я  что-то
серьезное.
   Не кончалось ли тем, что она сама начинала в это верить?
   - Что ты ощущаешь?
   - Вы ведь мне не верите,  да?  -  говорила  она,  поскольку  глаза  врача
искрились лукавством, но лукавством нежным.
   - Я отвечу после того, как осмотрю тебя. На что ты жалуешься?
   - Прежде всего, я чувствую такую усталость, что с  трудом  поднимаюсь  по
лестнице. У меня дрожь по всему телу. Посмотрите на мои руки. И, наконец,  у
меня постоянно болит голова. Это не опухоль?
   - Нет.
   Он долго осматривал ее.
   - Ну что ж, моя девочка, может, я сейчас тебя разочарую, но у тебя ничего
нет. Ты чересчур много думаешь о своем здоровье. Все время спрашиваешь себя,
что же с тобой не так. Знаешь, что у тебя? Посредством болезни ты  пытаешься
убежать от реальности.
   Она знала, что он прав, но не нравилось, что ей такое говорят.
   - Вы говорите как Боб.
   - Сколько сигарет ты выкуриваешь за день?
   - Две пачки.
   - Ты отдаешь отчет, что этого достаточно, чтобы вызвать у тебя эту дрожь?
   - Я не могу без них обходиться. Впрочем, вы тоже. Я раз  десять  слышала,
как вы объявляли моему отцу, что больше не курите, а спустя несколько дней я
снова видела вас с сигаретой в зубах.
   - Мне уже не восемнадцать, моя девочка.
   Заболеть бы по-настоящему. Чтобы все, встревожившись,  собрались  вокруг,
как тогда, когда у нее была скарлатина.
   Она протянула руку к ночному столику и  взяла  таблетку  снотворного.  По
привычке, так как она и  без  того  бы  заснула.  Она  увезла  с  собой  все
снотворное, что лежало в аптечке родителей, так как думала  тогда,  что  оно
поможет ей умереть.
   Теперь она уже не была в этом так уверена. Она прочла в  какой-то  газете
или журнале статью о самоубийстве. В ней речь шла о  барбитуратах  и  других
медикаментах. Говорилось, что, вопреки общему  мнению,  сильная  доза  редко
приводит к смерти, потому что вызывает рвоту.
   Она не знала дозы. Ей не хотелось, чтобы ее обнаружили в постели,  полной
блевотины.
   По сходной причине ей претило  воспользоваться  револьвером  отца.  Чтобы
быть уверенной, что она не промахнется, ей придется стрелять себе в голову с
риском разворотить половину лица.
   Она не хотела умирать здесь, в этой комнате, которую  ненавидела.  Почему
она перестала думать о неге, в которой провела этот вечер? Один-единственный
раз ей улыбнулась удача.
   Юноша, о существовании которого еще несколько часов  назад  она  даже  не
подозревала, был с ней так внимателен и даже нежен. Ей вспомнилось,  как  он
совершенно естественно взял ее под руку.
   И то, как они поднимались в тишине по темной лестнице. И  то,  как  перед
ними вырос призрак старухи, когда Одиль уже уходила.
   Все это было хорошо. Это составляло жизнь. К сожалению,  такое  случалось
лишь раз в год, а были еще и все остальные дни, все остальные ночи,  которые
нужно было как-то провести.
   В конце концов она заснула. Она не стала раздеваться. Она  подскочила  на
постели от стука в дверь. Взглянула на часы и увидела, что уже за полдень.
   Она пошла открыть дверь, когда  горничная  уже  вставляла  в  замок  свой
ключ-отмычку.
   - А! Вижу, я вас подняла с постели.  Извините,  что  я  постучала,  но  я
думала, вас нет в номере.
   Это было неправдой. Ее работе мешало то, что жилица остается в постели до
середины дня.
   - Я выйду через полчаса.
   Ей хотелось уйти прямо сейчас. Она задыхалась в этой комнате. Она приняла
душ, кое-как запихала свои вещи в синий чемодан и дорожный несессер.
   - Вы нас покидаете?
   - Да.
   И она умышленно не дала  ей  чаевых.  Спустившись  на  первый  этаж,  она
направилась к кассе.
   - Мой счет, пожалуйста.
   - Вы уезжаете?
   - Да.
   - Уже возвращаетесь в Лозанну?
   - Да.
   Она расплатилась. Если она возьмет такси у гостиницы, то станет известно,
что она не уехала на поезде. Вот  почему  она  пересекла  площадь,  вошла  в
помещение вокзала и вышла оттуда через другие двери.
   Водитель повернулся к ней и спросил:
   - Куда вас отвезти?
   Она не знала. Но это очень важно, поскольку  это  будет  место,  где  она
проведет свои последние часы.
   - Высадите меня на перекрестке Сен-Мишель.
   И вот она стоит там несколько растерянная, в руках у нее чемодан и  сумка
с туалетными принадлежностями. Но все  же  она  на  Левом  берегу,  где  она
более-менее чувствует себя как дома.
   Она двинулась влево по незнакомой улице, улице де  да  Арп,  и  некоторое
время шагала по тротуару, вглядываясь в вывески.
   В конце концов она оказалась перед входом  в  гостиницу,  которую  совсем
недавно заново покрасили. По обе стороны двери стояло по  крупному  зеленому
растению.
   Внутри, среди светлых деревянных панно, приятно пахло лаком. Стоявшая  за
стойкой женщина была молода и красива, по линолеуму ползал малыш.
   - У вас есть свободный номер?
   - На сколько дней?
   - Не знаю.
   - Вообще-то мы не любим сдавать номера  на  одну  ночь.  Почти  все  наши
постояльцы остаются на неделю или на месяц. Есть такие, что живут здесь  уже
несколько лет.
   - Совершенно точно, что я останусь на несколько дней.
   - Можно попросить ваше удостоверение личности?
   Ей улыбались.
   Женщина сняла с доски ключ, подняла с пола ребенка и взяла его на руки.
   - Прошу меня простить, но в это время за ним некому приглядеть.
   Они остановились на третьем этаже. Лифта не было.  На  полу  лежал  новый
ковер. Очень светлая комната, тоже выкрашена заново.
   - Мы не предоставляем обедов и ужинов, но завтраки подаем.
   - Благодарю вас. Этот номер прекрасно подойдет.
   Она открыла чемодан и разложила его  содержимое  в  стенном  шкафу  и  по
выдвижным ящикам. Флаконам из несессера нашлось место на  столике  в  ванной
комнате.
   Она в замешательстве осмотрелась. Еще немного - и Одиль бы спросила себя,
что она здесь делает.
   Тут было хорошо. Чисто. Нарядно.
   Она проголодалась и спустилась вниз, чуть дальше  на  той  же  улице  она
нашла небольшой ресторанчик со скатертями в клетку.
   Ее последняя трапеза? Возможно. И все-таки она не была взволнованна.  Она
плакала в объятиях молодого студента. Теперь же у нее были сухие глаза.  Она
смотрела сквозь оконное стекло на уличную суету. Так же будет и завтра, и  в
последующие дни. Жизнь в Париже будет продолжаться  в  том  же  ритме.  И  в
Лозанне тоже. И каждое утро ее отец  будет  совершать  свою  оздоровительную
прогулку по парку Мон-Репо, чтобы затем подняться к себе наверх и работать в
мансарде. Ее мать будет играть в  бридж  со  своими  приятельницами.  Первое
время они будут ее жалеть. Потом перестанут об этом думать.
   От нее никому  не  было  никакого  проку.  И  никто  понастоящему  ею  не
занимался.
   - Принесите мне телячью голову, да... Потом котлеты из молодой баранины.
   Здесь тоже  была  приятная  обстановка.  Немного  искусственная  -  некая
имитация старинного постоялого двора, - но все же приятная. Почему бы ей  не
выпить рюмку джина?
   Это уже больше не имело значения. Она могла делать все, что приходило  ей
в голову. Через час ли, через два, во всяком случае, до того, как  стемнеет,
все будет кончено.
   - Официант! Джин с сельтерской, пожалуйста.
   Она выпила две рюмки. Она уже больше не  боялась.  У  нее  было  ощущение
покоя и большей, чем обычно, ясности в мыслях.
   Чего ей всегда недоставало и недостает и сейчас, так это чтобы кто-нибудь
ею занимался. Кто-нибудь, кто бы знал все ее мысли, оберегал ее  от  нее  же
самой, кто говорил бы ей, что делать и чего не делать.
   Нечто вроде доктора Вине, привязанного исключительно к ней.
   Такого, разумеется, не существовало.
   Пока ей не исполнилось три года,  эту  роль  играла  ее  мать,  затем  ею
занималась Матильда.
   Боб ее очень любил. Она тоже его очень любила, но у него была своя жизнь,
и, за исключением обедов, ужинов и завтраков, они почти не виделись.
   Может, Мартен,  ее  вчерашний  молодой  человек...  В  его  объятиях  она
почувствовала себя в безопасности. Между ними установился контакт. Но  будет
ли так всегда, если это будет происходить каждый день?
   В общем, она искала несуществующую вещь,  точнее,  существо,  которое  бы
пожертвовало ради нее своей индивидуальностью и личной жизнью.  Требовалось,
чтобы это был кто-то очень нежный, действующий успокаивающе, а также кто-то,
с кем не бывает скучно...
   Она иронично улыбнулась. Не раскрывая рта, она вела  с  собой  внутренний
разговор.
   "Ну вот, милочка, тебя снова понесло!  В  тот  момент,  когда  ты  хочешь
отказаться от  жизни,  ты  принимаешься  мечтать  о  том,  чего  никогда  не
существовало".
   Стоял солнечный день. На террасе - два столика, но места не заняты.
   - Вот столько?.. Чуть побольше?
   Обслуживающий ее официант говорил с итальянским акцентом и  был  довольно
красив.
   - Да, еще немного.
   Она с аппетитом принялась за еду, тогда как дома ее упрекали в  том,  что
она ест безо всякой охоты.
   Где сейчас Боб? Наверное, он тоже обедает в каком-нибудь ресторанчике. Уж
он-то был очень  уравновешенным.  Из  него  выйдет  хороший  муж,  способный
понимать свою жену и детей.
   Что   он   о   ней   думал?   Он   невольно   сохранял   всегда   немного
покровительственный вид, как будто относился к ней как к больной.
   Была ли она душевнобольной? Она часто об этом думала. Это было  одной  из
причин, почему она так часто просила о встрече доктора Вине.
   И Вине тоже был с ней удивительно терпелив. Не объяснялось  ли  это  тем,
что он знал: в том, что она такая, ее вины нет?
   Обед был вкусным. Заказав красного вина, она в задумчивости  разглядывала
прямо перед собой двоих мужчин, обсуждавших вопросы недвижимости.  Разве  не
странно, что столько людей  озабочены  вещами,  которые  не  имеют  никакого
значения?
   - Десерт, мадемуазель?
   - А что у вас есть?
   - Сливовый пирог. Рекомендую.
   Она  поела  пирога,  затем  закурила  сигарету,  отказавшись   от   кофе,
усиливавшего ее дрожь.
   Ну вот! Она на улице. У нее больше нет никаких дел.  Взад-вперед  сновали
люди, такси, грузовики. Все стремились к цели, которую считали важной. Какое
большое значение придавала она когда-то  своим  еженедельным  отметкам!  Она
теперь даже не знала, что стало с ее тетрадями.
   Пробило два часа, и магазины вновь распахнули двери. Она вошла в аптеку.
   - Дайте мне, пожалуйста, упаковку бритвенных лезвий.
   - Вы предпочитаете какую-то определенную марку?
   - Нет.
   Ей стало смешно. Неужели аптекарь воображает себе, что она бреет  у  себя
подмышки, а может, еще и низ живота?
   Ей нельзя было слишком долго шагать в выбранном направлении, так как  она
выйдет тогда на улицу ГейЛюссака.
   Она  тянула  время.  Злилась  на  себя,   что   не   выказывает   большей
решительности. Это было не из-за трусости. Она не цеплялась за жизнь.
   Напротив, мысль, что вскоре она с ней  расстанется,  придавала  ей  некую
легкость, которой она не знала прежде. Ей не нужно больше нести бремя  своей
маленькой личности и тревожиться о своем будущем. Ни для нее, ни против  нее
уже ничего нельзя было сделать.
   Она разглядывала витрины, дивясь, что в них было  выставлено,  как  будто
никогда их прежде не видела. Возле распахнутой двери торговец  москательными
товарами, в длинном сером халате, громоздил  один  на  другой  пластмассовые
тазики. В парикмахерской, неподвижные и молчаливые, дожидались своей очереди
две женщины.
   Давно уже она не делала в парикмахерской причесок, не мыла там волос. Это
было почти как  искушение.  Ей  бы  хотелось  хоть  раз  в  жизни  выглядеть
красивой.
   Она вошла и обратилась к стоявшей за стойкой девушке:
   - Скоро освободится парикмахер?
   Было слышно, как он работает по другую сторону занавески в цветочек.
   - Боюсь, сегодня он уже не освободится. Его ждут эти две дамы, на  четыре
часа у него назначена одна клиентка, а на пять другая.
   - Благодарю вас.
   Тем хуже! Она не собирается бегать по всему кварталу в поисках свободного
парикмахера.
   У нее устали ноги. Она много ходила накануне вечером.
   Она  повернула  назад  и  вернулась   в   свою   гостиницу,   прозаически
называвшуюся "Отель Модерн" [2]. Она улыбнулась  молодой  женщине  в  офисе.
Малыша там не было. Может, он спал в другой комнате?
   - Желаете взять свой ключ?
   - Да, пожалуйста.
   - Хорошо пообедали?
   - Очень хорошо.
   - Наверное, у Марио.
   - Я не посмотрела на вывеску. Это в ста метрах отсюда.
   - Значит, у Марио. Там очень чисто, и готовят они очень хорошо.
   Люди говорят, чтобы  говорить.  В  глубине  души  они,  возможно,  боятся
тишины. Разве не из-за этого ей делалось не по  себе  в  доме  на  авеню  де
Жаман?
   Отца практически не было слышно. Хотя все знали, что он наверху,  но  его
присутствие не было заметно. Мать часть дня проводила одна в своей  комнате,
а остальное время-с приятельницами: либо в гостиной, либо у  одной  из  них,
либо в "Новом кружке".
   Слышно было только Боба, когда, возвращаясь  с  занятий,  он  взбегал  по
лестнице.
   Она медленно поднялась на свой этаж,  сделав  остановку  лишь  на  первой
площадке, чтобы посмотреть назад.
   Это был конец. Она уже  не  могла  отступить.  У  нее  на  лице  читалась
некоторая грусть.
   Если бы только она была сильнее? Если бы у нее нашлись  силы  попробовать
еще раз? Но она пробовала уже столько раз!..
   Она повернула ключ в замке. Комнату пересекал солнечный луч.
   Может, будет проще, если она дождется ночи? Нет,  уж  слишком  много  она
передумала. Ей не хотелось больше думать. Она от этого устала.
   Она закрыла окно, которое оставила открытым горничная, и ветром перестало
раздувать занавески.
   Она машинально почистила зубы. Затем медленно разделась и повернула краны
- ванна стала наполняться водой.
   Глядя на себя в зеркало, она внезапно ощутила потребность в последний раз
с кем-нибудь поговорить.
   О молодом человеке, встреченном ею прошлой ночью, ей было известно только
то, что его зовут Мартен, и он не догадался дать ей свой номер телефона.
   Когда ванна наполнилась, она завернула краны и прошла в комнату,  там  на
столе лежал бювар. В нем было три листа бумаги и три  конверта  с  названием
гостиницы. Ей пришлось немало порыться у себя в сумке, прежде чем она  нашла
шариковую ручку с отгрызенным концом.
   Она сидела на стуле голой. Дома у себя в комнате ей часто  случалось  так
сидеть.
   Прежде чем начать писать, она какое-то время погрызла кончик ручки.
   "Старина Боб!
   На сей раз это окончательно. Когда ты получишь письмо, я уже буду мертва.
Надеюсь, кто-нибудь из гостиницы не  откажется  наклеить  на  него  марку  и
опустить на почте. Я раздета, и мне не хватает духу снова  одеваться,  чтобы
спуститься вниз.
   Я уже не помню, что было в последнем письме, написанном мною под влиянием
эмоций, связанных с отъездом. Сегодня я не волнуюсь и считаю, что умереть  -
это просто. Если я подарила себе четыре дня-я их не считала, поскольку время
пролетело быстро - так только потому, что  мне  хотелось  дать  себе  что-то
вроде отсрочки. Я об этом не жалею.
   Я много размышляла в эти дни, и  я  больше  ни  на  кого  не  держу  зла.
По-моему, я многому научилась. Я уже не смотрю на людей и вещи как прежде.
   Я была склонна списывать свое вечное уныние на счет царившей в нашем доме
атмосферы. Я по-прежнему считаю, что она невеселая, но папа и  мама  тут  ни
при чем. Я уверена, что в других  семьях  куда  более  тоскливо,  а  дети  -
счастливы.
   Впрочем,  доказательством  тому  служит  то,  что  ты  же  стал   сильным
человеком!
   Знаешь ли ты, что я часто тебе завидовала? И даже злилась на тебя за твою
силу характера!  Твой  взгляд  всегда  немного  пугал  меня,  потому  что  я
опасалась прочесть в нем иронию или жалость.
   Теперь я знаю, что ошибалась. Это как с папой, которого я теперь вовсе не
нахожу смешным. Конечно, его жизнь однообразна, но не больше, чем у тех, кто
ходит на службу и возвращается в строго определенное время.
   Даже мама подыскала себе безобидное увлечение...
   Во всей этой довольно гнусной истории есть только одна виноватая. Это  я.
Мне случалось порой так думать, но следом за этим я  тут  же  отводила  себе
красивую роль.
   Перейдем к делу. Думаю, тебе следует отдать мою гитару, коль скоро ты сам
на ней не играешь, кому-нибудь, кто не может себе  позволить  такую покупку.
Отдай также мои лыжи и коньки. Я рассчитываю на тебя.
   Мне бы хотелось, чтобы в доме не сохранилось ничего из принадлежащих  мне
вещей.  Я  не  люблю  воспоминаний.  К  счастью,  меня  не   слишком   часто
фотографировали. Погоди-ка! Вот тебе еще один пример неверного толкования. У
Эмильенны была куча ее фотографий во всех позах. Ее снимал отец.
   Я сказала себе, что Эмильенна красивая,  вот  потомуто  ее  так  часто  и
фотографируют. Ну а я некрасивая, я это знаю, и никому, в том числе и  тебе,
не приходило в голову сделать мой портрет.
   Я провела четыре дня в размышлениях о себе самой -  так  что  у  меня  от
этого кружилась голова. Ты ведь знаешь, я не мечтательница. И  не  романтик.
Я, скорее, склонна трезво смотреть на людей и на вещи.
   По-моему, я нашла дефект в своей броне. Это моя неспособность к  общению.
Я писала тебе об этом в своем лозаннском письме? Вполне  возможно.  В  таком
случае прошу меня извинить.
   В коллеже, как и в твое  время,  делились  на  группки.  Случалось,  меня
принимали в какую-нибудь из них. Меня всегда очень хорошо встречали. Две-три
недели, а порой и дольше, все шло хорошо. Меня находили приятной и  гораздой
на интересные выдумки.
   Затем, безо всякой видимой причины, я  начинала  чувствовать  себя  чужой
среди своих подруг. На меня как-то странно  поглядывали.  Всегда  находилась
хотя бы одна, которая спрашивала:
   - Мы тебе что-нибудь сделали?
   - Нет. А почему такой вопрос?
   - Потому что ты уже не прежняя. Ты почти  не  смотришь  в  нашу  сторону.
Сразу после уроков - уходишь, и у тебя всегда находятся  причины,  чтобы  не
идти к той или иной из нас...
   Это верно. Это даже верно  и  в  отношении  окружающей  меня  обстановки.
Случается, я останавливаюсь на краю тротуара и спрашиваю себя: "Что ты здесь
делаешь?"
   Вот в такие-то моменты у меня и начинается головокружение.  Мне  кажется,
что  меня  шатает  и  я  вот-вот  упаду.  Еще  немного  -  и  я  обращусь  к
какому-нибудь прохожему:
   - Мсье. Не могли бы вы проводить меня домой? Мне нехорошо.
   Все это тебе известно, и ты часто утверждал, что это мои домыслы.  Доктор
Вине тоже так считал, но все же прописал мне болеутоляющее.
   Если у меня какая-то болезнь, почему же мне этого не  говорят?  Возможно,
это развеяло бы тревогу, в которой я живу.
   Да, кстати, здесь в Париже я в десять раз больше ходила пешком, чем делаю
это в Лозанне, и я не почувствовала усталости. Сейчас, когда я тебе пишу,  у
меня не болит голова. У меня ничего не болит, и я могла бы  писать  тебе  не
один час.
   Кажется, мне еще так много надо сказать. Очень скоро я уже не буду больше
говорить. Общение с себе подобными окончательно прервется. С себе подобными?
Надеюсь - желая им добра, - что они на  меня  не  походят.  Вероятно,  я  не
единственный образчик данной разновидности, но другие нам неизвестны.
   Ладно! Мне надо решиться расстаться с тобой. Помоему, в последний  момент
я буду думать именно о тебе. Ты тоже вспоминай обо мне иногда, хорошо?
   Мне бы хотелось оказаться сейчас рядом с тобой и чтобы ты  крепко  прижал
меня к своей груди, рассеянно  гладя  меня  по  голове,  как  ты  порой  это
делаешь.
   Видишь, я уношу с собой хорошие воспоминания.
   Я не перечитываю то, что написала. Извини за ошибки и повторы,  если  они
есть. А также извини за прожженное сигаретой пятно.
   Если доктор Вине заговорит с тобой обо мне, скажи ему,  что  я  дошла  до
трех пачек сигарет в день и постепенно пристрастилась к джину.
   Чао! Крепко-крепко целую тебя. Прощай, старина Боб.
   Твоя Одиль".
   Какое-то время она си