Но  лошади снова  перешли  на рысь. Синяев  и  другой офицер все  время
обгоняли  Огаркова, и он  скакал рядом  с ординарцами.  Вскоре пошел  дождь,
ветер бил по лицу дождевыми струями. Один из ординарцев сказал:
     -  Это  ладно,  что  дождь.  Кабы  и  днем был  дождь!  Хоть  "юнкерсы"
утихомирятся.
     Но дождь  скоро прошел, и  на небе  снова замерцали звезды,- звезды без
конца и края.
     На  перекрестке отстал и исчез  во мгле  офицер с ординарцем. И Огарков
вспомнил,  что  вскоре он и  с  Синяевым расстанется.  Хорошо бы  поехать  с
Синяевым  в  его  дивизию, чтобы потом с Синяевым же заехать в свою.  Так он
всегда делывал в детстве с братом Борисом, когда их посылали по двум  разным
поручениям.
     Зарева  пожаров  заметно  приблизились. По  дороге  брели подводы,  шли
машины  с  погашенными  фарами. У обочин, а иногда и на самой  дороге  зияли
воронки. На душе становилось все тревожней. Где-то правее,  не очень далеко,
гремели выстрелы орудий.
     Хутор Павловский лежал  в буераке, у извилистой речушки, вьющейся среди
кустарника  и камыша. Здесь Синяев  придержал коня, сказал: "Ну, всего",-  и
ускакал  налево.  Огаркову  стало  обидно,  что  Синяев  так  кратко  с  ним
простился. Цокот копыт  синяевской лошади вскоре потерялся вдали, и точно не
в силах терпеть такую  полную  тишину, где-то уж  совсем близко  послышались
раскатистые взрывы и вслед за ними треск пулеметов.
     Постояв с минуту, Огарков тронул повод и двинулся вниз, к мосткам через
речушку.  Кругом лежали  убитые  лошади. На западном  берегу  сидели раненые
солдаты, видимо  присевшие  отдохнуть.  Огарков спросил,  не из  его ли  они
дивизии, но они оказались совсем из другой - и даже не дивизии, а бригады.
     Огарков  поехал  дальше, всюду  натыкаясь на  группы идущих  к  востоку
людей. Но и  они были не  из  его  дивизии, и это обеспокоило  Огаркова.  Он
хлестнул  коня, но конь,  видимо, устал  и  упорно  двигался  шагом, заметно
припадая на левую заднюю ногу.
     Дорога  вскоре потерялась в пшенице, затем повернула резко направо. Она
завела Огаркова в лесок и тут внезапно оборвалась.
     Он слез с коня,  повел его на поводу, а сам побрел,  низко пригибаясь к
земле в  поисках дороги.  Потом  понял,  что  не туда  повернул,  и пустился
обратно,  но  лесок  неожиданно  оказался  довольно обширным.  Огарков  шел,
натыкаясь  на  пни,  и наконец  вышел  к  каким-то стогам,  которые  стояли,
загадочные и темные, бесконечными прямыми рядами, теряющимися в ночи.
     Он  долго блуждал среди  этих стогов  и,  уже  потеряв  всякую  надежду
выбраться  куда-нибудь,  услышал шум  автомашин. Он вскочил на  коня и через
несколько минут очутился на шоссе.
     Восемь машин промчались мимо  не удостаивая ответом его окрик. Тогда он
двинулся на запад, потом дорога повернула  на  юг. Он знал, что на юг ему не
надо.  Но  дорога  шла именно на юг, к северу же тянулись  необозримые  поля
пшеницы.  Он некоторое  время  двигался  по дороге, потом повернул  обратно.
Выстрелов уже не было слышно, только раздавался тяжелый и равномерный гуд.
     Огарков решил ехать на север во что бы то ни стало,  хотя  бы напрямик.
Конь заметно ослабел и повесил голову. Раздвигая грудью колосья, он медленно
плелся по  бескрайним полям. А колосья но редели,- наоборот, они становились
все гуще и гуще.  Конь еле двигался среди этой темной  массы хлеба, время от
премени срывая мягкими губами спелый колос.
     Огаркову казалось, что это никогда не кончится. Привставши в стременах,
он видел вокруг те же необозримые поля. Прошло немало времени, прежде чем он
услышал человеческие голоса. Шагах в  тридцати  правее  оказалась  дорога, а
возле нее располагались огневые позиции артиллерийской батареи. Люди цепляли
пушки к машинам и перекликались негромко, но возбужденно.
     И артиллеристы понятия не имели о местонахождении дивизии.  Они  только
что получили приказ сниматься и отходить на новый рубеж.
     Лейтенант-артиллерист   показал  Огаркову  на  карте   район  немецкого
прорыва.  Это вполне  могло быть на участке  дивизии. Обескураженный долгими
блужданиями по  степи,  Огарков  совсем пал духом.  Он  поехал  по  дороге в
северо-западном направлении и вскоре встретил целую кучу подвод.
     -  Какая дивизия!  -  крикнул в  ответ на вопрос лейтенанта  кто-то  из
темноты.- Нет уже там никакой дивизии! Все подались к Дону.
     - Не знаем мы, где твоя дивизия,- сказал кто-то другой.
     Подводы  проехали,  и Огарков  застыл  на  месте  совершенно  разбитый.
Окружающий  мир стал представляться ему все  более страшным. Дивизия, раньше
казавшаяся  огромным и сложным организмом, теперь песчинкой затерялась среди
бесконечных нив и безымянных высоток.
     Однако  он  продолжал  упорно  двигаться  по  дороге.  Вскоре  стрельба
артиллерии и  пулеметов  разразилась с новой силой. Горели  какие-то амбары.
Послышался  омерзительный свист, и одинокая  мина взорвалась совсем  близко.
Тут  же в  ответ,  захлебываясь,  застрочили пулеметы,  и трассирующие  пули
полетели  по всем направлениям. И снова послышался прерывистый гуд. "Танки!"
- подумал Огарков.
     Поблизости упала вторая мина. Лейтенанта  больно ударил по лицу твердый
комок земли. И внезапно раздался спокойный и даже насмешливый голос недалеко
от Огаркова.
     - Ты чего стоишь, как памятник? Не видишь разве - сюда стреляют.
     В окопах возле дороги сидели люди.  Огарков  подъехал  к ним и дрожащим
голосом спросил про свою дивизию.
     Ему ответили:
     - Там где-то...  А точно где - кто  знает. Такая  там каша...  Напирает
немец.
     Сплошной  свист.  Люди  исчезли  в  окопах.  Конь  Огаркова подскочил и
пустился галопом, забывши про усталость. Огарков еле удержался в седле. Мины
рвались  вокруг. Спрыгнув  с коня,  Огарков лег плашмя  на землю. Он даже не
заметил, как конь вырвался и умчался. Лейтенант остался один.  Там, где,  по
всей видимости, находилась его  дивизия, все гремело, пылало, тонуло в дыму.
Огарков медленно пошел  на выстрелы и  вдруг услышал - уже позади себя - тот
же равномерный и прерывистый гуд.
     "Немцы прорвались",- подумал Огарков и нащупал на груди пакет.
     Панический  ужас  объял Огаркова.  Он  побежал  на  восток, спотыкаясь,
путаясь в траве, перелезая  через канавы и  траншеи, пока, обессиленный,  не
остался  лежать в  густом и горьком бурьяне. Небо  по  краям горело заревом.
Красное зарево алело и на востоке, и Огарков  решил, что и  там немцы. А это
занимался рассвет.
     Вдруг Огарков услышал  в темноте какие-то совсем  уже непонятные звуки,
которые  заставили его задрожать.  Что-то странное творилось  совсем близко.
Уловить  природу  этих  звуков  было  невозможно.  Треск,  лепетание,  звон,
человеческий шепот,  сопение, тяжелые  шаги - Огарков чуть с ума не сошел от
ужаса. Когда  развиднелось, он увидел силуэт  лошади, жующей траву. Она была
оседлана и взнуздана. Повод тащился за ней по росистой траве.
     - Трус проклятый! - сказал себе Огарков.
     Он поднял голову и огляделся, но ничего не было видно: по степи стлался
седой туман.
     Лошадь ходила возле Огаркова,  равнодушно жуя и прядая  ушами. Время от
времени она поглядывала на лейтенанта умными и  ласковыми глазами.  То  была
крупная лошадь гнедой  масти  с  золотистым  отливом. Оставшись без хозяина,
она, может быть, обрадовалась человеку  и ходила вокруг него,  мирно  поедая
траву.  Но когда  Огарков  подошел  к ней, она  отошла  на несколько  шагов,
продолжая есть и только косясь на него умным глазом. Он снова пошел к ней, и
снова она, уклоняясь, отошла на несколько  шагов.  Во  всей ее повадке  и  в
ласковом лукавстве  большого глаза  было что-то женское, гибкое, уклончивое.
Ее вполне  устраивало  человеческое общество, но, по-видимому, нисколько  не
прельщала перспектива потерять свободу.
     Все-таки Огаркову удалось ухватить ее за повод и вскочить в  седло. Тут
он  заметил,  что туман испарился, и,  удивленный, увидел знакомую лощину, и
речку,  и  домики на  склоне лощины.  Это  был хутор Павловский, разоренный,
покинутый.
     Огарков стегнул  лошадь,  и  она понеслась на  восток,  к  штабу армии.
Огарков  тревожно  озирался  по  сторонам, боясь  неожиданно  столкнуться  с
немцами,  но  тревога его  оказалась напрасной;  вскоре он  догнал отходящие
части, вереницу людей, угрюмо и молчаливо идущих на восток.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


     Штаб  армии еще на рассвете ушел  дальше на  восток, и Огарков разыскал
его  только  на  следующий  день  в  большой  станице.  Усталый и  голодный,
лейтенант  расспросил, где  находится изба  оперативного  отдела, и поплелся
туда.
     Офицеры из оперативного отдела буквально накинулись на него. Почему так
долго не приезжал? Где находится дивизия? Что с ней? Почему ее рация  упорно
молчит? Какие там потери?
     Огарков, растерянно мигая, ответил:
     -  Я  не  смог туда  пробиться. Там немцы прорвались, и я чуть к ним не
попал. А дивизия, наверно, отошла. Я к ней не мог пробиться.
     Штабные  ошеломленно  молчали, потом куда-то  побежали  докладывать,  а
Огарков стоял посреди комнаты, не зная, что делать.
     Вскоре пришел  полковник Воскресенский, начальник  оперативного отдела.
Он вначале  напустился  на Огаркова,  потом, надев  на нос пенсне  и заметив
растерянный вид лейтенанта, замолчал, сел на стул и начал его допрашивать со
спокойствием вконец замученного человека.
     Огарков,  хлопая ресницами и  чуть  не плача, рассказал, как было дело.
Конечно,  картина, нарисованная  им,  была весьма  далека  от  истины, но не
потому, что он хотел  утаить истину, а потому, что не знал ее.  Например, он
не  знал, что  слышанный  им  ночью гул был  гулом нашей отходящей на восток
танковой части, а не танков  противника;  что  слова,  брошенные  обозниками
насчет того, что все ушли на Дон,  были словами до  смерти напуганных людей,
не  знающих обстановки;  что немцы  действительно прорвались, но значительно
севернее дивизии.
     Полковник  сидел как  оглушенный. Весь ужас положения заключался в том,
что несколько  часов  назад ему доложили о гибели майора, посланного в ту же
дивизию с тем же поручением.
     Теперь, когда оказалось, что и  офицер  связи  вернулся  ни  с  чем,  с
потрясающей ясностью, повергшей  в  трепет Воскресенского  и  всех  штабных,
выявился тот факт, что приказ об отходе на новый рубеж не был вручен дивизии
и  дивизия дерется  с  превосходящими  силами немцев  на  прежнем рубеже. За
последние  сутки немцы  прорвались  еще в двух  направлениях, видимо обтекая
сражающуюся дивизию, и, может быть, уже окружили ее.
     В  свете  этих  страшных  предположений  какое  значение  имела  судьба
какого-то струсившего лейтенанта? О нем попросту забыли, и только часа через
четыре  начальник штаба  армии отдал  приказ  об  отдаче  под  суд  Военного
Трибунала Огаркова,  офицера  связи  от  уже,  может  быть, не  существующей
дивизии.
     Неожиданным защитником Огаркова  оказался  не кто  иной,  как полковник
Воскресенский.  Зная,  однако, что генерал  терпеть  не может  "слюней",  он
защищал   лейтенанта   несколько   своеобразно,  одновременно   осыпая   его
проклятиями и презрительными эпитетами:
     - Да он птенец, молокосос проклятый... Заблудился, болван... Безмозглая
шляпа он, а не лейтенант... Послать его, дурачка, на передовую!
     Перед глазами полковника  стояло молодое растерянное лицо  лейтенанта с
хлопающими ресницами.
     Может быть,  генерал  послушался бы своего заместителя,  но  тут в избу
ввалился летчик Дорохов, только что прилетевший на своем У-2 с разведки: его
посылали разыскать ту самую дивизию. Летчик был окровавлен и бледен. Судя по
всему, дивизия сражалась на  прежнем рубеже. По-видимому, немцы окружили ее.
Сесть в расположении дивизии Дорохову не удалось: когда он начал  снижаться,
немцы  стали  его  бешено  обстреливать   из  пулеметов,  пробили  машину  в
семнадцати местах и ранили Дорохова в руку. Он еле долетел обратно.
     - Под суд трибунала,- прохрипел генерал, подымаясь с места и ломая свои
большие жесткие пальцы.
     Только что заснувшего Огаркова разбудили, посадили в машину и повезли в
соседнюю  станицу, где располагались трибунал  и прокуратура армии.  Здесь у
него  отобрали  пистолет  и  ввели  в  избу,   где  у   маленького  дощатого
крестьянского  стола  сидела  полная суровая  женщина в  гимнастерке с двумя
"шпалами".
     Это и была жена командующего армией, о которой Огаркову поведал Синяев.
В  ее глазах  Огарков прочел нескрываемую  враждебность, глубоко  поразившую
его.
     Варвара  Петровна,  жена  командующего,  потеряла   единственного  сына
полгода назад  под  Москвой.  Сын  ее  тоже  был лейтенантом,  тоже  светлым
блондином. Он командовал  десантным отрядом. Высадившись  в тылу у немцев во
время нашего  зимнего наступления, этот отряд носился  на лыжах по  немецким
тылам, рвал вражеские коммуникации в Подмосковье, истреблял небольшие группы
немцев и дождался-таки подхода наших войск. Однако Сережа был к тому времени
смертельно ранен  и умер среди своих, что было бы утешением для него самого,
если  бы  он  очнулся от беспамятства,  но не  могло служить  утешением  для
матери. А он так и не очнулся.
     Глядя на высокого белокурого  молодого лейтенанта, Варвара  Петровна на
секунду  ощутила ноющую  боль, которую тотчас подавила.  Она стала  задавать
обычные  вопросы,  стараясь  игнорировать  юношеское  обаяние  лейтенанта  и
принимать во внимание  только факты. Факты же были недвусмысленны: лейтенант
не выполнил боевого приказа. Теперь следовало  выяснить:  по трусости или по
неумению? Можно  было  склониться ко  второму. Но факты были таковы:  Сергей
(его  тоже  звали  Сергеем)  Леонидович  Огарков  окончил училище,-  правда,
специальное, да и краткосрочное, но там изучали  и  топографию, и тактику, и
политграмоту. У  него  недоставало опыта?  Да. Но  опыта не было  и у... и у
других молодых лейтенантов, образцово выполнявших любые задания.
     Тут  Варвара  Петровна поймала себя на том, что  она все время думает о
своем сыне и сравнивает с ним этого Огаркова. "Так  нельзя,- строго одернула
она себя.- Другие лейтенанты тут ни при чем".
     И она  стала  спрашивать  с  самого  начала, вдумчиво  прислушиваясь  к
ответам,  пристально приглядываясь  к малейшим изменениям в  выражении  лица
лейтенанта.
     На  вопрос  о  том,  признает ли  он  себя  виновным,  он ответил,  что
признает, и, не читая, подписал все, что требовалось.
     Огаркова отвели  в  землянку  на окраину  станицы,  а Варвара  Петровна
приступила  к допросу свидетелей. Их было  только  двое: лейтенант Синяев  и
майор  из  оперативного отдела. Но где-то бился  с врагом третий свидетель -
дивизия, и этот свидетель незримо присутствовал в деревенской избе.
     После  того  как  свидетели  ушли,  Варвара  Петровна  долго  сидела  в
одиночестве  над протоколами.  Да, лейтенант  Огарков был  виновен. Виновен,
независимо от других лейтенантов.
     На следующий день утром дело поступило в трибунал.
     Представ перед трибуналом, Огарков сразу как-то  успокоился. Здесь была
тихая  и  будничная  обстановка. Члены  трибунала сидели на  потемневших  от
времени табуретках  за таким  же  темным  дощатым  столом, под  фотографиями
усачей-солдат времен первой мировой войны. Из открытого  окна доносился плач
детей и голос хозяйки, то и дело повторявшей:
     - А вот я вас ремнем!..
     Огарков посмотрел  на лица членов трибунала. То были спокойные,  словно
издавна знакомые русские  лица  с добрыми глазами. И ему показалось, что эти
люди тоже сейчас скажут: "А вот мы тебя ремнем..."
     - Фамилия? - спросил председатель.
     - Огарков.
     - Имя и отчество?
     - Сергей Леонидович.
     - Возраст?
     - Двадцать лет.
     - Звание?
     - Лейтенант.
     - Должность?
     - Офицер связи при штабе армии.
     - Образование?
     - Десятилетка и военно-химическое училище.
     Отвечая  на эти вопросы  и  зная,  что  ответы  на них  заранее  хорошо
известны председателю, Огарков даже чуть-чуть повеселел.
     -  Вы знали, какой  приказ вы  везете  в  свою  дивизию? -  нетерпеливо
вмешался один из членов трибунала.
     - Да.
     - Я спрашиваю о содержании приказа. Знали вы его содержание?
     Огарков, помолчав, ответил:
     - Да, знал.
     Председатель спросил неожиданно мягко и совсем по-граждански:
     - А кто был ваш отец, Огарков?
     Слово "был" вырвалось непроизвольно и заключало в себе нечто необычайно
грозное для Огаркова. Огарков этого не уловил, однако, и сказал:
     - Он инженер на заводе в Горьком.
     Вскоре были вызваны свидетели. Лейтенант Синяев,  не по-обычному хмурый
и сдержанный, избегая глядеть на Огаркова,  рассказал о том, как они ехали и
где расстались. На вопрос о поведении Огаркова в пути следования он ответил:
     - Дрейфил. Только я думал, что это от неопытности, молод еще...
     - А вам-то сколько лет? - по удержался от вопроса председатель.
     - Двадцать два  года,- хмуро ответил Синяев,  глядя в  окно, и внезапно
сказал:  - И еще  ординарца ему не дали.-  Но,  подумав мгновенно, он жестко
добавил: - Все равно сдрейфил. Ведь рядом  со штабом  дивизии был, у  хутора
Павловского...
     Майор  из оперативного  отдела  кратко изложил обстановку,  сложившуюся
вчера  на фронте, в связи с этим  оттенил  значение проступка,  совершенного
обвиняемым, и закончил словами:
     - Мы потеряли эту дивизию.
     После допроса свидетелей заседание было прервано.  Обвиняемого отвели в
землянку. Трибуналу принесли обед.  Принесли обед и Огаркову, но есть ему но
хотелось. Он сидел и думал о словах Синяева и майора из оперативного отдела,
и эти слона странно смешивались у него в голове: мы потеряли эту  дивизию, а
ему ординарца не дали. И почему ему не дали ординарца, раз дивизия все равно
потеряна?
     Вот  такие и разные другие мысли услужливо лезли со  всех сторон, чтобы
прикрыть, затуманить главную и самую страшную мысль.
     Сидя в  оцепенении  на  полу,  он  не сразу заметил  другого  человека,
который  лежал в самой  глубине землянки  и крепко спал. Только тогда, когда
человек задвигался и приподнялся, Огарков обратил на него внимание.
     Человек этот был в гражданской одежде.  Оказалось,  что он приговорен к
расстрелу  за  дезертирство.  Во  время  отступления он  в  какой-то деревне
переоделся и ушел в сторону, но его задержали.
     То был  пожилой, волосатый, мрачный и грязный человек. Он курил толстые
махорочные скрутки и без конца тупо повторял:
     - А мне какое дело?..
     - Почему вы так? - спросил Огарков.
     - Не хочу воевать,-  ответил приговоренный.-  Я баптист, понимаешь? - И
добавил: - Пусть немец приходит. Все одно.
     - Как же  так  "все одно"? - ужаснулся Огарков.- Что  вы говорите? Ведь
они фашисты! Просто странно, что вы это говорите! Еще русский человек...
     - А мне какое дело?..- сказал приговоренный.
     "Сумасшедший он, что ли?" - подумал Огарков.
     Вдруг  глазки приговоренного  по-звериному хитро  засверкали, словно из
глубин  этого обезьяньего волосатого черепа  с  трудом  и натугой вылущилась
наконец одна человеческая мысль, и он спросил:
     - А ты-то, советскай, за что сюды попал?
     Огарков растерялся. Сила и убедительность этого вопроса потрясли его.
     Приговоренным,  не дождавшись  ответа,  хрипло рассмеялся, потом быстро
подполз к Огаркову и зашептал:
     -- Всех нас перебьют,- коли не немцы, то энти...
     Тут  Огаркова вызвали  в  трибунал. Стоя перед  столом, он слушал слова
приговора будто из далекой дали, и только последняя, заключительная фраза на
секунду вывела его из состояния почти полного небытия. Фраза эта гласила:
     "Приговорить   бывшего   лейтенанта   Красной   Армии  Огаркова  Сергея
Леонидовича к высшей мере наказания - расстрелу".
     Перед  тем  как  отвести  осужденного  обратно  в  землянку,   один  из
конвоиров, коренастый и молчаливый казах,