидацией госпиталя. И может  быть, потому  это была  самая
томительная военная  весна. Томительная именно тем, что все - и медперсонал,
и мы, раненые,- со дня на день, с часу на час ожидали близкой победы.
 После  того как  пал  Будапешт  и была  взята Вена, палатное  радио  не
выключалось даже ночью.
 Было видно, что теперь все кончится без нас.
 В   госпиталь   мы   попали   сразу   же   после   январского   прорыва
восточнопрусских  укреплений. Нас подобрали в Мазурских болотах,  промозглых
от сырых ветров и едких туманов близкой Балтики. То была уже земля врага. Мы
прошли  по  ней совсем немного, по этой  чужой, унылой местности с зарослями
чахлого вереска  на  песчаных холмах.  Нам не встретилось даже маломальского
городишка.  Между  тем ходили слухи, будто  на нашем направлении, среди этих
мрачных  болот,  Гитлер  устроил  свою главную  ставку  - подземное бетонное
логово.  Это придавало  особую  значимость нашему наступлению  и  возбуждало
боевой азарт. Но для меня, как, впрочем, и для всех лежащих  в нашей палате,
собранных из разных полков и дивизий, это наступление закончилось неожиданно
и весьма прозаически:  через  какую-то  неделю  меня  уже  тащили  в  тыл на
носилках...
 Оперировали  меня  в сосновой рощице,  куда  долетала канонада близкого
фронта. Роща была начинена повозками и грузовиками, беспрерывно подвозившими
раненых. Наспех забинтованные  солдаты - обросшие, осунувшиеся, в заляпанных
распутицей шинелях и гимнастерках - ожидали под соснами врачебного осмотра и
перевязок. В первую очередь пропускали тяжелораненых, сложенных у медсанбата
на подстилках из соснового лапника.
 Под  пологом  просторной  палатки,  с  окнами  и  жестяной  трубой  над
брезентовой крышей, стояли сдвинутые  в один ряд столы,  накрытые клеенками.
Раздетые до  нижнего  белья  раненые  лежали  поперек  столов  с  интервалом
железнодорожных  шпал. Это  была  внутренняя  очередь  -  непосредственно  к
хирургическому ножу.  Сам же хирург -  сухой,  сутулый, с желтым морщинистым
лицом  и закатанными выше костлявых  локтей рукавами  халата  - в  окружении
сестер орудовал за отдельным столом.
 Я лежал  на  этом  конвейере следом за каким-то солдатом, повернутым ко
мне спиной. Подштанники спустили с него до колен, и мне виделся его кострец,
обвязанный  солдатским  вафельным  полотенцем, на  котором с каждой  минутой
увеличивалось и расплывалось темное пятно.
 Очередного  раненого переносили на  отдельный стол, лицо  его накрывали
толсто сложенной марлей, чем-то брызгали  на  нее, и  по палате  расползался
незнакомый вкрадчивый запах. Стол обступали сестры, что-то там придерживали,
оттягивали,  прижимали, подавали шприцы и инструменты.  Среди  толпы  сестер
горбилась высокая фигура  хирурга,  начинали  мелькать  его оголенные острые
локти, слышались отрывисто-резкие слова  каких-то его команд, которые нельзя
было  разобрать за шумом  примуса, непрестанно кипятившего  воду.  Время  от
времени  раздавался звонкий  металлический  шлепок:  это хирург выбрасывал в
цинковый тазик извлеченный осколок или  пулю к подножию стола. А  где-то  за
лазаретной рощей, прорываясь сквозь ватную глухоту сосновой  хвои, грохотали
разрывы, и стены палатки вздрагивали туго натянутым брезентом.
 Наконец   хирург  выпрямился   и,  как-то   мученически,  неприязненно,
красноватыми от бессонницы глазами взглянув на остальных, дожидавшихся своей
очереди, отходил в угол мыть руки. Он шлепал соском рукомойника,  и я видел,
как  острилась его узкая спина с  завязками на халате и как  устало обвисали
плечи.
 Пока он приводил руки в  порядок, одна из сестер подхватывала и уносила
таз,   где   среди   красной  каши   из   мокрых   бинтов   и   ваты  иногда
пронзительно-восково, по-куриному желтела  чья-то кисть, чья-то стопа...  Мы
видели все это, с нами не  играли  в прятки,  да и некогда  было, и не  было
условий, чтобы щадить нас милосердием.
 Обработанный солдат какие-то минуты еще остается в одиночестве на своем
столе, но вот уже сестра подходит к нему, начинает тормошить, приговаривая:
 - Солдат, а солдат... Солдат, а солдат...
 Она  произносила это с  механической однотонностью, как, наверное,  уже
сотни раз  прежде  и  как будет скоро говорить мне, а после  меня - тем, что
длинной вереницей лежат за палаткой  на сосновых  лапах. И тем, которых  еще
только везут сюда, и многим другим, которые в этот час находятся к западу от
сосновой  рощи, еще целы и  невредимы, но падут вечером  или ночью,  завтра,
через неделю...
 - Солдат, а солдат...
 Оперированный  не  подает признаков жизни,  и тогда  сестра принимается
шлепать ладонью  по его небритым, запавшим щекам, чтобы он поскорее пришел в
себя и уступил  место  другому.  Если  нет тяжелого шока,  солдат постепенно
очухивается,  начинает  крутить  головой,  и тотчас  раздается  нетерпеливый
приказ хирурга:
 - Унести!
 Раненого подхватывают на носилки и уносят. Сестра поливает стол горячей
водой  из голубого домашнего  чайника, другая  вытирает  тряпкой, тогда  как
старшая хирургическая сворачивает марлю для очередной наркозной маски.
 - Следующий! - выкрикивает  хирург и воздевает кверху обтертые  спиртом
длиннопалые ладони...
 Тогда же в маленьком польском городке Млава, лежащем на пути в  Данциг,
нас погрузили  в товарный порожняк, доставлявший к фронту то ли  боеприпасы,
то ли продовольствие. Состав был  спешно переоборудован в санитарный поезд с
тройными ярусами нар  в каждом вагоне, железной печкой посредине и снарядным
ящиком у захлопнутой левой двери, где хранились колотые дрова для  растопки,
а также миски на тридцать человек, пакеты бинтов и кое-какие медикаменты.
 Медицинская прислуга  ехала  где-то отдельно,  вагоны  между  собой  не
сообщались, и когда  поезд трогался и часами тащился от станции к станции по
временным  одноколейным  путям,  только что уложенным на  живую нитку вместо
взорванных,  мы, уже одетые в гипсовые вериги, оставались  в теплушках одни,
как говорят теперь,-  на  полном  самообслуживании.  Еду  нам  приносили  на
остановках,  и те, кто  мог передвигаться, начинали делить похлебку и  кашу.
Они же поочередно топили  печку, поили лежачих и подавали на нары консервную
жестянку, служившую вместо лазаретной утки.
 В Россию въехали со стороны  Орши, и хотя в узкие продолговатые  оконца
могли смотреть только те, кому достались верхние нары, мы, нижние и средние,
и без того догадывались, что едем по России: исчезала едкая сырость Балтики,
в щелястый пол начало подбивать сухим снежком, морозно,  остро пахло близким
зимним  лесом, а  на безвестных станциях  вдоль эшелона  хрустели торопливые
шаги, и было  щемяще-радостно  узнавать родную  сторону по бабьим и  детским
голосам,  по  их просительным  выкрикам:  "Картошка! Картошка! Кому  вареной
картошки?!",  "Есть  горячие шти!  Шти горячие!",  "Покурим,  покурим! -  И,
пытаясь  пошутить, весело  повести  торговлю,  должно быть, вдовая  молодуха
прибавляла нараспев: - Самосадик я садила, сама вышла прода-а-ва-ать..."
 Но все это было еще в январе.
 Теперь же шла весна, и мы находились в глубоком тылу, вдалеке от войны.
 - Интересно,  где  теперь наши?  -  спрашивал, ни  к кому не обращаясь,
лежавший  в  дальнем  углу  Саша  Селиванов,  смуглый  волгарь  с  татарской
раскосиной. В голосе его чувствовалась тоска и зависть.
 Войска восточнопрусского направления шли уже где-то по полям Померании,
и  мы,  вслушиваясь  в сводки Совинформбюро, пытались напасть  на след своих
подразделений. Но по радио не назывались  номера дивизий и полков,  все  они
были энскими частями,  и никто не знал, где  теперь топают ребята, фронтовые
дружки-товарищи. Иногда в палате разгорался спор о том, как считать: повезло
ли нам, что  хотя  и  такой  ценой, но мы уже  как-то  определились,  или не
повезло...
 - На  войне, как  в шахматах,- сказал Саша.- Е-два - е-четыре, бац! - и
нету пешки. Валяйся теперь за доской без надобности.
 Сашина толсто загипсованная  нога торчала  над щитком кровати наподобие
пушки, за что Сашу в палате прозвали Самоходкой.
 К  ноге с помощью кронштейна  и  блока  был  подвязан мешочек с песком,
отчего Саша вынужден был все время лежать  на спине, а если и  садился, то в
неудобной позе, с высоко задранной ногой.
 - Теперь мат будут ставить без нас,- задумчиво продолжал он.
 - Нешто не навоевался? - басил мой правый сосед, Бородухов.
 -  Да как-то  ни  то  ни  се... Шел-шел  и  никуда  не  дошел...  Охота
посмотреть, как Берлин будут колошматить.
 - Зато дома наверняка будешь. А то мог бы еще два аршина  схлопотать...
Под самый конец.
 Бородухов  заметно  напирал  на  "о", отчего речь  его звучала весомо и
основательно. Был он из мезенских мужиков-лесовиков, уже в летах, кряжист  и
матер  телом,  под которым тугая  панцирная  сетка провисала  как веревочный
гамак.
 Минные осколки угодили ему в тазовую кость, но лежал он легко, ни  разу
не закряхтев,  не  поморщившись. С начала войны это четвертое его ранение, и
потому,  должно  быть, Бородухов  отлеживал  свой  очередной лазарет  как-то
по-домашнему, с несуетной обстоятельностью, словно пребывал в доме отдыха по
профсоюзной путевке.
 Я слушал разговоры в палате, потихоньку температурил, задремывал, снова
открывал  глаза  и  подолгу глядел в весеннее небо.  Мой  нагрудный гипсовый
жилет походил на рачью скорлупу  с одной клешней. Под скорлупой тупо мозжила
раздробленная лопатка, внутри клешни безвольно пролегала плеть  правой руки,
перебитой в предплечье и  заклиненной в  локтевом суставе. Я все еще  не мог
привыкнуть к  моему новому  состоянию,  к  тому,  что в  меня тоже вонзилось
железо,  что-то там разворотило, перебило, нарушило, и  что я  мог быть убит
этими  слепыми  и  равнодушными кусками  металла, сваренного  в  крупповских
печах, может  быть, еще  в то время, когда  я  бегал в  коротких штанишках и
отдавал  свои  медяки  в  школьную   кассу  МОПРа.  Неотвратимая,  исподволь
обусловленная  связь  обстоятельств... От  ран  моих  попахивало собственным
тленным  духом,  и   это   жестоко  и  неумолимо  убеждало   меня   в   моей
обыкновенности,  серийности,  в том,  что  я  тоже  смертен,  хотя понять  и
допустить  собственную  смерть я  по-прежнему  отказывался. Сам  факт  моего
ранения  я  пытался приспособить к  моей наивной теории  бессмертия:  ведь я
только  ранен, а не убит! А раны - это всего лишь испытание... Мне шел тогда
двадцать первый, и  я, вернее не я,  а что-то помимо меня, тот неуправляемый
эгоцентризм, столь  необходимый всему живому  в  пору расцвета, не  допускал
понимания, что я тоже могу  превратиться в нечто непостижимое... Пули  врага
долгое время облетали меня, и  я думал, верил, что это так и должно быть. За
несколько  минут до того, как меня изрешетило  осколками, мы прямой наводкой
расстреливали выскочивших  из горящего танка троих  немцев.  В  своих черных
коротеньких френчах, похожие на тараканов, немцы, быстро перебирая  руками и
ногами, карабкались на четвереньках по крутому склону приозерной дюны. Песок
осыпался, они  беспомощно съезжали вниз и начинали снова карабкаться в своем
насекомьем безумии.  Мы  били по ним болванками с трехсот метров, и  снаряды
без  следа исчезали в толще песка. В  общем-то для удиравших немцев это была
не слишком опасная пальба, но страху нагоняло изрядно, и одно это доставляло
нам  мстительное  удовольствие,  хотя  проще  было  срезать   их  автоматной
очередью. Вгорячах мы  отчаянно мазали, беззлобно переругивались и, упиваясь
паническим  бегством врага,  хохотали. Откуда-то  взявшийся  на  гребне дюны
"фердинанд"  первым же  выстрелом сшиб нашу пушку.  Он разделал нас каким-то
городошным  ударом, выметя из огневой позиции весь  наш расчет. Мне кажется,
что в  момент,  когда снаряд разорвался под колесами орудия,  во мне еще все
ликовало, быть может, в это самое мгновение я все еще хохотал над удиравшими
танкистами - и закусил свой смех судорожно сжавшимися челюстями...
 - А ты не  балуй  на войне,- резонил по этому поводу Бородухов, когда я
рассказал, как попал в госпиталь.- Баловство - оно, парень, не дело.
 Слева  от меня  лежал  солдат Копешкин. У Копешкина  были  перебиты обе
руки,  повреждены  шейные  позвонки, имелись  и  еще  какие-то  увечья.  Его
замуровали  в сплошной  нагрудный  гипс,  а  голову  прибинтовали  к  лубку,
подведенному под  затылок. Копешкин  лежал только  навзничь, и обе его руки,
согнутые   в   локтях  навстречу  друг  другу,  торчали  над  грудью,   тоже
загипсованные до  самых пальцев.  Эта  конструкция  со всеми ее подпорками и
расчалками на обиходном госпитальном языке именовалась "самолетом".
 Копешкин, как нам удалось у него дознаться, числился в извозе, справляя
и  на  войне  свою  нехитрую   крестьянскую  работу:  запрягал,   распрягал,
кормил-поил обозных  лошадей, если позволяли  фронтовые условия - гонял их в
ночное, чинил сбрую, возил за батальоном всякую солдатскую  поклажу: мешки с
сухарями, концентраты, каптерское имущество, патронные цинки.
 - Медалей много навоевал?- интересовался Самоходка.
 - Дак какие медали...- слабым, сдавленным голосом  отзывался  из своего
склепа Копешкин.- За езду рази дают...
 - Ты, поди, и немца-то до дела не видел?
 - Как не видел. За четыре-то года... Повида-а-ал...
 - Стрелять-то хоть доводилось?
 -  Дак и стрелял... А то как же. В окруженье  однова попали...  Вот как
насел немец-то, вот как обложил... Дак и стрелял, куда денешься.
 - Убил кого?
 - А шут его разберет. Нешто там поймешь... Темень, пальба отовсюдова...
 - Небось перепугался?
 - Дак и страшно... А то как же.
 - Это где ж тебя так разделало?
 - Заблудился с обозом. Я говорю - туда надо ехать, а старшой - не туда.
Поехали за  старшим... Да и прямо на ихнюю батарею. Куда колеса, куда что...
Обеих лошадей моих прибило.  От самого Сталинграда  берег: и бомбили, и чего
только не было... А тут вот и получилось нескладно...
 В последние  дни Копешкину стало  худо. Говорил  он  все  реже, да и то
безголосо, одними  только  губами,  и  надо было  напрягаться, чтобы  что-то
разобрать в его невнятном шепоте. Несколько раз ему вливали свежую кровь, но
все равно  что-то ломало его, жгло  под гипсовым скафандром. Он и вовсе усох
лицом, резко проступили заросшие ржавой щетиной скулы, обрить которые мешали
бинты. Иной раз было трудно сказать, жив ли он еще в своей скорлупе или  уже
затих  навечно.  Лишь  когда  дежурная  сестра Таня подсаживалась к  нему  и
начинала кормить с  ложки,  было  видно,  что  в  нем еще  теплится какая-то
живинка.
 - Ты давай  ешь,- наставлял его Бородухов.-  Перемогайся,  парень.  Вон
скоро и война кончится. Пошто уж теперь зазря гинуть-то.
 Копешкин, будто внемля совету, чуть приоткрывал сухие губы, но зубов не
разнимал,  крепко держал  ими свою боль,  сестра  цедила с ложки супную жижу
сквозь желтые прокуренные резцы.
 - Ему  бы клюквы  надавить,- говорил Бородухов, поглядывая на терпеливо
сидевшую  возле  Копешкина  сестру  с  тарелкой  на  коленях.- Дак где ж  ее
взять... Нежели посылку из  дому затребовать. У  нас ее сколь  хошь. Вот как
добро жар утушает, клюква-то.
 Как-то  раз на  имя Копешкина пришло  письмо -  голубенький косячок  из
тетрадной обертки. Сестра поднесла конверт к его глазам, показала адрес.
 - Из дому? - спросил Бородухов.
 Подернутые температурным  нагаром губы  Копешкина в  ответ разошлись  в
тихой медленной улыбке.
 - Вот и хорошо, вот и ладно. Пацаны-то есть?
 Копешкин  с  трудом  пригнул  два  непослушных  желто-сизых  пальца   с
приставшими крупинками гипса на волосках, показывая остальные три.
 - Трое, выходит? Тогда держись, держись, парень. Теперь домой недалеко.
 Сестра Таня предложила прочитать  ему письмо  вслух,  но  он беспокойно
шевельнул кистью.
 - Сам хочет, сам,- догадался Самоходка.
 -  Ежели  может,  дак пусть сам,- сказал Бородухов.-  Своими-то глазами
лучше.
 Косячо