Бедный,
бедный Арефьев! Оказался женатым к  тому  же.  Жалко.  Очень  жалко.  Надя
приехала просто так. Дома, в тишине, уже невмоготу.
     Волов по знакомой тропочке привел ее к овражку. Здесь  где-то  огород
кончался. Он представил Надю всю в черном. Плывет на лодке, в которой гроб
Арефьева. Не старая еще Надя. Жена Арефьва старше. Но и не  такая  молодая
уже. Вот и лицо - желтое, худое.
     - Чего ты, Сашка?  Чего  задумал?  Ты  погляди  на  себя...  Посинел,
дрожишь...
     - Да не виноват же я перед твоим Арефьевым!
     Надо  было  ее  тогда  понять.  Не  торопиться.  Не  упрекать.  Тихо,
возвратившись  из  госпиталя,  поехать  к  ней.  Даже  Кистень,  бабник  и
волокита, отметил эту ее восточную красоту. Правда, он был в  своем  роде:
хотел перебраться на ночь в другую палату... Ну чего тут  такого?  Даже  в
тюрьме и то есть отдельная хата  для  свиданий.  Кистеню  и  в  голову  не
приходило, что  она  этого  не  хочет,  что  она  приехала  рассказать  об
Арефьеве.
     - Слушай, - Кистень был неугомонен, - если сам не можешь, дай мне ее!
     Пришлось его  ударить.  Вытирая  губу,  из  которой  сочилась  кровь,
Кистень скулил:
     - И сам не гам, а другим не дам.



                                    5

     Леха не услышал крика. А если бы даже услышал,  точно  выразить  свое
отношение к нему, убей бы, не смог. Крики лебедей в поднебесье  будоражили
его душу в детстве. Эти сказки о лебединой любви, когда погибает  самка  и
после этого добровольно падает с высоты лебедь,  разбивая  грудь,  шли  за
Лехой  порядочное  время.  Теперь,  пожалуй,   услышав   прощальный   крик
лебединый, он остался бы холоден к нему.
     Но именно лебединый крик стоял в стылом небе. И Леха его не  услышал.
Лебедя и лебедку он увидел. Лебедка была кем-то ранена. И она спускалась к
земле все ниже и ниже. А лебедь стремительно то взлетал  вверх,  то  падал
вниз. Однако он и не думал убивать себя.
     Даже когда Леха в два прыжка настиг ее, жадно стал скручивать ей  шею
и она прокричала в  последний  раз,  лебедь  не  стал  разбивать  себя  от
невосполненной, утраченной любви. Он с диким  испуганным  криком  взмыл  в
темнеющее небо и, наверное, бросился догонять свою стаю.
     Леха же выругался:
     - Струсил!
     Он хотел для жратвы иметь двух лебедей.
     Вскоре Леха нашел землянку. Возрадовался, что она неприметна.  И  что
идет снег. Все его следы заметет! Он обошел землянку вокруг, наткнулся  на
моток проволоки. И испугался. Значит, тут люди  были?  Значит,  они  опять
сюда придут? Покой, с которым он шел в последнее время, заменился  в  душе
суетой и страхом. Он долго шарил вокруг  землянки.  Но  больше  ничего  не
нашел.
     "Геологи были, - стал размышлять. - Ушли дальше, поди. Нефти тут нет.
И - хорошо. - Леха знал здешние законы. - Лесорубы не имеют  права  валить
лес в прибрежье. Следовательно, сюда, к землянке, не  сунутся.  А  геологи
могут лишь вернуться. Хотя... Чего они тут забыли? Этот моток проволоки?"
     "Посмотрим,  -  забормотал  он,  входя  в  землянку.   -   Поживем  -
поглядим..."
     На столе, сбитым из сосновых досок, Леха нашел керосиновую лампу. Она
была кем-то аккуратно заправлена. Спички у  него  были.  Лампа  вспыхнула,
осветила неуютное жилье. Сразу около стола Леха  увидел  печку.  Тут  тоже
кто-то аккуратно уложил поленницы. Даже травка лежала - бери и разжигай.
     "Ладно! - промычал довольно.  -  Растопим  и  печку...  Попотрошим  и
птиченьку. А потом уж побегим далее".


     Дед Лехин когда-то уходил на фронт вместе с М. - Машиным отцом.  Отец
ее вернулся с одной рукой, а деда не стало, погиб смертью храбрых.  Так  и
остался Леха для Машиного отца  желанным  человеком.  Отец  у  пацана  был
гиблым, пил. А  дед...  Машин  отец  похоронил  земляка  на  чужой  земле,
похоронил после боя. И чужие дожди льют  на  могилу  сибиряка.  Много  их,
могил, на земле. А это дорогая для дяди Родиона.  Отцом  ли,  дедом  хотел
стать для несчастного Лехи.
     От самого первого привода в милицию до  этой  судимости  дядя  Родион
поддерживал морально Леху. В эту студеную ночь, оказавшись  с  ним,  дядей
Родионом, с глазу на глаз, Леха почувствовал, что крепко устал, соскучился
по жизни в теплой избе, с валенками, с разбросанными игрушками по полу,  с
недопитым в банке грибом, прикрытым чистенькой марлей.  Он  прислонился  к
большой русской  печи,  глядел  на  торопливо  одевающегося  дядю  Родиона
искоса, потому что по-другому, даже на таких людей, уже смотреть не мог.
     Дядя Родион путался в теплых ватных  штанах,  болтая  пустым  рукавом
рубахи, и повторял: "Да ты садись! Да ты садись и раздевайся!"
     Наконец, он надел штаны и валенки,  накинул  ватник  и,  оглядываясь,
начал готовить на стол.
     - А Маша где?
     - Маша-то? - деланно весело, переспросил дядя  Родион.  -  А  где  ей
быть? На посиделки побежала. И Витюху забрала...
     Беглец прощупал комнату  с  ног  до  головы,  зацепился  взглядом  на
мужской гимнастерке, прикинул, что она велика для дяди Родиона.
     Дядя Родион увидел его эту зацепку.
     - А это гость у нас.
     - Кто?
     - А Ваньки, что  из  Чернигова.  Родственника  твоего.  Студент.  Они
тут...
     - Ладно, дядя Родион. Не надо рассказывать. Я ведь так это.
     - Ну, коль так... Ищут тебя, Лексей.
     - Знамо ищут. Их дело искать.
     - Ты что же, в самом деле убег?
     - Убег.
     - Тебе же три месяца осталось всего, Лексей.
     - Три месяца.
     - И чего же ты так...
     - Погоди, дядя Родион. Я тебе покажу одну штуку. Ежели что в  ней  не
поймешь, спросишь. Я объясню. Вот эта штука.
     Леха подал порядком истертую бумагу - видно, немало уже носил. Родион
надел очки, внимательно посмотрел на бумагу.
     - Письмо, что ли?
     - Письмо, письмо... Ты читай. Вслух читай!



                                    6

     Издевательское это было письмо. Писал  его  в  тюрьму  Лехе  какой-то
Козлов. Писал так: вот, мол, в письме и встретились! Съел,  Леха?  Да,  ты
меня избил. Но что же? Я теперь на свободе, а ты - тянешь за меня срок.  И
я этому очень рад. Я рад, что тебя посадили. И рад, что дружков твоих чуть
к стенке не поставили. Я был бы еще больше рад,  чтобы  тебя  расстреляли.
Таких, как ты, нужно уничтожать.  Вы  все  подонки.  И  будешь  ты,  Леха,
подонком до конца своих дней. А я живу - кум королю  и  сват  министру.  А
помнишь, как ты мне говорил: "Ты - ноль, ты  -  доходяга,  и  харчи  твоих
воров-родителей тебе не помогут. Так и будешь ты доходягой. И ни одна баба
не полюбит тебя". Так вот, Козел ваш бывший, теперь под сто кило, не  харя
- будка, и бабы лучшие в постель с бывшим доходягой с радостью ложатся.  У
Козла денег по-прежнему навалом. А Лехе в тюряге только  и  остается,  как
пишут в газетах про тюрьмы, какого-нибудь малолетку изнасиловать. Но  ведь
за то срок еще потянешь..."
     Леха подошел к дяде Родиону, взял письмо.
     - Хватит. Далее там еще злее...
     - Ты потому и убежал? - Дядя Родион поднял  очки  к  жиденьким  своим
волосикам, что взъерошились на голове; глаза у него  сузились,  беспокойно
забегали.
     - Вот ты, дядя Родион, говорил мне...  Что  все,  дескать,  у  нас  в
ажуре. Ты... Впрочем, к месту и не к месту это доказывал. А, видишь, как у
нас плохо, ежели людишки,  подобные  Козлу,  смеют  насмехаться.  Они,  ты
знаешь, мало того, что живут лучше всех - им еще подавай издеваловку...
     - Погоди, погоди... Ты, спрашиваю, и убежал потому?
     - Убежал я не потому. Это я уже недавно, может, пять-шесть часов тому
убежал из-за Козла. Кто-то же  должен  из  нас,  пятерых,  кому  он  жизнь
сломал, наказать его. Вижу, в моем деле, в которое впутался,  можно  и  не
наказать. Из пятерых я только могу сделать это.
     - А ко мне-то что пришел? Я в мести тебе не помощник. Простил  бы  ты
его. И повинился властям. Ну дадут за побег еще  год-другой.  Отсидишь.  А
так... К стенке могут поставить за убийство.
     - И что? Он-то от стенки выкрутился. А они... Они... Они лежат там. И
лишь я да еще один в живых.
     Тут загремела дверь. Кинулся Леха в угол, за занавеску.  Дядя  Родион
побледнел, очки у него свалились со лба. Кто-то размеренно входил в сени.



                                    7

     - Вспомнил! - крикнул Волов. - Вспомнил! Духов... Алешка...  Я  же  с
ним в одном вагоне ехал... Да, да! Здешний. Помню.
     Они сидели рядом - Волов,  Хатанзеев  и  некто  Местечкин.  Из  части
уезжали они втроем. Местечкин, узнав о  планах  Волова  заработать,  жадно
стал просить у Ивана вызов на  себя.  И  уговорил  таки.  Можно,  конечно,
понять и Местечкина. Жизнь ожидается не такая сладкая. Отец  плотничает  в
колхозе, мать в свои пятьдесят пять настолько  износилась  на  буряках,  -
старуха-старухой. Дом тоже старый, если его перестраивать, по крайней мере
тысяч двадцать одного кирпича надо. Местечкин думал  перед  дембелем  так:
устроиться на кирпичный завод, там, говорят, можно выгнать до трехсот,  да
кроме всего каждому из  работающих  дают  в  пределах  определенной  нормы
кирпич бесплатно. На примете у Местечкина девчонка, в Иванково она  попала
после Чернобыля. Эта  девчонка  шустрая  и  бедовая,  как  сам  Местечкин,
приезжала к нему в часть с матерью Местечкина. Там, видно, и обкатали идею
севера и заработка.
     Какой он шустряк Волов  с  Хатанзеевым  убедились  вскоре.  В  Москве
оказался лишний билет до Салехарда, и даже Квасников не мог его выбить,  а
Местечкин  билет  захватил:  я,  говорит,  плацдарм  поеду  готовить.  Все
правильно. Если бы билет предложили Ивану, тот бы отказался: раз вдвоем  с
Воловым едет, что же разделяться? Уж следуй  уговору.  Чтобы  впотьмах  не
искать бригадира-то. С Воловым уговаривались поначалу ехать в  бригаду,  к
отцу Ивана. Как отец и писал. Местечкин же ехал в совхоз, куда  входила  и
бригада. В совхозе работы, как и предполагалось, навалом.
     И вот Местечкин сидит в  кругу  однополчан  недавних.  Хвастаться  не
хвастается, но и не хочет унижать себя. За короткое время, пока они  ждали
рейса из-за непогоды, Местечкин оформился снабженцем, приехал сюда с двумя
тэбэсками за картошкой. Он рассказывал,  как  продумал  все.  На  улице-то
мороз. А для чего оленьи шкуры? Все будет о'кей!
     - Ну ладно, парни! Я пойду, а? Встретимся.
     И важно пошагал, уже все вроде зная и испытав тут.
     Приехавший встречать журналиста директор совхоза потом пришел к ним и
стал расспрашивать о Местечкине: кто он да что он? Местечкин прямым  путем
прет на место Харитона  Вениаминовича.  Директору,  как  понял  Волов,  не
понравилось,  как  Местечкин  быстро   снюхался   с   "основным   тутошним
контингентом".
     - Страшны ведь  не  бичи  пришлые,  а  свои.  От  наших  хорошему  не
научишься. Эти все знают,  все,  хе-хе,  видят.  Всем  ножку  подставят  -
перекувыркнешься и не встанешь.
     Волов рассказал, как после госпиталя попал в  часть,  которая  стояла
под Ташкентом. Местечкин служил в ней.
     - А кто надоумил вас ехать к нам? -  Настороженность  директора  была
понятна: новые все-таки люди.
     Иван как раз вышел, Волов ответил:
     - Хатанзеев.
     - Вы с ним тоже служили?
     - Нет. Мы с ним лежали в госпитале после ранения.
     - Это понятно. Вас, выходит, он и соблазнил?  И  вы  действительно  в
пастухи пойдете?
     - Если возьмете.
     - Это правильно. Если возьму... У Хатанзеевых, видите ли, в настоящее
время числятся несколько пастухов. Отец Ивана, братья - Алеша  и  Василий.
Пастухом числится и жена Василия. Василий, прямо скажу,  непутевый.  Пьет,
дебоширит. Я думал так: приедет Иван -  займет  его  место.  А  Ваську  мы
пошлем лечиться... Как же вас оформлять? Единицы-то нет!
     Вот тебе раз!
     Когда вернулся Иван, директора уже не было - он хлопотал вокруг,  как
он выразился, картошки и московского журналиста Квасникова. Волов  передал
Ивану разговор с директором.
     - Мне это понятно, - Иван рассудительно нахмурился. - Темнит, товарищ
директор.  Я  только  что  разговаривал  по  рации  с  отцом...  Что  тебе
сказать...
     Он впервые назвал старшину на "ты".
     - Может, мне и не ехать? - Волов в раздумье сморщился.
     - Ехать! В обязательном порядке ехать! За нами уж и нарты выехали.
     - Ну, а вдруг...
     - В обиду тебя не дадим, Саша.



                                    8

     Старший брат у Ивана - Алеша.  И  высок,  и  строен;  необычно  синие
глаза; лицо,  с  волосами  густыми,  черными  донельзя.  Васька,  средний,
замусолен, грязен, с росточком малым. Васька  у  Ивана  выпросил  бутылку.
Торопясь, пьет прямо из горлышка. Хлопает Волова по плечу: "Красивый  друг
брата! Бабы любишь, а?" И машет перед носом заскорузлым пальцем:
     - Не моги, не моги чужой жена взять!
     Жена его Наташа молча глядит на него.


     И полетела в лицо пороша.  Эта  заснеженная,  скрепленная  на  тысячи
верст  морозными  жгутами,  родная  Ивану  земля.  Кто-то  всегда   должен
радоваться и ей, этой земле; кому-то должно быть  теплее  на  ней,  лучше.
Ведь всегда кто-то родился не там, где ты.  И,  выходит,  ты  любишь  свою
землю, а Иван Хатанзеев больше любит свою.
     Долго бегут олени. Уже и дрема окутала со всех сторон.
     Снилась страшная война. Крикнул в холодном  ужасе.  И  открыл  глаза.
Опять тундра, белая тишина.
     Васька, пьяно покачиваясь, оправлялся прямо на нарты.
     Алеша, расправляя затекшие плечи, потягиваясь, оттолкнул его:
     - Васька, дурак! Совсем стыд потерял.
     - Моя тундра. Что хочу - то делаю, - пробормотал Васька,  засыпая  на
ходу.
     Постоял, позевал.
     - Эй, друг брата! - погрозил опять пальцем. - Жена у нас замуж пойдет
один разок всего. У русских - это плаття мало купил и пошел  к  другом!  У
ненцев - нет-т! Жену взял и - хозяин.  Она,  жена...  Сиди-посиди!  Васька
немножко попьет, песни заведет...
     Алеша что-то строго сказал по-ненецки, Васька нехотя пошел и  лег  на
нарту. Сильная рука у Алешки. Обнял Волова, показал глазами вдаль.
     - Недалеко тут Печорское море, - приятно  улыбнулся.  -  А  дальше  -
океан. Будет день на переломе лета. Съедутся оленеводы. Это у нас праздник
тундровиков...
     - Как у нас  праздник  урожая.  -  Волов  понимал,  что  надо  что-то
говорить, общаться с ними. Алеша ответу обрадовался:  гость  не  обиделся,
выходит, на Ваську.
     - Сильные здесь соберутся ребята. И самые  красивые  девчонки.  Ветер
загонит в яр комаров. Будет самый ясный день. Комар нос затупит об  олений
рог. Весело побегут по росной траве нарты, забьют пару оленей, туши  будут
покрыты слоем  жира.  Грибов  тучи.  Подберезовики,  подосиновики.  Шляпки
маленькие, с пятачок! Сейчас мороз, шибкий мороз.  А  тогда  будут  первые
заморозки. Пригреет солнце... Здесь, Саша, легенда создана. Гляди,  видишь
две сопки стоят? Одна из них любит другую. Ждет год, ждет два. И  сто  лет
ждет. И пять тысяч лет ждет. Но у другой сопки ледяное  сердце.  Никак  не
откликается! А когда придет любовь - лопнет ледяное сердце. И никто  тогда
любовь не остановит.
     - Любовь по-северному! - впервые усмехнулась Наташа.
     Она уже умылась снегом. Чистая. Молодая. Нежная.
     - Чудак ты, Алеша! Это бульгунняха. Геологическое явление.
     - Не скажи. Надо верить.
     - Мы все тут верим. А придет - за бутылкой гоняется, в крайнем случае
шампанское ищет, музыку молдаванскую заводит. И все ледяное сердце.
     - Надо верить. Все равно надо верить!
     - Правильно, бульгунняха, - ухмыляется Васька. - Лохова спроси!  Бабу
ждет-пождет - она не едет. Тут трапуар нету, помидор дорогой,  после  бань
пива нету...
     Иван, проснувшись, сел на нартах, потряс головой и рассудил:
     - Зачем горевать? Надо  жить.  Просто  жить.  Учиться.  Отца  любить.
Девушку свою. Весну ждать.
     - Ты истосковался, Ванечка. Потому тебе все и хорошо.
     - Нет, Наташа. Я всегда знал: не надо думать больше,  чем  все  есть.
Зачем сердце надрывать? А там, далеко, говорил: это мой край, я там  горд,
я радость знаю, а другого не хочу!
     - Учиться поедешь? - с завистью спросила Наташа.
     - Да. И вернусь. В городе не останусь.
     Алеша подошел опять к Волову.
     - В тундре, Саша, люди сильные. Будут  на  празднике  состязаться.  И
захочешь - не победишь враз. Нужна тренировочка, закалка.
     - Скажи уж, - вмешался Иван, - нам природа помогает.
     - Да, Саша, вырабатывается в нас сила и ловкость. Вот хорей,  которым
я управляю оленями. Подними-ка, попробуй по-нашему. Вот так.
     - Давай, попробую. - Какая-то непонятная радость захлестнула  его.  -
Думаешь, русский мужик подведет?
     Взялся за самый конец хорея левой рукой, как показал Алеша, с первого
разика - гоп. Держит, и рука не дрогнет.
     - А-ах-х! - сказала в восторге Наташа. Вырвалось у нее это  невольно.
Васька обиженно засопел, встал с нарт.
     - Это што, это што! Груженый нарта - вот надо поднимать!
     Волов разошелся. Поднатужился, но поднял.



                                    9

     И вот так, будто играючись,  понеслась  жизнь.  Галдели,  радовались,
плакали при встрече. Целовались. Бранились. Играли в  карты.  Разглядывали
голую женщину в замысловатой игрушке, привезенной Иваном. Выезжали в стадо
по очереди. Учили все подряд Волова, как быть  пастухом.  Слушали  Москву,
голос Америки, опять бранились, приезжая в гости  к  Хатанзееву.  И  опять
плакали. И клялись снова...


     Волов думал: идет ли ему зарплата? Спросить неудобно. Хотя  бы  какая
ученическая. Это его беспокоило, не на шутку волновало.


     Через две недели после приезда Волов получил  от  Местечкина  письмо.
"Жми на всех парах в совхоз, - призывал тот. - Цель наша ясна.  С  кем  ни
потолкуешь: говорят - удивляюсь! Тут деньги  стригут,  а  он...  В  общем,
примитивно, однако хорошо тому живется, кто с молочницей живет!  Нам  надо
вертухаться по-особому. Не за тем  приехали.  С  шабашниками  директор  за
ручку. По полторы в месяц гребут. Письмо сожги. Посылаю с ненцем.  Честнее
их не найдешь тут!
     P.S. Ты же плотницкие работы знаешь. Меня подсиживает  твой  знакомый
Вениаминович. Все время пишет  на  Большую  землю.  Возглавишь  бригаду  -
возьми.
     Васька  грозился  застрелить  тебя.  Ты  не  верь.  Самый  безобидный
народ..."


     Устало постучали в эту ночь в дом к  Хатанзееву.  Три  мужика.  Самый
старший подал Волову ледяную руку: - "Лохов моя фамилия! Корней  Лохов.  С
ними я знаком, - кивнул на дом. - Геологи мы"...
     Вот ты какой, Лохов! От Алешки и старика наслышан о нем. Это ведь тот
Лохов, о котором и Квасников ехал писать. Лучший геолог здешний.
     Тяжело поднялся.
     Обмороженные лица, сосульки под усами, на бородах. Синие руки. Старик
Хатанзеев принес  бутылку  -  оживились.  Заговорили.  В  шутку  пообещали
старику за угощение нефть найти, королем нефтяным сделать. "Как  в  Техасе
король будешь!" Смеются заразительно. Показывают что-то старику на  карте.
Свалились в мертвом сне.
     Когда загудел будильник, подошел Лохов:
     - Мужик, - он дышал крепким табачищем, - сочтем твое согласие идти  с
нами - кивни головой. Обещаю, что тебя подождем, пока соберешься. Взрывник
у нас отказал. Молодой хлопчик. Не привычный. Не подрасчитал.
     - Теперь я на очереди?
     - Ты человек военный. Думаю, с этим делом быстро освоишься.
     - Сезон какой? - хмуро спросил Волов.
     -  Сезон  -  зима.  Летом  тут  делать  нечего.  Болото,  гнус.  Хотя
последнее, ради дела, можно и потерпеть.
     - Нет, - сказал Волов. - Я и ненавижу, когда зимой  перерыв.  Человек
должен работать круглый год. А так - вроде сезонник.
     - В этом году, может, и будешь иметь удовольствие. - Один из них, как
оказалось, Никита Кравчук, подошел вплотную.  -  Вот,  товарищ  начальник,
товарищ Лохов этого добиваются. Вкалывать будем  и  летом.  Прощай,  маты,
прощайте, тату! - И горько усмехнулся.
     - Ах, Мыкыта, Мыкыта! И н