вадьба-то кончится, а сама
как на угольях:  вот  набегут, вот прихватят. Чего доброго, свинью отберут.-
Хозяйка  машинально  ковырнула  в  печи  ухватом.-  А  теперь  и  разрешили,
пожалуйста, да не  хочу. Благо  ее  вести  на  ферму-то.  Далеко...  Ну  ее,
кабанчик спокойнее.
 - А зачем вести? - сказала Наливайка-младшая.- Вести и не  надо. Теперь
на дому можно. Аким Ваныча позвать, он все и поделает.
 - Да как же это он сам? - стыдливо рассмеялась хозяйка.
 - У него все есть для этого. В чемоданчике носит.
 -  Ой, да  что ж это мы про  такое! -  спохватилась хозяйка.- Человек у
меня в горнице. Вот послушает-то...
 Женщины  поутихли,  хозяйка  зачем-то сходила в  сени, вернулась  и уже
потом, поостыв и опять взяв уважительный тон, сказала:
 - А вы, стало быть, дочка с мамашею. Гляжу, дюже похожие.
 -  Ага, с мамашею,- томно, прочувственно  вздохнула Наливайка-младшая.-
Да надумали съездить к Ване. К брату моему  меньшенькому. Ваня-то наш теперь
в городе  живет.  Пусть  мама  побудет,  пока  ноги ходят.  Квартира у  него
хорошая, детей пока нет... Дак и пусть поживет до весны, до огородов.
 - А я к своей никак не  соберусь. К дочке-то, к дочке... Тоже в городя,
да больно далеко, аж на Урали.
 - А  наш  тут,  в  области.  Как  отслужил действительную, побыл  дома,
поглядел и уехал. Не хочу и не хочу тут...
 -  Молчите... Не  живут теперь молодые  в семьях,- горестно подтвердила
хозяйка.- Едут и едут, лишь  бы со двора  долой.  Моя тоже: вербовка была на
целину,  заегозила: поеду и поеду. Подружки сговорилися, ну и она туды... Ни
в  какую.  Чего,  говорит,  я  тут  сидеть  буду.  Молодость,  говорит,  моя
проходит... Ну проводила. Платье ей в дорогу  справила, кофточку шерстяную в
городе  на  базаре  по-дорогому  взяла,  туфли  несделанные  положила...  Из
последнего собрала.  Поехала. За  Волгу кудай-то... А потом пишет  в письме:
чемоданчик украли.
 - Да как же это? - ужаснулась Наливайка-младшая.
 -  А шут ее знает. Дура-то не пуженая. Это  они с матерью  широкие, нос
драть... Я так и охнулась: последние тряпьишки!
 - Да чего там говорить...
 -  А  тут  к  весне прикатила  ее подружка,  здрасьте  вам,  отец-мать,
радуйтесь  пуговки на пальте не  застегаются... Нацелинничалась... Ой, лихо
мое! Это ж  она про ихний барак и порассказала. Ухажеры со всего степу около
того бараку.
 - Да уж известное дело...
 - Правда, говорит, которые самостоятельные,  с понятией, дак те и замуж
потом  берут, погулямши. И  домик  им дают  отдельный. Да как  же, ничего не
видимши, узнаешь, который с понятией, а который с безобразией на уме.
 - Нету, нету у молодых строгости, - поддакивала Наливайка-младшая.
 -  Ой и натерпелася  я  с этой  целиной! Да  опосля, слава  те господи,
человек попался, забрал ее из того  бараку. Работали у них приезжие, колодцы
били, да один и присватался.
 - Так, так...
 - На Урал  к себе  забрал.  Хоть и татарин, а,  пишет, ничего, смирный,
уважительный.  Двое  детишек уже. Обошлося, камень с  души,,.. А теперь  вот
Витькя, не знаю... Пишет ему одна, смущает малого... Глядишь, тоже завеется.
 - И-и, да и пусть еде-е-ет! -  нараспев высказалась Наливайка-младшая.-
Малый - не  девка... Вон Ваня наш... Что ж, говорит, я тут буду. И  пять лет
пройдет - Ванька, и десять - все Ванька. Деревня она и есть деревня. В одном
званьи...  И верно, уехал, дак и  живет теперь.  До помощника мастера дошел.
Образованную  взял...  Одеты-обуты,  этим  летом вдвоих  на  курорт  ездили,
карточки прислал.
 Помолчали, задумались. Потом хозяйка спросила:
 - И не боитесь самолетом лететь?
 -  Да  и  лучше,  чем  автобусом.  С  маминым  ли  здоровьем  полдня по
колдобинам трястись. Шестьдесят восемь годочков ведь. Самолетом спокойнее.
 - А я - убей, не сяду,- с веселым испугом воскликнула  хозяйка,  как-то
легко переключаясь от озабоченности на шутку.- Да как же это лететь - кругом
пусто? Лучше пешки добегу.
 И опять неожиданно, как тогда, на аэродроме, в корзине гаркнул гусь, да
так оглушительно, так  звонко, что эхо отозвалось в пустых ведрах. Поросенок
всхрюкнул и примчался ко мне в горницу с ощетиненным загривком.
 От гусиного вскрика на кровати заворочался Витька,
 потянулся, высунул из-за полога ногу в полосатом носке.
 - От скаженный,-  обругала  гуся  Наливайка-младшая.-  Да везем Ване, к
Октябрьским. Хотела зарезать, а  мама:  не улежит  до  праздников.  Говорит,
давай живого свезем. У них там гараж есть, в гараже пока побудет.
 Гусь  забил крепкими крыльями по ивовым стенкам и еще раз  кегекнул, на
этот раз надломленно и безнадежно.
 - Стомился, бедный,- пожалела хозяйка.- Пущай походит, промнется.
 -  Это  ж надо корзину  расшивать,- заколебалась Наливайка-младшая.-  А
вдруг самолет?
 - Да долго ли обратно запихнуть. Я ему зернеца сыпану.
 - Обойдется не гулямши,- строго определила судьбу гуся бабка, и женщины
перешли судачить на другую тему.
 Витька окончательно проснулся, отвернул полог, выглянул в горницу.  Был
он еще по-южному смугл, черные  вихры неприбранными завитками  клубились над
крепким  скуластым лицом. Заспанно сощурясь,  он посмотрел на серое окно, на
меня и, нe  поздоровавшись, потянулся  полосатой тельняшечной рукой к брюкам
на стуле, за папиросами.  Он курил, мял  зубами папироску  и,  глядя куда-то
поверх меня, с молчаливым бесстрастием слушал разговоры на кухне.
 За  окном мелькнуло красное, хлопнула  сенешная дверь. В  кухню  кто-то
вошел, вытирая, зашаркал у порога ногами.
 - Заходи, заходи, Вер,- заприглашала хозяйка.
 -  Вы  еще не  истопились, здравствуйте,-  послышался голос  с приятной
напевинкой.
 - Что раздетая, дош вон какой.
 -  Уж  перестал, туман только.  А я  нынче хлеб пекла. Надоел покупной,
кисел, меры нет. Своего захотелось. Нажарилась возле печки, дак и тепло.
 - Или выходная, хлеб затеяла?
 - Кой выходная. К  двум часам бежать. Лектор какой-то приехал, дак клуб
прибрать надо. Вчера танцы были, затолкли, лопатой не отскребешь.
 - Теперь заненастилось,  не намоешься.  Да ты проходи,  проходи,- опять
заприглашала хозяйка.- А я дак еще не прибиралася, ералаш в хатя.
 - Да нет, теть Усть, я на минуточку... Я чего... Радио что-то замолкать
стало. От дождя, что ли. Слово скажет - два молчит... Зашел бы Витя глянуть,
чего оно...
 - Да он спит еще. Вчера натанцевался.
 - Я глядела, не было его в клубе.
 - Да ты пройди, побуди.
 Витька придавил о пол папиросу, задернулся пологом.
 - А я вижу, кто-то в окне, думала Витя, дай забегу спрошу. А если спит,
дак чего ж...
 - Погоди, я его сама побужу,- готовно сказала хозяйка.- Хватит ему...
 - Ой, не надо, теть Усть,- горячо  запротивилась Вера.-  Вы  уже потом,
передайте. Да и не к спеху. Как будет время, так пусть и зайдет... Побегу я.
 - Да сидела  б...- не отпускала хозяйка.- Щас самовар поставлю. Вчерась
бегала в сельпо, дак мед с сотами был, полкило взяла...
 - Спасибо, теть Усть, бежать надо. Гладить затеяла.
 Вера ушла, опять промелькнула под окнами жарким платьем. Витька полежал
еще за пологом и снова высунулся.
 -  Соседка  наша,-  пояснила хозяйка.- Девушка еще... Не  забыть Витьке
сказать,  чтоб  сходил починил...  А  и  будете,  бабы,  чай  пить,  самовар
поставлю? - предложила она с лихой бесшабашностью.- Все одно сидеть...
 - Да когда уж теперь,- сказала Наливайка-младшая.
 Витька встал - крепкий, кряжистый, с сильными скошенными плечами, бедра
его плотно  обтягивали синие трикотажные полуплавки с  красной окантовкой  -
натянул флотские  брюки,  обулся. Потом  отвернул  полог, сдернул  с  гвоздя
бушлат,  громыхнувший латунными  пуговицами,  набросил  его в  напашку.  Уже
одетый, закурив еще раз, он вышел.
 - Вить, а тут Вера заходила...
 - Слыхал,- буркнул Витька.
 - Радиво у них чевой-то...
 Витька не ответил, шагнул в сени. Дым от  папиросы протянулся за ним из
самой горницы.
 - Сын? - уважительно полушепотом спросила Наливайка-младшая.
 -  Сыно-ок,-  вздохнула  хозяйка,  и  были  в ее голосе и  гордость,  и
растерянность перед непонятным Витькиным молчанием.- Вот  демобилизовался...
Дома теперь...
 Потом они еще о  чем-то  судачили,  и  было слышно,  как весело зашумел
самовар.
 В  окно  я  увидел  Витьку. Он  стоял, прислонясь спиной к палисаднику,
засунув  руки  в  карманы  и  растопырив локтями накинутый бушлат. Время  от
времени над его кудлатой головой взвивался дымок папироски.
 Дождик, наверно, и вправду поутих, потому что заметно посветлело, и был
теперь виден не только колодец под бугром, но и  бурые чащобы камышей за ним
и даже тот берег с окраинными домами заречной улицы. Только пахота на  бугре
за избами еще размыто синела.
 По той стороне, полевой дорогой, мимо намокших, резко желтевших скирдов
новинкой соломы,  плелась  подвода, и было видно, как лошадь  усердно мотала
головой, помогая  себе тащить  телегу.  Витька долго следил за  нею, потому,
должно быть, что ничего  живого не  попадалось на глаза и глядеть было не на
что.
 Глядел на телегу  и я... Вдруг Витька обернулся и закивал  мне, замахал
рукой. Я было не понял, в чем дело, но тут и сам за разговорами на кухне, за
шумом самовара услыхал глухой и ровный гул самолета.
 В  доме сразу  все  всполошились.  Хозяйка  прибежала  с  моим  пальто,
просохшим, с горячей подкладкой, потом побежала помогать Наливайкам, сама же
подхватила корзину и потащила в сени.
 - Ой  леший! Да что ж  он так-то  налетел,- приговаривала она.- Чаю  не
попили.
 -   И  на   том   спасибо,-  выходя,   ссутулилась  в   низких   дверях
Наливайка-младшая.- Заходите когда...
 - Да вы городами, городами бегите. Тут ближче...
 Самолет, развернувшись над селом, серым кургузым саранчуком промелькнул
за деревьями и пал где-то в поле.
 Уже за сараем  я торопливо  сунул руку хозяйке, она,  простоволосая,  с
откинутым на плечи платком, тревожно озабоченная тем, как бы мы не опоздали,
неловко  подала мне  свою  маленькую, неприятно  жесткую  и  сухую  руку  и,
приговаривая: "Вы уж извиняйтя... Заходитя",- растроганная не расставанием с
нами, а  скорее  самой процедурой  прощания,  стыдливо и смущенно завлажнела
глазами. Я  взял  у  Наливайки-младшей  корзину  с  гусем,  и  мы  пошлепали
торопливым  скользучим  бежком по раскисшей огородной  тропке -  я,  за мной
Наливайка-младшая и уж за ней, растопырив руки, толсто закутанная бабка.
 - Час вам добрый! - кричала вослед нам от сарая хозяйка.- Ох, лихо мое!

3

 К самолету никто не  опоздал: в полутемном  железном чреве  кабины  уже
сидели  и  лейтенант  со своей попутчицей, оживленной предстоящим полетом, и
гражданин с ревизорским портфелем, и те две девчонки в высоких копноподобных
прическах. В овальную дверь было видно, как внизу, возле
 стремянки,  покуривая  и часто сплевывая, нарочито  налегая на матерок,
панибратничал  с пилотами аэродромный диспетчер. Наливайки сели  в конце  на
разных скамейках, и, когда самолет взревел, задрожал всем телом  и помчался,
они,  грузно припечатанные  к сиденью, уставились друг на  друга,  окаменело
переживая оторопь.
 Сначала за окном струилась близкая трава, потом она незаметно отступила
вниз, стала полем, самолет накренился, поворачивая, земля резко провалилась,
и в  этом провале, в буром  разливе камышей оловянно заблестела  кривулистая
речонка. Мы  летели над  долиной  Варакуши,  ближе к  левому ее косогору,  и
вскоре внизу поплыли четкие квадратики дворов. Я даже разглядел сруб колодца
под кручей с  нитками  тропинок, веером протянувшихся  от него  к  избам, и,
мысленно пробежав по одной  из них, отыскал по вялому, затухающему дымку над
соломенной крышей Витькину  избу. Разглядел и неубранную  грядку капусты,  и
сарай, и ворошок хвороста нa дворе.
 А еще успел разглядеть черное пятно перед палисадником,  и я догадался,
что это все еще  стоит  на улице Витька.  Мне показалось, что  мелькнуло его
запрокинутое лицо - светлое пятнышко на темном фоне бушлата: должно быть, он
глядел  на  самолет.  И  то,  как  от соседнего  дома отделилось  красное  и
двинулось навстречу Витьке...
 Самолет  забирал все  выше,  и  стало  видно далеко  окрест:  неоглядно
простирались ухоженные  поля  -  зеленые  и  черные,  с пятнами  скирдов  на
взметах, с жирными полосами дорог, разумно  обходивших  овражки и кочковатые
низины,  пестрая россыпь коров мелкой галькой виднелась на яркой озими. Сама
же деревня,  вытянувшаяся двумя долгими улицами по обе стороны Варакуши, под
конец  смешалась  и разбрелась домами, и это был уже сам райцентр. Я отыскал
базарный майдан  с белой  церквушкой, заезжий дом  рядом  с нею,  где провел
четыре  командировочные  ночи,  и  розовый  брусок школы по  другую  сторону
площади в  окружении серых безлистых садов. За  школой  широко  белела  вода
местной  Рицы  в голых глинистых берегах. Своими очертаниями пруд походил на
балалайку,  основанием  которой служила  ровная  грядка плотины, а грифом  -
втекавшая  в  него  Варакуша.  С  высоты все  это казалось  ничтожно  малым,
игрушечным,  каким-то воплощением суеты сует. И только сама  земля с высотой
становилась еще шире и беспредельней.
 И опять в корзине забился  и закричал  гусь,  и  все повернули  головы,
обрадовались происшествию, снявшему тягостное напряжение полета, засмеялись,
заговорили.  Покраснев,  деланно  заулыбалась  и Наливайка-младшая:  ей было
неловко,  что  она  везла такую  беспокойную ношу. На крик гуся высунулся из
служебного  отсека  пилот,  широколицый,  густобровый, в лихой  аэрофлотской
фуражке с эмблемами.
 - Это у кого такая веселая закуска? - спросил он, оглядывая пассажиров.
 Все уставились на бабку.
 -  А  ну,  давай, старая, шуранем  его за борт,-  сказал  летчик.- Эх и
полетит!
 -   И  ее  заодно,  чтоб  знала  место,-  желчно  буркнул  гражданин  с
портфелем.- Совсем обнаглели...
 Наливайка-младшая побагровела от смущения, маленькие глаза ее замигали,
но бабка даже не повела бровью.
 - Ничего, мать,- летчик блеснул  белозубой  улыбкой.- Давай действуй...
Гусь - это штука!
 Все рассмеялись, он подмигнул и захлопнул за собой дверь.
 Под  крылом пластались  дымные  космы тумана,  и  вскоре самолет нырнул
точно в вату - во что-то белое и глухое...

Евгений Иванович Носов. Шопен, соната номер два


 Евгений Носов,  Избранные произведения в 2-х томах,  том второй, изд-во
"Советская Россия", Москва, 1983.
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (eloueko@yahoo.com)



 Рассказ

 После  первых осенних дождей серый  пыльный большак почернел, умягчился
упруго  и был  до глянца  накатан  автомобильными  колесами. Сахарозаводской
грузовик  бежал по нему ходко, почти не гремя бортами, будто по  асфальту. В
шоферскую  кабину  никто не стал подсаживаться,  всем оркестром в двенадцать
человек  ехали в  кузове  на клубных  откидных стульях.  Здесь,  на  вольном
ветерке, можно  было  курить,  слушать,  как  Ромка, валторнист, травит свои
бесконечные  анекдоты,  и перешучиваться со  студентами, присланными убирать
сахарную свеклу. Машина,  сверкавшая никелем  труб, привлекала  девчат,  что
работали по всей дороге,  они отрывались от  бурачных  куч  и с любопытством
глядели из-под ладоней, выпачканных землей, на разнаряженных музыкантов.
 - Эй, завлекалки! -  задевали  их ребята.- Сыграть  вам па-де-де?  Чтоб
веселее работалось?
 Ромка хватал  с колен валторну  и,  пузырясь на ветру  плащом-болоньей,
рвал студеный осенний  воздух  рублеными пронзительными  звуками "Лебединого
озера": "Лата-та-та-та-а-тара-та-а-а..."
 В ответ летели  бураки, грохали по машине, парни, с хохотом пригибаясь,
прятали головы за высокие планчатые борта, а Пашка, схватив  тарелки, ловко,
по-теннисному, со звоном отбивал ими свеклу.
 - Полегче, полегче там! - кричал он с азартом, поправляя сбитую кепку.-
Чего урожай расходуете!
 - Взяли б да помогли! - кричали девчата.- Ишь вырядились! Тунеядцы!
 Машина проносилась мимо, а по сторонам, зажигаясь шутливой перебранкой,
уже бежали к дороге, к грузовику, новые стайки девчат и дружно бомбили кузов
бураками.
 - Эх,  соскочу!  - хохотал  Пашка.- Ой,  поймаю курносую!  - Под градом
бураков он  уже не отбивался,  а  лишь  закрывал  лицо тарелками,  тогда как
Ромка,  высунув  за  борт  один  только раструб, продолжал неистово  дудеть,
подзадоривать студенток: "Ти-та-та-та-та-а-а..."
 Шофер неожиданно тормознул, в решетке заднего  окна показалось его злое
лицо.
 - Вы что, чокнутые? Стекла побьют!
 Дядя  Саша,  старший  в  оркестре,   от  самого  завода  ехавший  стоя,
облокотясь  о кабину, и тоже во время  налета девчат  вынужденный  пригибать
голову, обернулся и осадил парней:
 - Хватит вам! Павел, ты как с инструментом обращаешься?
 - А что  ему сделается?  - Пашка с недоумением повертел никелированными
дисками. Дядя Саша нахмурился.
 - Положи тарелки. Нашел игрушки! И вы тоже - угомонитесь.
 - Все, старшой, все!
 Ребята нехотя рассаживались по стульям.
 А дядя Саша ворчал:
 - Разбаловались, понимаешь... Не на свадьбу едем, Понимать надо.
 - Ну все, отбой. Мир-дружба!
 Серенькая,  в  мелком  крапе кепка  старшого была  надвинута  до  самых
бровей.  От  встречного ветра фиолетово синели  впалые щеки,  выбритые перед
самым  отъездом.  Из  кармана  жесткого  шевиотового  плаща  воронкой кверху
торчала его  сольная труба в черном сатиновом чехольчике. По давней привычке
он всегда держал ее при себе.
 Ромка  снова принялся за  свои байки,  ребята  обступили его, висли  на
плечах  друг у друга,  гоготали  вовсю. А дядя Саша, расстегнув плащ, из-под
которого  сверкнула  на  пиджаке  красная  орденская  звездочка,  достал  из
бокового кармана сигарету и,  раскурив  ее в затишке, за кабиной,  продолжал
отрешенно глядеть на бегущую встречь дорогу.
 Мимо  с  глухим  ревом  и  чадными  выхлопами  прошел  КрАЗ.  В кузове,
наращенном грубыми неоструганными досками, и в двух  его  прицепах дядя Саша
успел разглядеть серые вороха еще не просохшей свеклы. Следом промчались два
голубых близнеца-самосвала - тоже со свеклой, и у обоих на дверцах по белому
знаку автотранса. Колхозы спешили, пока позволяла погода, управиться с самой
докучливой культурой.
 Великая русская  равнина в этих  местах постепенно начинала  холмиться,
подпирать небо косогорами,  отметки  высот уже  уходили, пожалуй, за  двести
метров и выше. В  глубокой древности эту гряду  холмов так и не смог одолеть
ледник,  надвинувшийся  из Скандинавии. Он разделился на два  языка и пополз
дальше, на юг, обтекая гряду слева и справа.
 И может  быть, не случайно на этих высотах,  не одоленных ледником, без
малого  тридцать  лет  назад разгорелась  небывалая битва, от  которой,  как
думалось дяде  Саше, спасенные народы могли  бы начать  новое летосчисление.
Враг,   грозивший  России  новым  оледенением,  был   остановлен  сначала  в
междуречье Днепра и Дона, а потом разбит и сброшен с водораздельных высот. В
августе сорок третьего, будучи молодым лейтенантом,  тогда еще просто Сашей,
он заскочил на несколько дней домой и успел захватить следы этого побоища на
южном  фасе. К  маленькой  станции  Прохоровке,  куда  был  нацелен  один из
клещевых вражеских  ударов,  саперы свозили  с  окрестных  полей изувеченные
танки - свои и чужие. Мертво  набычась,  смердя перегоревшей соляркой,  зияя
рваными пробоинами,  стояли  рядом "фердинанды",  "тигры",  "пантеры",  наши
самоходки  и "тридцатьчетверки",  союзные "Черчилли",  "шерманы", громоздкие
многобашенные "виктории". Они образовали гигантское кладбище из многих сотен
машин. Среди них можно было и заблудиться.
 Дядя  Саша курил на ветру, оглядывая высоты, ныне дремлющие под мирными
нивами, а сзади него ребята шумно обсуждали какую-то поселковую новость.
 - Зойка приехала? - слышался возбужденный Пашкин голос.- Заливаешь?
 -  Сам  видел,- рассказывал Роман.-  Юбка  -  во! До  пят.  С  каким-то
флотским.
 - Хахаль небось.
 - Да похоже - муж. В универмаге ковер смотрели. Я подхожу: привет, Зоя.
А она черными очками зырк-зырк: "Это вы, Рома?  Я вас и  не  узнала. Богатым
будете".
 - Про меня не спросила? - с неловкостью хохотнул Пашка.