занного.
     К  исходу  вторых суток они  начали обгонять мелкие группы  отступающей
пехоты и  пристроились  к хвосту  одной  из  этих  групп.  Она  приглянулась
Джурабаеву потому, что шедший впереди лейтенант в немецкой плащ-накидке имел
карту и вел себя спокойно и деловито.
     Группа понемногу росла за счет присоединяющихся к ней одиночек и пар, и
Джурабаeв с Огарковым потерялись среди множества, не обращая на себя ничьего
внимания. Они шли, не разлучаясь  ни  на минуту, рядом  дремали на привалах,
ели из  одного  котелка перепадавшую  им пищу и молчали, не  отличаясь этим,
впрочем, от всех остальных.
     Впереди группы уверенной  походкой,  чуть  вразвалку,  шел лейтенант  в
немецкой плащ-накидке. Несмотря на жару, он не расставался с этой  накидкой.
Видимо, он придавал  ей какое-то особое значение -  она была снята с убитого
немца  и  символизировала  смертность  и  обреченность  всех врагов  вообще,
несмотря на их нынешний успех. И лягушечьего  цвета плащ-накидка развевалась
впереди как флаг, как знамя будущей расплаты.
     Шли проселочными и полевыми  дорогами,  избегая  большаков,  потому что
немцы наступали  где- то совсем рядом:  был слышен  гул их танков и хрипение
автомашин.
     Лейтенант разбил людей на отделения, выслал дозоры  вперед и на фланги.
Парные  дозоры шли по бокам колонны, на отдалении в двести-триста метров, то
мелькая в пшенице и высокой траве, то исчезая за пригорками.
     Однажды  в парный дозор был выделен  Огарков.  Джурабаев не счел нужным
давать  многословные объяснения,  а  просто пошел  вслед,  и дозор  двигался
втроем, пока  eго не сменили.  Люди  привыкли видеть  Джурабаева с Огарковым
всегда  рядом  и  иногда пошучивали  по  поводу  такой  неясной дружбы,  что
вымывало краску стыда на розовом лице Огаркова.
     Джурабаев  не  спал.  Он  только   дремал,   очень  чутко,   ежеминутно
приоткрывая узкие  щелки глаз.  Но это не  могло продолжаться вечно. Однажды
ночью он, забывшись, уснул. Огаркова разбудил его мощный храп. Стояла лунная
ночь. В  глубокой, поросшей  орешником  балке все спали, укрывшись шинелями.
Только тихие голоса часовых раздавались неподалеку.
     Огарков  приподнялся,  встал  и  посмотрел  на  освещенное  лукой  лицо
Джурабаева.
     Нет,  Огарков  не  испытывал  неприязни  к   Джурабаеву.  Он  даже  был
благодарен  часовому за то, что тот не  выдавал его  тайну, не  позорил  его
перед людьми. Но в этот  момент, глядя на неподвижное  лицо спящего, Огарков
ощутил страстное желание  избавиться  от вечного соглядатая,  не видеть  его
больше. Невдалеке раздались человеческие шаги, послышался тихий разговор. То
подошла еще одна группа отступающих бойцов во главе с очень взволнованным  и
сильно  охрипшим  капитаном.  Капитан  поговорил  с лейтенантом  в  немецкой
плащ-накидке   об  общей  обстановке.  Огарков  слышал  их  голоса.  Капитан
рассказал,  что  немецкая  танковая  колонна стоит поблизости,  в двенадцати
километрах, ожидая горючего.
     - Разгромить  ее,  что  ли?  -  спросил  лейтенант, желая, кроме  всего
прочего,  похвастаться  перед   капитаном  боеспособностью  своей  группы  и
собственной решительностью.
     Капитан не советовал. Танков  было  тринадцать штук, и  при них человек
сорок пехоты. Надо пробиваться  к своим,  не  ввязываясь, по  возможности, в
бои.
     Капитан и его люди  пошли  дальше. Вскоре послышался  поблизости шелест
раздвигаемых  веток  орешника,  и возле  Огаркова  остановился  лейтенант  в
немецкой накидке.
     - Пойдешь в разведку? - спросил он Огаркова.
     - Пойду,- сказал Огарков, прислушиваясь к ровному дыханию Джурабаева.
     Лейтенант вынул из планшета карту и объяснил Огаркову задачу. Надо идти
в  ближайшую станицу за  два километра, выяснить там обстановку, а главное -
узнать, заняли  ли уже немцы  две  крупные станицы по  пути  предполагаемого
следования группы. А если заняли, то сколько их там, немцeв.
     - Почему без оружия? - вдруг спросил лейтенант.
     Огарков пробормотал что-то,  косясь  на  спящего.  Ему очень  хотелось,
чтобы  Джурабаев не проснулся  и  чтобы  этот спокойный и храбрый  лейтенант
ничего  нe  узнал. Лейтенант протянул  Огаркову свой автомат и,  ужe  уходя,
неожиданно осведомился:
     - Ты не лейтенант ли часом?
     - Нет,- сдавленным голосом ответил Огарков.- Почему, вы думаете?
     Лейтенант усмехнулся:
     - Следы от кубарей на петлицах... Да и выправка такая.
     -  Нет,- повторил  Огарков.-  Я  не  лейтенант.  Гимнастерка  только...
лейтенантская...
     - Ладно. Пошли.
     Огарков пошел за  ним, ступая тихо и осторожно  и то и дело оглядываясь
на Джурабаева. Треск каждого сучка болезненно отзывался в его душе.
     Когда  он  очутился  вне  поля  зрения  Джурабаева  и  вместе  с другим
выделенным в разведку бойцом шагал по шляху к деревне, он испытал состояние,
близкое к блаженству. Луна заливала степь ровным  светом. Тень идущего сзади
молодого  солдата  была  совсем не  похожа на тень Джурабаева. Да и сам этот
солдатик  -  белесый, немного  озадаченный возложенным на него ответственным
дeлом и робко  жмущийся  к  Огаркову, назначенному старшим,-  как он был  не
похож на угрюмого и молчаливого Джурабаева!
     - Как ваша фамилия?
     - Тюлькин,- ответил солдатик.
     -- А меня зовут Огарков.
     Они пошли рядом.
     - Вы много раз ходили в разведку? - спросил Тюлькин.
     - Бывало,- неопределенно  сказал Огарков, который  в  качестве старшего
счел необходимым играть роль многоопытного солдата.
     Помолчав, Тюлькин спросил:
     - Плохо нам, а?
     - Почему плохо?  - успокоил его Огарков  и  дословно повторил слышанные
нeдавно  слова  Синяева:  -  Они  скоро  выдохнутся... Силенок  не хватит...
Зарвались слишком.
     - А скоро мы их?..- продолжал спрашивать Тюлькин.
     -- Это Москва знает,- ответил Огарков.
     Они  приближались  к  деревне.  Заливисто  лаяли   собаки,  раздавалось
хлопанье дверей.
     -- Немцы в деревне,- прошептал Тюлькин.
     Огарков угрюмо возразил:
     - Не спешите делать выводы, пока не узнаете точно.
     Они поползли задами к деревенским домам, обжигаясь крапивой  и цепляясь
за  стебли  огородных  растений.  Чем   ближе   подползали  они,  том  ясней
становилось,  что  в  деревне  действительно  есть чужие. Но Огарков  упорно
двигался вперед,  пока  они не ткнулись в плетень.  Здесь они  притаились  и
прислушались. Ржали кони, и раздавались мужские голоса.
     - Немцы! - с отчаянием прошептал Тюлькин.
     -- Проверить надо,- сухо ответил Огарков.
     Вдруг послышался девичий смех и потом громкий женский возглас:
     - Вася, а Вася! Воды принеси!
     Не  похоже  было, чтобы  в деревне  стояли  немцы. Обрадованный Тюлькин
хотел выскочить за плетень, но Огарков и тут повторил вполголоса:
     - Проверить надо.
     Они поползли вдоль  плетня и  очутились  у сарайчика. Невдалеке  белела
мазанка. Огарков сказал:
     - Ждите меня.
     Он  пополз  к избе,  держась в  тени  росших  здесь  кустов  смородины.
Притаился под одним из маленьких окон. Прислушался. Разговаривали по-русски.
     - Лейтенант приказал строиться,- произнес мужской голос.
     - Значит, пошли,- сказал другой.
     -  Дай  вам  бог дойти  счастливо  и возвернутъся  поскорее,- отозвался
женский голос.
     - Авось и возвернемся, мамаша,- сказал кто-то из мужчин.
     "Свои",-  понял  Огарков.   Очевидно,   это   была   такая   же  группа
красноармейцев, как и  та, которой командовал  выславший Огаркова лейтенант.
Огарков смутно пожалел о том, что это не немцы. Окажись в деревне немцы,  он
вступил  бы  в  неравный бой  и  был  бы  убит вражеской пулей.  "Какое  это
счастье,- подумал он,- быть убитому не своей, а вражеской пулей".
     Но ведь  можно было просто уйти с этой группой. Раз Джурабаев все равно
ему не верит, стережет  его, как замышляющего побег  преступника,- почему жe
ему действительно нe уйти?
     "Наверное,  он ужe проснулся,-  подумал  Огарков с ненавистью,- и бежит
сюда по следам, как сторожевой пес..."
     "Где  он  меня будет  искать? - подумал  Огарков  минутой позже.- Уйти,
растаять в степи,  потеряться в ней, как пылинка... А Тюлькин? Что  Тюлькин!
Подождет и пойдет обратно".
     Но  при воспоминании  о молоденьком  солдате, который так  верил  в его
непогрешимость  и военный опыт, Огарков отказался от мысли об уходе. Нет, он
не  мог,  не  в силах  был обмануть доверие Тюлькина  и  заслужить презрение
лейтенанта в немецкой плащ-накидке.
     Шаги солдат пропали в отдалении, а Огарков все еще лежал на траве возле
окошка  и не  трогался  с  места. Снова вспомнив об ожидающей  его участи  и
ощутив при этом страшный холодок в затылке, он опять начал колебаться. Какое
ему  дело,  думал  он,  до  Тюлькина  и того  лейтенанта,  до их уважения  и
презрения? Кто они? Случайные люди, встреченные на этом мучительном  пути  и
готовые снова кануть в неизвестность. И, однако,  именно доверие к нeму этих
случайных людей в гораздо большей степени, нежели страх пeрeд степным чутьем
и упорством Джурабаева, заставило  Огаркова  встать и вернуться  к Тюлькину,
который страшно обрадовался возвращению товарища.
     Они  снова  двинулись  задами  параллельно  деревенской  улице,  иногда
перелезая через плeтни и увязая  сапогами  в жирной земле огородов.  У самой
крайней  избы,  стоявшей  немного на  отлете,- позади нее выстроились низкие
ульи,- Огарков остановился и сказал:
     - Зайдем сюда.
     Он постучал в окно и в ответ услышал стариковский сиплый голос:
     - Кто стучит?
     - Свои,- сказал Огарков.- Откройте, пожалуйста.
     Вежливое  обращение   и  робкий  голос,   видимо,  успокоили   хозяина.
Заскрипела  щеколда,  и  на  пороге  появился  маленький,  босоногий,  сухой
старичок, похожий, как показалось Огаркову, на Льва Толстого.
     Нет,  немцев  в  деревне  не  было.  "Еще  не  было",-  сказал  старик,
подчеркнув слово  "еще" не без желания уколоть отступающих солдат.  Со  слов
односельчан и пришлых людей он сообщил о том, что  немцы находятся в станице
за девять километров.
     Что касается тех двух станиц,  которые особенно интересовали лейтенанта
в  немецкой  накидке,  то  и  там  ужe  стояли  немцы, вернее, не  немцы,  а
итальянцы,   "итальяшки,-  как  их   назвал   старик,-   черненькиe   такие,
глазастенькие,  и   откуда  они  только  взялись,   и   зачем  только   сюда
приперлись..."
     -  Вроде  военное  счастье  на  немца  перешло,  а?  - спрашивал старик
тревожно,  однако  ж выражаясь  с витиеватостью,  выдававшей в  нем  старого
солдата или даже,  может  быть, унтер-офицера.- Имеет преимущества немец-то,
а?- Заметив сумрачный  вид молодых солдат и то  ли пожалев их,  то ли считая
своим долгом более бывалого человека  успокоить  молодежь, он после краткого
раздумья  сказал поучающе:  -  Однако как  муравью колоду не уволочи,  так и
немцу России не завоевать.
     Он  угостил  их молоком  и  медом  и, уловив глубокое уныние  в  глазах
Огаркова, сказал, обращаясь к нему:
     - Не горюй, парень. Ты еще так  немцев будешь бить, моe  почтение.  Все
твое еще впереди.
     Мед показался горьким Огаркову. Он стремительно встал со стула  и сразу
же попрощался с бойким стариком.  За ним поднялся и Тюлькин. Старик проводил
их до крыльца, продолжая оживленный разговор.
     Только  тогда,  когда молодые солдаты скрылись из виду, старик  потерял
свою живость  и  долго еще стоял на крыльцe, маленький и печальный, горестно
вздыхая и тревожно прислушиваясь. Ибо так или иначе, а немцы были близко.
     Молодыe солдаты тем временем быстро  шагали к себе в лагерь, восхищаясь
бодростью старика и радуясь успешной разведке.
     Уже у  самой балки Огарков  встретил Джурабаова.  Тот  медленно шел ему
навстречу,  настороженный  и  взволнованный. Увидев  Огаркова,  он замер  на
местe, а встретившись  с ним взглядом, опустил глаза. Он  ничего не  сказал.
Его  лицо,  обычно  суровое  и спокойное,  на  мгновение  приобрело  наивное
выражение удивления и признательности.
     Доложив лейтенанту добытые  им сведения и вернув ему автомат, Огарков с
тяжелым сердцем возвратился к ожидавшему  его Джурабаеву - снова под надзор.
Но уже не тот был надзор и не тот Джурабаев. Теперь они шли рядом, и  так же
рядом шли их тени. Часто к ним присоединялся Тюлькин, сильно привязавшийся к
Огаркову.  Молодой солдат нe уставал  превозносить решительность  и воинское
умение  Огаркова, не обращая  внимания на то,  с  каким  странным выраженном
лица, недоуменным и тревожным, слушает его молчаливый казах.
     Лейтенант решил создать отделение развeдчиков и командовать им назначил
Огаркова.
     - У меня командного опыта нет,- пробормотал Огарков.- Я химик.
     -  Ничего,-  возразил лейтенант.-  Научишься.  На,  возьми.-  Он  сунул
Огаркову в руки немецкий автомат.
     Огарков вопросительно посмотрел на Джурабаева. Тот молчал, потупившись.
     Лейтенант отошел, и, когда его зеленый плащ уже мелькал  вдали, Огарков
громко и жалобно крикнул:
     - Я не могу командовать отделением!
     Но лейтенант не слышал или не подал виду, что слышит.
     Огарков молча  пошел с Джурабаевым, неся автомат в  руках впереди себя,
как чужую хрупкую вещь. Вскоре руки устали, и он, покосившись на Джурабаова,
надел автомат на ремень.
     Джурибаов вдруг спросил:
     -- Комсомолец был?
     Огарков ответил:
     - Да.
     --  Ай-ай-ай!..- сокрушенно  закачал  головой  Джурабаев, выражая этими
звуками и порицание, и удивление, и жалость.


ГЛАВА ШЕСТАЯ


     Командовать  отделением  Огаркову  нe  пришлось.  Группа  выбрались  из
немецкого кольца и вскоре пришла в большую станицу, где находилось множество
советских частей.
     Во дворе МТС, среди наполовину разобранных тракторов  и грузовых машин,
обосновался формировочный пункт.  Седой  батальонный  комиссар  с квадратным
лицом принимал прибывающие группы отходящей пехоты и наскоро сколачивал роты
и батальоны. Он сидел у маленького столика посреди двора, что-то записывал в
полевую книжку и распоряжался громким строгим голосом.
     Неподалеку на грузовике стояли  два  лейтенанта. Они раздавали солдатам
сформированных рот патроны, гранаты, сухари и консервы.
     Огаркову  очень  хотелось  попасть  под  начало лейтенанта  в  немецкой
плащ-накидке, но  тот  куда-то исчез,  и глаза Огаркова напрасно  шарили  по
огромному двору, переполненному людьми. Джурабаев переживал душевную борьбу.
Он  считал  своим первейшим  долгом  доставить  осужденного в штаб армии.  С
другой стороны, нельзя было так просто уйти с этого двора, где сколачивались
ударные  роты  для  особого  задания. Пока  он раздумывал, его  с  Огарковым
назначили в  одну  из рот, они  двинулись  вслед за остальными к  грузовику,
получили  патроны и гранаты  и вышли за ограду, где их ожидала целая шеренга
грузовиков.
     Вскоре  к  ним вышел  седой батальонный комиссар с квадратным лицом. Он
постоял минуту молча, потом хмуро сказал:
     -  Почему вы  такие хмурые? Веселее надо! Кто вы - солдаты  или  кто вы
такие? Нечего хмуриться, вот что!
     Батальонный  комиссар   явно  не  отличался  красноречием,  но  солдаты
почувствовали за  его словами  еще многое другое и заулыбались со смущением,
свойственным взрослым людям, когда их жалеют.
     Колонна  грузовиков  покатилась по черной  степной дороге на юго-запад.
Ехали часа три, затем остановились  возле  какой-то  деревеньки,  лежавшей в
овраге с  пологими, сплошь под  огородом, скатами. Здесь грузовики повернули
назад,  а  люди двинулись дальше пешком в вскоре очутились на возвышенности,
где среди колосьев пшеницы чернела свежевырытая траншея.
     Получив  приказ углубить  мелкую  траншею  до полного  профиля, солдаты
стали рыть землю - кто большими,  кто малыми саперными лопатами. Дно траншеи
стелили для  маскировки  колосьями, колосьями же  покрывали черные  земляные
брустверы. Работали почти молча, лишь время от  врeмeни перекидываясь ничего
не значащими словами насчет жары и хорошего, но бесполезного теперь урожая.
     Курносый  лейтенант,  оказавшийся командиром роты, вылез на бруствер  и
озабоченно   оглянулся.   Вздернутый  нос   и   рыжий  вихор  придавали  ему
мальчишеский, несерьезный  вид. Стоя с биноклем  среди  высоких колосьев, он
выглядел как мальчик,  играющий в войну. Он повернулся к солдатам, сидящим в
траншее, и спросил:
     - Кто умеет косить?
     Косарей  нашлось  много.  Махнув  рукой  в  сторону  дремучей  пшеницы,
лейтенант сказал:
     - Все это скосить надо. Из за нее  ничего  не видать. Сходишь в деревню
за косами,- приказал он старшине.
     Старшина взял с  собой двух солдат, пошел  напрямик через поля  вниз, в
овраг,  и  вскоре  вернулся  с  косами.  Косари  сняли   и  сложили  в  кучу
гимнастерки.
     - Начинай,- скомандовал лейтенант.
     Дюжина кос одновременно  сверкнула в лучах солнца.  Руки косарей плавно
вздымались  и опускались,  подчиняясь бессознательному древнему ритму труда.
Лица  косарей  были  сосредоточенны и строги. Солдаты глядели  из траншей на
падающие пласты колосьев с глубоким  интересом. Все вдруг забыли про войну и
про  то, что колосья эти будут растоптаны и  сгниют  под  осенними  дождями.
Косари шли полосой свободно и важно,-  может быть, им  казалось,  что  сзади
идут бабы со свяслами.
     Они уходили все дальше, оставляя за собой ровные ряды скошенного хлеба.
     - Товарищ лейтенант,- взмолился кто-то из траншеи,- так они все скосят,
нам ничего не оставят. Дозвольте сменить...
     Глаза сменщиков, уже снявших гимнастерки, блестели.
     - Ой, хлеба! Ой, хлеба! - восхищенно  крикнул кто-то  из  них,  потирая
руки.
     Они  пустились бегом  к косарям, почти насильно отобрали у  них  косы и
пошли  косить дальше.  А  первые  косари,  полуголые,  потные,  улыбающиеся,
медленно двинулись назад, к траншее.
     Чем  ближе  подходили они,  том  явственное сползала  с  их лиц улыбка,
словно пропадало какое-то  очарование: то испарялось  светлое воспоминание о
мирных днях и вступала в свои права воина, ощеренная пулеметными и ружейными
стволами на  черном бруствере.  Они шли  по обреченному хлебу,  остановились
возле траншеи, молча  надели гимнастерки  и  спрыгнули  вниз,  превратившись
снова из землепашцев в солдат.
     Но   так   или   иначе,   а   впереди   расстилалась  открытая,  хорошо
простреливаемая местность.
     Немцы подошли на рассвете. Крича:  "Рус, сдаваясь!" - они пошли вперед,
но сразу  же  залегли  под  градом  пуль. Лежа,  один  из них снова  крикнул
пронзительным голосом:
     - Рус, сдавайсь!..
     - А хрена не хошь? - зычно осведомился у немца чей-то озорной голос.
     В  траншее  раздался  негромкий и  не  очень веселый  смех, заглушенный
выстрелами.
     Немцы отползли в пшеницу и стали там окапываться, не прекращая стрельбы
из винтовок и подоспевших вскоре минометов.  Появилась через некоторое время
и  вражеская  авиация,  по преимуществу развeдчики,  которые  снижались  над
советскими позициями и осыпали траншеи пулеметными очередями.
     Потом появились бомбардировщики.  Когда раздалось гудение их, в траншее
стало  очень тихо. Опасливо поглядывая  вверх,  люди устраивались поудобнее,
стараясь занимать  как  можно  меньше  места. Земля  загудела  и  запрыгала.
Послышались стоны  раненых,  змеиный  шип осколков. Снова  и снова  самолеты
заходили  на  цель,  а  когда  они  улетели, минометный и  ружейный  обстрел
показался детским лепетом и почти полным покоем.
     После бомбежки немцы вновь  полезли вперед, и вновь их остановила своим
огнем ожившая траншея.  Тогда опять появились бомбардировщики и одновременно
с ними заработала немецкая артиллерия - сначала одна пушка, потом штук пять.
По мере подхода орудий плотность  артиллерийского огня становилась все выше.
Обозленные  непредвиденным  сопротивлением  на  безымянной  высотке,  немцы,
казалось,  решили  начисто  смести с лица земли нe только  узкую  траншею  с
людьми, но и вообще все п