так увеличил его предприятие, что сам в нем запутался, и который
контролирует все возможные  предприятия,  носа  не  показывает  в  своей
конторе, появляясь только на административных советах... В это время  он
всегда в этом флигеле, вот! Можешь посмотреть на него через окно! Он там
в совершенном одиночестве, только секретарь  и  громила  метис,  который
охраняет  дверь   как   бульдог...   Время   от   времени   какие-нибудь
высокопоставленные  персоны  появляются  из-за  ограды,  минуют  дом   и
направляются прямо во флигель. Можешь  быть  уверен,  что  их  не  зовут
незнамо как... И вот эта душка Мюриэл вдруг вскрикивает - я  это  помню,
потому что мы говорили совершенно о другом: "Смотри-ка, фотограф!" Я  ее
спрашиваю: "Какой фотограф?" И смотрю в сад. Вижу двух типов, которые не
знают, идти им или не идти по аллее, которая ведет в  глубь  сада.  Один
такой длинный недотепа с темными усиками...
   - Фотограф! - прорычал Кэли Джон.
   - Да, твой фотограф, идиот, а не фотограф. Другой -  такой  низенький
еврей, которого Мюриэл тоже узнала. Нужно тебе  сказать,  что  два  года
назад она решила стать скупой... Для развлечения...  Она  уверяет  меня,
что это очень забавно, что люди сами, из-за ее такой славы, назначают ей
цены... Она несколько раз ходила к этому фотографу, носила ему проявлять
пленки. В соседнем доме там лавка старьевщика, где продают что угодно, и
этот коротышка еврей, о котором я говорю,  все  время  торчит  у  двери,
приглашая прохожих заглянуть внутрь, стоит им только сделать вид, что их
что-то заинтересовало на витрине.
   Было похоже, что ни тот, ни другой не чувствуют  себя  в  парке  Энди
Спенсера уверенно. Может быть, кто-то их сюда направил... Как только они
показали бульдогу бумагу, которую тот, что был выше, держал в  руке,  их
тут же впустили... Я думаю,  они  сначала  обращались  кудато  в  другое
место, в контору, может быть... Они выложили свою историю, там позвонили
патрону, который дал инструкции... Пей...
   Телефон. Она в  очередной  раз  рассказала  историю  о  старых  леди.
Очевидно, еще одной старой леди, которая, может быть, тоже воспользуется
наставлениями Мюриэл, если уже не воспользовалась по наитию.
   - Представляете,  у  меня  этот  дорогуша  Джон...  И  изнемогает  от
нетерпения, потому что я уже полчаса рассказываю  ему  интересующую  его
историю.
   Он решил, что она сейчас будет ее пересказывать по телефону.
   - Потом, дорогая... Попозже... Я буду очень удивлена, если об этом не
заговорят в городе со дня на день.
   Наконец, избавившись от трубки:
   - Интересно, что этим двум нищим нужно у большого патрона...
   Честно говоря, Джон, дорогой, я уже и  не  знаю,  я  или  Мюриэл  это
сказала. Наверное, она, потому что, так как  он  хозяин  дома,  где  она
живет,  она  привыкла  называть  его  большим  патроном.  Не   серьезно,
конечно...
   Ее у них принимают, понимаешь? И она тоже... Я  таким  образом  много
чего узнаю... Они знают, что мы дружим, но не смеют  закрыть  перед  ней
дверь.
   Я так и вижу,  как  она  встает  и  говорит,  как  всегда,  с  этакой
насмешкой:
   - Хочу посмотреть, что там такое...
   Она взглянула на себя в зеркало, поправила волосы и  вышла,  пообещав
мне с легкой гримаской:
   - Сейчас вернусь...
   Для нее - никаких проблем. Она входит запросто. Говорит, что ей  надо
поговорить с Энди Спенсером по поводу ремонта или там еще чего-нибудь...
Я знаю, как она расталкивает людей. Она  двигается  прямо  к  намеченной
цели, делая вид, что ничего не видит, и даже сам бульдог  был  бы  не  в
силах остановить ее перед дверью, что бы ни было на ней написано.
   Именно так она и сделала. Я боялась, что эти двое нищих успеют выйти,
пока она еще будет идти через парк. Но нет... Она вошла туда как к  себе
домой. Дверь снова закрылась, и только минуты через четыре или  пять  из
нее появились этот фотограф с соседом.
   Вид у них был растерянный. Они еще и до ограды не дошли,  как  начали
спорить, размахивая руками, как в комедийном фильме...
   Особенно злился фотограф и наскакивал на своего  компаньона,  который
был на две головы ниже его и одежда на нем висела как с чужого плеча...
   Как пешком пришли, так пешком  и  ушли.  Десять  минут  спустя  дверь
флигеля отворилась. Энди Спенсер, как всегда  одетый  с  иголочки  -  он
теперь наряжается, как идальго, - сам как светский человек провожал  мою
Мюриэл, которая не могла удержаться и подмигнула моему окну, пока шла по
парку.
   "Он в ярости! - заявила она торжествующе, падая на канапе. Он  синел,
зеленел, краснел, не знаю что еще, бледнел от ярости... Когда  я  вошла,
был самый разгар... Охранник попытался меня остановить. Там  был  еще  и
секретарь, которого  выставили  за  дверь  в  честь  фотографа  и  этого
коротышки еврея.
   Я прямо пошла к двери, открыла. Он говорил - сухо, очень быстро,  как
будто автоматными очередями...
   - Мюриэл, позвольте...
   Но я вошла как ни в чем не  бывало.  Оба  этих  проходимца  стояли  с
шапками в руках, как при головомойке. У коротышки был такой вид, что  он
удерживал фотографа. "Дорогой друг..." - Энди не знал что делать. У него
в руках был какой-то листок. Он взглянул на посетителей и  сухо  сказал:
"На этот раз можете идти".
   Пегги Клам прервала свой рассказ и сделала глоток бурбона.
   Но Кэли заговорил с такой настойчивостью, которой  она  в  нем  и  не
подозревала.
   - Какой листок? - спросил он.
   - Это была фотокопия какого-то документа. Энди не  знал,  что  с  ним
делать. Он положил его на заваленное бумагами бюро  и,  делая  вид,  что
ничего не случилось, попробовал прикрыть другими бумагами. Но ты  знаешь
Мюриэл...
   - Да... да! - почти заорал он.
   - Ага, ты разволновался, мой маленький  Джон!  Она  крутилась  вокруг
стола и Бог знает что плела про  водосточные  трубы...  Она  то  и  дело
теряла перчатки и находила их постоянно  около  этого  документа.  Таким
образом она смогла прочесть дату...
   - А я ведь уничтожил пленку, - растерянно заметил Джон.
   - А ты, может, еще заходил с фотографом в темную комнату?
   - Я стоял у двери.
   - Что не помешало ему сделать два отпечатка вместо одного...  Он  тут
недавно... Я узнавала... Приехал с Востока лет пять назад. Может,  он  и
не специально  сохранил  второй  отпечаток...  Может  быть,  первый  был
слишком бледным... Прочел он его только после того, как ты ушел. Он  был
заинтригован. Рассказал об этом соседу" а тот тут уже лет тридцать пять.
Теперь понимаешь? Он, наверное, видел, как ты ехал в  своей  машине.  Он
тебя знает в лицо. Тебя все знают. Знают, что ты  был  компаньоном  Энди
Спенсера и что когда-то между вами что-то произошло.
   Знают также, что ты не богач, если не сказать  больше.  Оба  приятеля
решили,  что  умнее  и  выгоднее  будет  пойти  к  могущественному  Энди
Спенсеру. Они рассчитывали хорошо получить за документ... А вместо этого
попали на молодца, который дал им фору, который, наверное, их  на  славу
тряхнул и пригрозил полицией или уж не знаю чем...
   Видишь, старухи еще кое на что годятся! Ты  нашел  документ  в  бауле
старого Роналда Фелпса. Ты вдруг стал более скрытным,  чем  какая-нибудь
дама из клуба, а одному Богу известно,  какие  они  скрытные!  Ты  купил
машину, платишь шоферу, который ничего не смыслит в механике,  и  поехал
прогуляться в Санбурн.
   - Откуда ты знаешь?
   Он представлял Пегги Клам в самом сердце сети сложных  интриг,  а  на
самом деле все было так просто!
   - ТЫ что  думаешь  -  на  дороге  одна-единственная  машина,  которая
принадлежит некому Кэли Джону, который наивнее  самой  Пакиты?  Будь  ты
девицей, уверена, что ты бы тоже мог дать себе сделать двух близнецов  и
не подозревать об этом...
   Гарриет? Знаешь? Жена доктора Райана... Моя приятельница.  Она  часто
приходит в клуб. А звонит почти каждое утро.
   Сколько же раз на дню перезваниваются вот так тусонские старые леди?
   - Она вчера возвращалась из Бисбея через Санбурн  и  видела,  как  ты
слонялся как неприкаянный около "Клетки для  попугаев",  а  твой  ковбой
стоял, прилипнув к  стенке,  с  таким  видом,  будто  его  сейчас  будут
расстреливать...
   Теперь, Джон, дорогуша, выпей-ка большой стакан бурбона и начинай мне
все рассказывать сначала.
   Он машинально выпил виски, потому что она вложила ему в руку  стакан.
Он искал и ее мог найти, с чего начать. Сопротивляться власти  Пегги  ни
был не в силах. Он только и нашелся, что  сказать:  "Он  приезжал  вчера
днем на ранчо, чтобы увидеть меня... "
   Тут она перестала насмешничать и ломать комедию.
   Она смотрела на него из глубины кресла,  и  глаза  ее  стали  жестче;
после долгой паузы она наконец произнесла:
   - Тогда это серьезнее, чем я думала...
   Он решил, что она попросит его показать письмо, но она думала в  этот
момент о другом.
   -  Когда  ты  приходил  последний  раз,  я  говорила  тебе  о   ранчо
Санта-Маргарита,  которое  у  нас  -  у  сестры  и  у  меня  -  в  общей
собственности. Я тебе сказала, что он хотел оросить земли, чтобы сдавать
их внаем или продать частями,  так  как  ранчо,  такое,  как  оно  есть,
непродаваемо,  так  как   слишком   велика   площадь.   Мне   это   было
подозрительно. Я чувствовала что-то неладное. Теперь я  навела  справки.
Работы, необходимые для раздела земли,  финансирует  не  он.  Это  некая
компания, которая работает вместо нас - я говорю "нас", потому  что  там
моя половина, - и которая нам тут же,  кроме  некого  количества  акций,
выложит кругленькую сумму. Понял?  Это,  видишь  ли,  значит,  что  Энди
Спенсеру нужны деньги. И знаешь почему?
   - Не знаю.
   Он слушал ее, пораженный, он восхищался  неожиданным  спокойствием  и
авторитетностью своей старой приятельницы.
   - Ты газеты  читаешь?  Если  да,  то,  наверное,  плохо.  Что  сейчас
происходит в Вашингтоне? Некто Дж. В. Акетт  имеет  несчастье  предстать
перед сенаторской комиссией. Этот господин был во время войны  одним  из
крупных поставщиков самолетов. Теперь его обвиняют в том, что он получил
эти   контракты   благодаря   очень   хорошо    оплаченной    любезности
высокопоставленных  чинов  администрации...  Кажется   также,   у   него
поддельная  бухгалтерия,  и  стоит  вопрос  потребовать  с  него   сорок
миллионов.
   Кэли  Джон  не  двинулся,  он  чувствовал  себя  немного  потерянным;
внимательный, как туго соображающий ученик, он пытался установить  связь
между всем тем, что он только что услышал, а сам  и  думать  забыл,  что
может поставить на столик пустой стакан, который ему мешал.
   - Ну так вот, мой маленький Джон, Акетт не просто Акетт... Ему  нужны
были деньги, чтобы начать дело. Те, кто их ему  дал,  по  большей  части
остались в тени. И  того,  кто  дал  самую  большую  сумму,  зовут  Энди
Спенсер. Он может разориться не сегодня-завтра. Его  судьба  зависит  от
решения суда, которое будет через несколько дней. В Тусоне  под  угрозой
разорения  десять  -  пятнадцать  компаний,   магазины,   ранчо,   банк,
транспортное предприятие - все, что он запустил, или то, в  чем  у  него
есть доля. А так как он, насколько мне известно, изворотлив, я  не  буду
удивлена, если удар падет на меня и я на  следующей  неделе  окажусь  на
соломенной подстилке...
   Она расхохоталась, и он на  секунду  заподозрил,  что  все  это  было
просто новой шуткой старой дамы. Но нет! Смеялась  она  слишком  нервно.
Посмотрела налево, потом направо, как будто показывала на  два  огромных
здания, стоявших по обе стороны от ее дома:
   - Представляешь, все мы - на соломенных  подстилках!  Все  старухи  с
этой улицы! Потому  что,  представь  себе  -  и  это  самое  смешное!  -
представь себе, что эта индюшка Мюриэл вложила почти все свое  состояние
в дела Энди...
   Пегги резко оборвала смех. Голос изменился.
   - Ну а теперь покажи мне свою бумажонку, - приказала она.
 
 
   5
 
   Двумя часами позже он был пьян в четвертый раз за свою  жизнь,  и  на
этот раз по вине Пегги Клам, из-за Пегги, к которой, как он  это  только
что объяснил своему другу Борису, питал чувство, похожее  на  засушенный
между страницами книги цветок. Объяснить это было  нелегко,  но  русский
понял и крепко пожал ему руку своей влажной рукой.
   Как вообразить, только вообразить возможность  того,  что  произошло?
Она сидела  перед  ним  в  кресле  и,  как  всегда,  смеялась  несколько
пронзительно. Интонация ее изменилась, но это была дружеская интонация -
кто лучше него знал, когда Пегги меняла интонацию? Даже Клам, который то
ли существовал, то ли нет, должно быть, хуже понимал свою жену, чем  он,
Кэли Джон. Дружеским тоном, совершенно дружеским, она  приказывала  ему:
"Покажи мне свою бумажонку..." - она всегда делала вид,  что  командует,
даже нападает, не всерьез, из лучших чувств.
   В тот момент он все еще держал в руке пустой стакан.
   Если Пегги начинала говорить, надо было сидеть и слушать, потому  что
она не выносила, когда ее перебивали. Так  что  он  поставил  стакан  на
столик около пепельницы, вытащил из кармана фотокопию, так как  оригинал
закрыл у себя в комнате перед отъездом.
   Выслушав сенсационные  новости,  которые  она  ему  изложила,  он  не
рассердился и, в свою очередь, показал ей свою маленькую находку.
   Пегги читала, сидя напротив, и  он  был  уверен,  что  она  прочитала
письмо с начала до конца,  по  крайней  мере  то,  что  можно  было  там
разобрать. Затем, не глядя на него и не говоря ни слова,  она  встала  и
засеменила через гостиную. Он  с  удивлением  следил  за  ней  взглядом,
спрашивая себя, что она могла искать таким образом, а  она  вернулась  с
очками, которых он никогда на ней не видел, - вероятно, она  их  прятала
из кокетства. На этот раз она решила не садиться. Уже  стоя  она  прочла
письмо еще раз, губы ее шевелились, правая рука теребила дужку очков.
   - Можешь забрать это, - произнесла она, наконец протягивая документ.
   Голос  звучал  по-другому,  звучал  именно  так,  чтобы  дать  понять
человеку, что она презирает его за то, что он занимается  этим  обрывком
бумаги, который она тем не менее только что схватила,  как  какое-нибудь
лакомство. Избегая поднимать на него глаза, она продолжала  стоять  и  с
трудом  скрывала  свое  желание  избавиться  от  Кэли  Джона;   ситуация
становилась тягостной, и тут наконец ее спас телефонный звонок.
   Он знал что говорил. Ничего не  преувеличивал.  Все,  что  он  теперь
думал, он уже думал до того, как выпил. Даже Пегги,  разговаривавшая  по
телефону, не была похожа  на  настоящую  Пегги.  Она  была  одновременно
холодна и нетерпелива. Она была рассеянна и быстро закончила разговор.
   - Ты меня извинишь? Меня ждут, и мне надо успеть переодеться.
   Ни слова о письме.  Ничего.  Она  не  смотрела,  как  он  уходил,  не
проводила его, только сухо бросила:
   - Закроешь за собой дверь.
   Через мгновение он был уже на улице,  где  Майлз  Дженкинс  не  спеша
отлепился от ограды, но Кэли Джону хотелось пройтись.
   - Подожди меня около "Пионера Запада".
   Если его предала Пегги, то что ему  остается?  Он  чувствовал  полное
смятение. Смятение его, наверное, было заметно, потому что Боб, сын Энди
Спенсера, остановивший свою спортивную машину напротив отцовского  дома,
взглянул на Кэли Джона не с привычной иронией, а с удивлением.
   Он еще не выпил, но шел уже как  пьяный,  настолько  был  выведен  из
равновесия. Он толкнул дверь "Пионера Запада", взгромоздился  на  первый
попавшийся табурет и ни с кем не поздоровался. Какой-то бас рядом с  ним
произнес:
   - Два бурбона, Джим... Двойных...
   Он был  так  далек  от  всего,  его  окружавшего,  что  только  через
несколько минут поднял голову, удивленный акцентом  говорившего,  -  это
произошло как раз тогда, когда бармен поставил перед ним двойной бурбон,
а сосед  справа,  который  стоял  опершись  о  стену,  произнес  звучным
голосом, встречающимся только среди хористов:
   - За твое здоровье, Джон Эванс, друг мой!
   Переходить на другое место или уходить было слишком поздно.  Русский,
заказывавший выпивку на двоих, приглашал его с ним  чокнуться.  Он  уже,
наверное, был пьян. В это время он всегда был пьян.
   -  Тут  постарались  меня  убедить,  что  ты   поменял   лошадей   на
автомобиль...
   Для тех, кто знал его отца, слышать голос  Бориса  было  наваждением.
Отца его тоже звали Борис, второе его имя было труднопроизносимо, и  его
им никогда не называли.
   Он умер, когда Кэли Джон  вместе  со  своим  компаньоном  приехали  в
Санбурн, но, пока был  жив,  успел  прославиться.  Сын,  когда  они  тут
обосновались,  приехав  из  России  году,  наверное,   в   1900-м,   был
мальчишкой, ему было лет пятнадцать.
   - Вид у тебя несладкий,  дружище,  и  заботы  Джима  тебе  пойдут  на
пользу. Еще два виски, Джим.
   Он имел привычку пить  залпом.  Иногда,  даже  не  давая  себе  труда
ставить стакан на стойку, он протягивал его бармену, чтобы тот его снова
наполнил.
   С годами Борис приобрел фигуру отца и стал похож на него. Толстым  он
не был, но фигура его утратила четкие очертания, лицо  было  розовым,  а
голубые глаза несколько выдавались из орбит.
   Но самым удивительным был его голос,  он  настолько  напоминал  голос
другого Бориса, что казалось, отец восстал из мертвых,  именно  голос  и
акцент, потому что, хоть Борис и провел всю свою  жизнь  в  Америке,  он
полностью сохранил русский акцент, странные, нарочито помпезные  обороты
речи.
   Некогда утверждали, что Борис-отец принадлежал  к  аристократическому
роду и был блестящим  офицером  царской  гвардии.  Был  он  красавцем  и
первостатейным кавалером.  Отец  тоже  крепко  пил,  играл  по-крупному,
подносил роскошные подарки танцовщицам, которых Малыш Гарри приглашал из
Нью-Йорка, и гастролировавшим в "Клетке для попугаев" актрисам. Когда он
ходил в театр, то брал для себя одного  целый  ряд,  за  который  платил
двадцать долларов; желающие попасть на спектакль тем временем оставались
на улице, поскольку мест не хватало. Утверждали, что он бы  мог  оклеить
свою комнату необеспеченными чеками и векселями, которые подписывал,  но
не признавал.
   Тем не менее кредит Борису-отцу всегда открывали,  потому  что  он  в
конце концов возвращал себе свое положение. Нюх изыскателя  у  него  был
почти невероятный. Именно интуиция прославила его среди старателей.
   Случалось, как-нибудь поутру, выпучив глаза и едва ворочая языком, он
объявлял:
   - Пойду-ка я найду жилу...
   Негр, которого он взял к себе слугой, следовал за ним  верхом.  Самое
удивительное, что Борис почти  всегда  возвращался,  найдя  какое-нибудь
месторождение, которое тут же перепродавал или проигрывал.
   -  Джон  Эванс,  -  говорил  сегодня  его  сын,  -  твое  сегодняшнее
настроение наводит меня на мысль, что ты идешь с улицы О'Хары...
   А поскольку его сосед в изумлении открыл рот, он положил ему руку  на
запястье и продолжил свою речь:
   - Я даже спрашиваю себя, не заходил ли ты в первый дом,  который  был
дворцом этой собаки Майка... Тихо!
   Бориса-отца повесили. Не за чеки и не за долги  -  за  это  людей  не
вешали. И не потому, что ему случилось убить,  как  и  всем,  двоих  или
троих проходимцев, которые этого заслужили.
   Повесили его из-за лошади.
   В те времена закон границы применялся  по  всей  строгости,  а  закон
границы  гласил:  "Тот,  кто  украдет  или  убьет  чужую  лошадь,  будет
повешен".
   Однажды, когда старый Борис был трезв и, наверное, тосковал по  своей
стране, он заявил:
   - Пойду и убью лошадь.
   За ним увязались несколько  человек,  среди  которых  были  и  друзья
Бориса. Каждый раз, как Борис видел всадника, он  внимательно  оглядывал
лошадь под ним и качал головой:
   - Эта лошадь не заслуживает смерти, красивое животное...
   Так он проходил около  двух  часов,  и  многие  уже  решили,  что  он
отказался от своего плана. Тем временем местная газетенка под  названием
"Санбурнский  курьер"  крупно  напечатала:  "Сегодня   вечером