мнастерку
Сашу Самоходку. Саша, хохоча, пожелал сняться с орденами.
 -  "Отечественная",   папаша,  найдется?   -   спросил  он,  подмигивая
Бородухову.
 - Пожалуйста, пожалуйста.
 - И "Славу" повесь.
 - Можно  и "Славу".  Можно и полного Кавалера,- нимало  не  смутившись,
предложил старичок, видимо поняв, что Саша все обращает в шутку.
 - А ты, папаша, в курсе всех регалий! Тогда валяй полного!  Дома увидят
- ахнут. Только не пойму,- изумленно хохотал Самоходка,- как же меня с такой
ногой? Койка будет видна.
 - Все  сделаем честь по форме. Была  бы  голова  на  плечах  -  будет и
фотография. Так я говорю?  - тоже шутил старичок,  морщась в  улыбке.- Зачем
нам кровать? Кровать солдату не нужна. Все будет, как в боевой обстановке.
 Фотограф выудил из  баульчика полотнище с намалеванным горящим немецким
танком.
 - Подойдет? Если хотите, имеется и самолет.
 -  Давай танк, папаша! - покатывался со смеху Самоходка.- А гранату  не
дашь? Противотанковую?
 - Этого не держим,- улыбнулся старичок.
 На  карточке  должно  было получиться так,  будто Саша  находился не на
госпитальной койке в нижнем белье, а на поле сражения.
 Он якобы только  что разделался  с  немецким "тигром" и теперь, сдвинув
набекрень кубанку, посмеивается и устраивает перекур.
 - Ну и дает старикан! - реготал Самоходка.
 - В каждом деле, молодой человек, имеется свое искусство.
 - Понимаю: не обманешь - не проживешь, так, что ли?
 -  Это вы  напрасно! К вашему  сведению, я даже генералов снимал и имею
благодарности.
 - Тоже "в боевой обстановке"?
 -  Веселый  вы  человек!  -  жиденько  засмеялся  старичок  и  погрозил
Самоходке коричневым от проявителя пальцем.
 На  меня  гимнастерка  не налезла: помешала  загипсованная оттопыренная
рука.
 - Хотите  манишку? - вышел из положения старичок, который,  видимо, уже
давно  специализировался  на  съемках  калек  и предусмотрел  все  возможные
варианты  увечья.- Не  беспокойтесь, я уже  таких,  как вы,  фотографировал.
Уверяю вас: все будет хорошо.
 Но манишки, а попросту  говоря - нагрудника с пуговицами, я устыдился и
не стал сниматься. Отказался и Бородухов, проворчавший сердито:
 - Обойдусь. Скоро сам домой приеду.
 - Тогда давайте вы.- Старичок цепким  взглядом окинул Копешкина, должно
быть прикидывая, какие можно к нему применить  декорацию и реквизит, чтобы и
этому недвижному солдату придать бравый вид.
 - К нему, дед, не лезь,- сказал строго Бородухов.
 - Но, может быть, он желает?
 - Ничего он не желает. Не видишь, что ли?
 -  Понимаю, понимаю,-  старичок  приложил  палец к губам  и на цыпочках
отошел от койки.- Хотя можно было и его... Что-нибудь придумали б... У меня,
знаете, были очень трудные случаи...
 - Давай кончай...
 -  Тогда счастливо выздоравливать. Фотографии только через десять дней.
Много  работы. Тула... Владимир...  Это все  моя  зона. Что  поделаешь. Нету
хороших мастеров,  нету... Ах, такой  день,  такой  день! Слава богу, дожили
наконец...
 Он   зачехлил  аппарат,   сложил  в  баул  все  свои  бебехи,  галантно
раскланялся, доставая кепкой до пола, и неслышно вышмыгнул за дверь.
 - Трупоед...- сплюнул Бородухов.
 Госпитальный  садик все еще  гудел народом. Играла музыка -  все больше
вальсы, от которых щемило сердце.
 Саенко и Бугаев  вернулись в палату с красными  бантами на пижамах  и с
охапками черемухи.
 Перед  обедом нам сменили  белье, побрили,  потом, зареванная по случаю
праздника, с распухшим  носом,  тетя Зина  разносила  янтарно-желтый суп  из
кабана.
 - Кушайте, сыночки, кушайте,  родненькие,-  концом косынки  она утирала
мокрые морщинистые щеки.- Суп-то нынче добрый...  Ох ты, господи!  А  я  как
услышала,  так  и села.  Сколько по  этим-то итажам  выбегала, сколь носилок
перетаскала и  - ничего.  А  тут хочу, хочу встать, а ноги как  не мои... Да
неужто,  думаю, все уже кончилося? Аж не верится.  Какого супостата одолели,
какую юдолю вытерпели. Как вспомню, как вспомню...
 Слезы  опять выступили на  ее глазах,  она торопливо утерлась и тут  же
улыбнулась, просветлела лицом.
 -  Кушайте,  кушайте,  а  я  пойду котлеток  принесу. Поправляйтесь  на
здоровье, уж теперь недолго осталося...
 Дверь распахнулась от  толчка  сапогом,  в  палату  грузно  протиснулся
начхоз Звонарчук с неузнаваемо обвисшими усами на широком потном лице.
 - Погодьте, погодьте исты!
 На  вытянутых  руках  он нес медный  самоварный  поднос  с  несколькими
темно-красными стаканами.
 -  З победою  вас, товаришчи!- поздравил  он усталым, по-детски  тонким
голоском.- Скильки вас у палати?
 - Семеро осталось.
 - Ага, точно... Тут вам вид имени администрации... Саенко, распорядысь.
 -  Есть  распорядиться! - Саенко с  готовностью подпрыгал к  подносу  и
составил стаканы  на  Михаеву тумбочку.- Давайте с нами, товарищ  начхоз. За
Победу.
 - Ни, хлопци. Нема часу.- Он вытер рукавом халата потный  лоб.- У  мэни
ще сто двадцать душ. Ух ты, чертяка, запалывси як...
 Начхоз еще  раз  поглядел  на  стаканы:  то ли пересчитывал  в  уме для
отчетности,  то  ли   просто   так   -  как  на   произведение   собственной
расторопности. Видно, это вино досталось ему нелегко.
 - Так вы давайте... А то суп охолонет.
 - Спасибо.
 - Було б за що.
 Он ушел.
 Саенко  осторожно,  чтобы  не пролить, не  прыгая, как всегда, а волоча
раненую  ногу  по  полу, при  полном  молчании всех  присутствующих,  разнес
стаканы по тумбочкам. Лицо его при этом было озабоченным и строгим, а нижняя
губа аскетически поджата, словно у ксендза при свершении исповеди.
 Да  и  правда,  эти  рубиново-красные,  наполненные  до  краев  стаканы
воспринимались    в    нашей    бесцветно-белой     палате     как     нечто
небывало-торжественное, обещали какое-то таинство.
 Минуту-другую каждый молча созерцал свой стакан.
 - Ну  что,  солдаты...  Что  задумались?  Давайте колыхнем, что  ли...-
предложил Саенко.
 - Да давайте.
 - Пусть сперва Михай,- сказал Бородухов.
 - Верно, пусть он сперва. А то как же ему...
 - Это само собой.- Бугаев взял Михаев стакан.- Ты давай  присядь,  а то
не дотянусь.
 Михай послушно сел на край койки, запрокинул голову.
 - Ну, браток... за Победу!
 - Ага.
 - Жаль, нельзя с тобой чокнуться...
 По лицу Михая скользнула виноватая улыбка.
 - Ну ничего... поехали.
 Мы  посмотрели,  как Бугаев, наклоняя  стакан,  вылил вино  в  птенцово
раскрытый рот молдаванина.
 -  Во,  парень,-  удовлетворенно  сказал  Бугаев.-  Это  дело.  Ничего,
наловчишься...- Он  вытер  пижамным  рукавом Михаев подбородок, по  которому
скользнула  алая  струйка,  и,  зачерпнув  из  супа   картофелину,  дал  ему
закусить.- Я одного  такого знал, как ты, так он  приспособился: зубами брал
стакан за край и высасывал все до донышка!..
 -  Вино  пить  можно.  А как его теперь дэлать будешь? -  Михай тряхнул
узлами рукавов.- Вину руки нужны.
 - Ничего, браток! Не падай духом. Жинка поможет
 - А-ай-ай...- Михай покачал головой.
 -  Ну,  будет,  будет  про  это...-  прервал   Бородухов   и   степенно
провозгласил: -  Давайте, робяты, за дальнейшую нашу жисть выпьем... Как она
дальше пойдет... Что  было -  то  было, будь оно неладно!  Живым жить, живое
загадывать.
 Мы выпили.
 Прибежала Таня, поздравила с праздником, поставила на нашу с Копешкиным
тумбочку букет подснежников, принялась кормить его с ложки.
 Копешкин, глотая жижу, морщился, пускал пузыри.
 - Ты ему винца вплесни,- посоветовал Саенко.
 - Вы что, смеетесь?
 - А что? Пусть солдат разговеется.
 - Ему же нельзя.
 -  Дай, дай ему. Отпусти ты его душу на волю. Вот  увидишь, полегчает с
вина-то.
 - Не говорите глупостей.
 -  Ох  уж эти лекари! Хуже жандармов. Может, ему только и осталось, что
посошок выпить. Сердца у вас нету.
 - Все, славяне!  Завтра буду проситься на выписку,-  решительным  тоном
сказал Саша Самоходка.
 Таня посмотрела в его сторону, укоризненно покачала головой.
 - Не выпишут - убегу. Тань, поехали со мной, а? На Волгу. Красота!
 - По дороге потеряешь,- засмеялась Таня.
 - Честное гвардейское!  Я ведь к  тебе, можно сказать, привык. Осталось
только  расписаться.-  Саша заметно  охмелел,  да  и  все  тоже  порозовели,
заблестели глазами.- Ребята, поехали? Нашими дружками будете. Такую  свадьбу
сварганим...  Эх, и  хорошо у нас, братцы! Деревня  высоко-высоко,  а  внизу
Волга... Всю видать, на пятнадцать верст туда и сюда. Парохода  идут, гудки,
бакены по вечерам... Михай, поехали?
 - Нэ-э, я домой.
 - Что у тебя там? Успеешь.
 - Как что? - Михай вскинул рыжие брови.- Как что? Не был - не говори!
 - Нет, брат.- Самоходка мечтательно  уставился в потолок.- Где Волга не
течет, там не жизнь.
 - Зачем зря говоришь? Зачем? А виноград у вас есть? А вино наше пил? Нэ
пил.
 - Квас, знаю.
 -  Что понимаешь?  -  горячился Михай.- Давай спорить! Квас, да?  Налью
тебе кружку, вот такую  большую,- он сдвинул культи, показывая, какую кружку
нальет Самоходке.- Пей, пожалуйста! Выпьешь - под бочку упадешь. Как мертвый
будешь.  Э-э, что говоришь - нету жизни. Поедем -  увидишь. Что  Волга?  Что
Волга? Мы воду нэ пьем, мы вино пьем. Молдова, понял?
 -  Что ж вы не едите? - Качала головой Таня,  насильно вливая Копешкину
бульон.- Ну съешьте еще хоть ложечку. Горе мне с вами...
 - А у нас на Мезени пиво теперь варят.- Бородухов, только что побритый,
в свежей  рубахе,  чинно  прихлебывал наваристый  суп, всякий  раз  подпирая
донышко ложки куском хлеба.
 - Сегодня везде празднуют,- сказал Саенко.
 -  Празднуют, да не так. У нас, на Мезени-то, бабы старинное  надевают.
Хороводы водят, песни  поют. А  потом сядут в лодки да по Мезени... А пиво я
люблю чтоб с брусникою.- Бородухов выразительно покрякал, провел  ладонью по
рту, будто обтер пивную пену.- Благо! Давно не пивал.- И добавил задумчиво:-
Оно, поди, теперь не из чего варить...
 Таня кое-как покормила Копешкина и, сама больше намучившись, ушла.
 Ей  надо было смениться еще в девять утра, но она осталась  помогать по
случаю  праздника.  И было жаль, что еще не посидела с нами. Самоходка прав:
мы привыкли к  ней  и - чего уж темнить! - почти  все были тихо  влюблены  в
нее...
 Вино разбередило, ребята зашумели, заспорили, где жить лучше. Вмешались
Саенко с Бугаевым, стали рассказывать о Сибири.
 Оба  были  родом  из-за  Урала, только  Саенко  происходил  из  степных
алтайских хохлов, а Бугаев - коренной енисейский чалдон.
 "Сколько разных мест на земле",- думал я, слушая разговоры.
 Лежали раненые  и  в других палатах,  и у них  тоже  были  где-то  свои
единственные родные  города и деревни. Были они  и у тех, кто уже никогда не
вернется домой... Каждый воевал, думая о  своем  обжитом уголке, привычном с
детства, и выходило, что всякая пядь земли имела своего защитника.
 Потому и похоронные так  широко разлетались,  так густо  усеяли русскую
землю...
 - Тише, ребята...-  Бородухов первый заметил,  как  Копешкин  зашевелил
пальцами.- Чего тебе, браток?
 Мы насторожились.
 - Пить?
 Копешкин отрицательно пошевелил кистью руки
 - Утку?
 Копешкин поморщился.
 Припрыгал Саенко, наклонился над ним.
 - Ты чего, друг?
 Копешкин что-то шепелявил сухими ломкими губами.
 - Так,  так... Ага, понял...- Саенко закивал и перевел нам:- Говорит, у
них тоже хорошо  жить.  Давай, давай, Копешкин, расшевеливайся! Вот молодец!
Ну-ка,  расскажи, как там у вас... Это где  ж такое? А-а, ясно... Пензяк ты.
Ну, и что там у вас?
 -  Хорошо  тоже...-  разобрал  я  слабый,  будто  из-под  земли,  голос
Копешкина.
 - Заладил:  хорошо  да хорошо...  А что хорошего-то? Лес есть или речка
какая?
 Копешкин  пытался  еще  что-то  сказать  о  своих местах,  но  не смог,
обессилел и только облизал непослушные губы.
 Мы помолчали,  ожидая, что  он  отдышится, но Копешкин так больше  и не
заговорил.
 В палате воцарилась тишина.
 Я  пытался представить себе родину  Копешкина. Оказалось,  никто из нас
ничего не  знал об этой самой пензенской земле. Ни какие там  реки, ни какие
вообще  места: лесистые ли, открытые... И  даже где они находятся,  как туда
добираться. Знал  я только, что  Пенза где-то не то возле  мордвы, не то  по
соседству с чувашами.  Где-то там,  в неведомом краю, стоит  и  копешкинская
деревенька с загадочным названием - Сухой Житень, вполне реальная, зримая, и
для самого Копешкина она - центр мироздания.
 Должно  быть,  полощутся  белесые  ракиты  перед  избами, по  волнистым
холмушкам за околицей -  майская свежесть хлебов. Вечером побредет  с  лугов
стадо,  запахнет сухой  пылью,  скотиной,  ранний соловей негромко щелкнет у
ручья, прорежется молодой месяц, закачается в темной воде...
 Я  уже вторую неделю тренировал левую руку и,  размышляя о копешкинской
земле,   машинально  чиркал  карандашом  по   клочку  бумаги.   Нарисовалась
бревенчатая изба  с тремя  оконцами  по  фасаду, косматое  дерево у калитки,
похожее  на перевернутый  веник. Ничего  больше  не придумав, я  потянулся и
вложил  эту  неказистую  картинку  в  руки   Копешкина.  Тот,   почувствовав
прикосновение  к пальцам,  разлепил  веки и  долго с  вниманием  разглядывал
рисунок.
 Потом прошептал:
 - Домок прибавь... У меня домок тут... На дереве...
 Я понял, забрал листок, пририсовал  над  деревом  скворечник  и  вернул
картинку.
 Копешников, одобряя, еле заметно закивал заострившимся носом.
 Ребята снова о чем-то заспорили, потом, пристроив стул между  Сашиной и
Бородуховой  койками,  шумно  рубились  в   домино,  заставляя  проигравшего
кукарекать. Во всем степенный Бородухов кукарекать отказывался, и этот штраф
ему заменяли щелчками по роскошной лысине, что тут же исполнялось Бугаевым с
особым  пристрастием  под  дружный   хохот.  Михай  в  домино  не  играл  и,
уединившись  у окна, опять  пел в закатном отсвете солнца,  как всегда глядя
куда-то за петлявшую под  горой речку Нару, за дальние вечереющие холмы. Пел
он сегодня как-то особенно грустно и тревожно, тяжко вздыхал между песнями и
надолго задумывался.
 Прислоненная  к  рукам  Копешкина,  до  самых   сумерек  простояла  моя
картинка, и я про себя радовался, что угодил ему, нарисовал нечто похожее на
его родную избу.  Мне  казалось,  что  Копешкин  тихо  разглядывал  рисунок,
вспоминая все, что было одному ему дорого  в  том далеком и  неизвестном для
остальных Сухом Житне.
 Но Копешкина уже не было...
 Ушел  он незаметно, одиноко,  должно  быть, в  тот  час, когда садилось
солнце и мы слушали негромкие Михаевы песни.
 А  может быть, и раньше, когда  ребята стучали костяшками домино. Этого
никто не знал.
 В  сущности,  человек всегда  умирает  в  одиночестве,  даже  если  его
изголовье  участливо  окружают  друзья:  отключает  слух,  чтобы  не слушать
ненужные сожаления,  гасит  зрение,  как гасят свет, уходя  из квартиры,  и,
какое-то  время  оставшись наедине сам  с собой,  в  немой  тишине и  мраке,
последним усилием отталкивает челн от этих берегов...
 Пришли санитары, с трудом подняли с кровати тяжелую, промокшую гипсовую
скорлупу,  из которой  торчали, уже  одеревенев,  иссохшие  ноги  Копешкина,
уложили в носилки, накрыли простыней и унесли.
 Вскоре  неслышно вошла  тетя  Зина со строгим, отрешенным лицом, заново
застелила койку и,  сменив  наволочку, еще  свежую, накрахмаленную, выданную
сегодня перед обедом, принялась взбивать подушку.
 Я  онемело  смотрел на  взбитую подушку,  на  ее  равнодушную, праздную
белизну,  и вдруг  с пронзительной очевидностью понял, что  подушка эта  уже
ничья, потому что ее хозяин  уже ничто... Его не просто вынесли из палаты  -
его  нет  вовсе. Нет!.. Можно было догнать носилки,  найти  Копешкина где-то
внизу, во дворе, в полутемном каменном сарае.  Но это будет уже  не он, а то
самое непостижимое  нечто,  именуемое прахом. И это все? - спрашивал я себя,
покрываясь холодной испариной.- Больше для него ничего не будет? Тогда зачем
же он был? Для чего столь долго ожидал своей очереди  родиться на земле? Эта
возможность  его  появления сберегалась  тысячелетиями,  предки  пронесли ее
через всю историю - от  первобытных пещер до современных небоскребов. Пришло
время, сошлись, совпали какие-то шифры таинства, и он наконец родился...
 Но его срезало осколками, и он снова исчез в небытие... Завтра снимут с
него  теперь  уже ненужную  гипсовую  оболочку,  высвободят  тело,  вскроют,
установят причину смерти и составят акт.
 -  Ох  ты,- проговорила  нянька, подняла  с  пола оброненную санитарами
картинку с копешкинской избой и прислонила ее к нетронутому стакану с вином.
 Картинка была  моей  вольной  фантазией,  но  теперь  нарисованная изба
обратилась в единственную реальность, оставшуюся после Копешкина. Я теперь и
сам верил, что  такая вот -  серая, бревенчатая, с тремя окнами по фасаду, с
деревом  и  скворечником перед калиткой,- такая  и стоит  она где-то там, на
пензенской  земле.  В  это  самое  время,  в  час  сумерек,  когда  санитары
укладывают Копешкина в госпитальном морге, в  окнах  его избы,  должно быть,
уже  затеплился  жидкий  огонек  керосиновой  лампы,  завиднелись  головенки
ребятишек,  обступивших стол  с вечерней  похлебкой. Топчется  у стола  жена
Копешкина (какая  она?  как зовут?), что-то подкладывает,  подливает...  Она
теперь тоже знает  о Победе, и все в доме - в молчаливом  ожидании  хозяина,
который не убит, а только ранен, и, даст бог, все обойдется...
 Странно и грустно представлять себе людей, которых  никогда  не видел и
наверняка никогда не увидишь,  которые для тебя как бы не существуют, как не
существуешь и ты для них...
 Тишину  нарушил  Саенко. Он  встал,  допрыгал  до  нашей  с  Копешкиным
тумбочки и взял стакан.
 -  Зря-таки   солдат  не  выпил   напоследок,-  сказал  он  раздумчиво,
разглядывая  стакан  против  сумеречного света  в  окне.-  Что ж...  Давайте
помянем. Не повезло парню... Как хоть его звали?
 - Иваном,- сказал Саша.
 - Ну... прости-прощай, брат Иван.- Саенко плеснул немного из стакана на
изголовье, на  котором еще  только что  лежал Копешкин.  Вино густо окрасило
белую крахмальную наволочку.- Вечная тебе память...
 Оставшееся в стакане вино он разнес  по койкам, и мы выпили по  глотку.
Теперь оно показалось таинственно-темным, как кровь.
 В вечернем небе снова вспыхивали праздничные ракеты.

Примечание

 Рассказ впервые опубликован в журнале  "Наш современник" (1969, No 11),
отдельной книгой  вышел в издательстве "Современник" (М., 1979  иллюстрации
худож. С. Косенкова).
 Военная история молодого рассказчика в произведении повторяет факты  из
биографии  самого  писателя:  после прорыва восточнопрусских  укреплений, на
подступах  к Кенигсбергу (ныне  Калининград), в  феврале 1945 г. Е.Носов был
тяжело  ранен, и  его,  вместе с  другими  бойцами,  подобрали  в  Мазурских
болотах, "промозглых от сырых ветров и едких туманов близкой Балтики".
 Артдивизион,  в  котором  воевал  Е.Носов,  отбивался   от   наседающих
фашистких  танков, выкатив  орудия на  полотно  железной  дороги.  Вражеские
автоматчики подобрались  ночью к  пушкам и выбили  расчеты  танки  пошли  в
атаку,  сбрасывая  орудия  с  полотна.  "Кто-то отстреливался,  кто-то полз,
волоча за  собой кишки,  кто-то кричал: "Не бросайте, братцы" и  хватался за
ноги  кого-то тащил, -  передает  воспоминания  Е.Носова В.Астафьев, -  мой
друг, потом  кто-то  волоком  пер  по  земле  его, и  когда  останавливались
отдохнуть,  мой друг явственно слышал, как журкотит где-то  близко ключик, и
ему нестерпимо  хотелось  пить,  и  не  понимал  он,  что  этот  невинный  ,
поэтически звучащий  ключик  течет  из него по затвердевшей  тележной колее,
лунками кружась  в конской  ископыти..."  (Астафьев В. О моем друге. -В кн.:
Евгений  Носов.  Усвятские   шлемоносцы.   Повести   и  рассказы.   Воронеж,
Центр.-Чернозем. кн. изд-во,  1977, с.  8). После ранения Е.Носов попадает в
госпиталь  в  подмосковный Серпухов, и через двадцать  с лишним  лет об этих
днях напишется  рассказ  "Красное вино победы": "...всенародное ликование  и
неподвижно  лежащие в  гипсовых  панцирях тяжелораненые, искрящееся  кр