вы  как  член
комиссии - организовывать в  Сибири  маслобойные  артели.  Он  был  другом
председателя этой комиссии Балашкина, и работал на  Россию,  не  жалея  ни
пота, ни знаний. Дело спорилось. За пять лет создали они  в  Сибири  почти
триста маслоделательных артелей. По своим размерам, мощи  и  успехам  Союз
маслодеятелей вскоре занял  одно  из  первых  мест  в  кооперативном,  как
говорят, движении  всего  мира.  Масло  сибирских  кооператоров  завоевало
лондонский рынок, рядом с прославленным датским и  новозеландским  маслом.
Вскоре сибирское кооперативное масло стало отправляться  и  в  Соединенные
Штаты.
     Отец Николеньки перед 1917 годом,  когда  Россия  уже  экспортировала
масла около двух с половиной миллионов пудов, приехал по личному поручению
Балашкина в эту тьмутаракань, в  этот  поселок,  в  этот  Самбург.  Что  и
говорить, Вальке-молочнице  с  ее  худыми  коровками,  которых  "закормил"
алкоголик Ерка, ни один лектор не  сказал  правды:  что,  мол,  было-то  -
ого-го! Все лекторы обычно твердили: до революции было  -  караул,  а  при
Сталине, как указывал вождь, де, без колхозов - неравенство, в колхозах  -
равенство прав. А коль так, то  и  буренки  при  неравенстве  на  кладбище
глядят. А после Сталина опять гоготали, как гуси,  то  про  кукурузу,  что
выведет и пойдем твердым шагом вперед и выше; то, когда  вообще  в  стойле
было пусто  и  очередной  директор,  начисто  разорив  хозяйство,  шел  на
повышение,   отмечалось   в   районной   газетке,   как   поголовно   идет
животноводство в гору, и по всей  стране,  и,  несмотря  на  климатические
суровые условия, в Сибири.
     Коленька вырос, стал на ноги. В 1918  году  он  на  местном  кладбище
похоронил своего незабвенного родителя. В  тетрадях  его  он  нашел  такие
цифры: в восемнадцатом году, то есть уже в гражданскую, имелось  в  Сибири
более двух тысяч артелей, родились они не советской  властью,  а  еще  при
царе. Шестьсот тысяч хозяйств с тремя миллионами коровок, да не таких, как
ныне у Вальки-молочницы доходяг. Горевал папенька Коли,  что  не  добились
большего...
     Впервые обнародовал дядя Коля эти цифры тогда, когда, пожалуй,  и  не
следовало  их  обнародовать.  Вызвали  дядю  Колю,  тогда  тридцатилетнего
работника рыбкопа,  в  район  и  сказали  четко:  коль  станет  заниматься
агитацией и пропагандой, сменит на севере работку -  на  лесоповале  остро
нуждаются в рабочей силе.
     Собственно, на  пять  лет  потом  он  и  загремел.  Откуда,  думаете,
потянуло его к  поэзии?  Были  у  него  соседи  по  нарам  интеллигентные,
интеллектуальные люди. У них он и учился понимать, что  преходяще,  а  что
вечно. После пяти лет он вернулся в поселок и уже молчал. Да, впрочем,  он
и не верил, что в условиях Западной Сибири можно производить масло. Может,
папенька что-то напутал?
     В тридцатые годы, точно не помнит, пригнали Ерофея.


     Кубанцев берет нового прораба осторожно под локоток.
     - Закопают теперь, - говорит он, - без нас. Дело есть.
     - На смерти ближнего сберкнижку пополняешь?
     - С Витьки-то что взял? Да в гробу я  видал  его  в  белых  тапочках,
чтобы ему за бесплатно пахать! Ты что, не  знаешь,  какая  у  него  самого
книжка? А у меня, поимей в виду, две жены законные, а одну еще  тоже  надо
кормить. Ты говори, сколько нам накапало?
     - Чего накапало?
     - Как чего? Не финти. Валеев сказал.
     - Так ты же сам и говорил, что Валеев твой - придурок. Я ему  сказал,
что с вас удерживаю. - И радостно сообщил: -  Написал  я  на  вас  за  все
сразу. Палец о палец не стукнули, а отхватили за что?
     - Так тебе, значит, мало, что ты у директора в душу плевал? Ну ладно!
Чего ты хочешь?
     - Сарай.
     - Умру - не сделаю. Раз ты такой! В ножки поклонишься!


     Кузнец Вакула - фамилия его в очерке Квасникова стояла рядом с именем
Ерофеича (в  газете  так  и  было  напечатано:  _Е_р_о_ф_е_и_ч_  и  кузнец
В_а_к_у_л_а_. Только не большими буквами, а  обыкновенно)  сидел  с  дядей
Колей после похорон и поминок (и на поминки  пошли)  и  объяснялся  с  ним
впервые длинно. Смерть Ерофеича,  лютого  их  врага  в  прошлом,  потрясла
Вакулу не тем, что человек жил-жил и помер, а потому, что  хоронили  этого
человека, как хоронят всех остальных.
     - Все, все перевернуло во мне!
     На поминках у этого человека  говорилось  такое,  как  у  всех.  Люди
выпили, вспомнили, рассказывали: какой, оказывается, был хороший,  как  за
добро совхозное стоял горой!
     - Это разве дело! - качал головой Вакула.
     - Но что же вы хотите, Вакула? - спрашивал дядя Коля. - О мертвых или
хорошо, или ничего! Таков человеческий закон. В этом, согласитесь,  немало
прелести. И о нас, когда помрем, будут говорить...
     - Ты помнишь, когда он приехал? Врал ведь: не при чем  я!  Не  помню,
один я к нему пришел или с тобой...
     - Со мной вы не могли придти. Я тогда возвратился из  мест  не  столь
отдаленных. Вы со мной не общались. Вы были добровольцем.
     - Специалисты нужны были. А шаманы пугали, - Вакула  тускло  поглядел
на огонь лампы. - Погоди, но ты приехал из... Откуда ты приехал?
     - Да брось ты притворяться! Ты же знаешь, откуда.
     Дядя Коля заплакал.
     - Тебе я... Не помню, не помню... А вот его! Он же - кулак!
     - Кулак, не кулак! Неужели вы не читаете газет? Как кулаками  делали?
Неужели...
     - Он - кулак. Не могу сказать о нем хорошо. Не хотел он нам помогать.
Ты, помню, соглашался, он же...
     - А я не хотел, может, опять на лесоповал.
     - Ты думаешь, он  встречал  первое  мая  со  знаменами?  Это  мы  так
праздники наши встречали. Почему он так написал, этот писака? Не могу,  не
могу! Никогда не прощу этому борзописцу. Рядом  меня  поставил  с  ним!  -
Вакула стукнул по столу кулаком. - Понюхал и накатал!
     -  Я  вам  немножко  налью...  Вы  не  должны  обижаться.  Человек  -
собственный судья своим  поступкам.  Простим  ему.  Может,  это  покойника
всколыхнуло? И он задумался над тем, как жил.
     - Сурок задумался? Не-ет!



                                    16

     В доме Витьки народу, как в цирке. Идет представление.  Зрители  -  в
основном бабы. Сунуться в дом они  боятся.  Витька  саданет  палкой  -  не
увернешься. Злой, вражина.  Валька-молочница  с  киномеханичкой  наперебой
рассказывают тем, кто опоздал, как ищут клад покойника два дружка - Витька
и Валерка Мехов.
     - Мечутся, мечутся! Из угла в угол, из угла в угол!
     Новый прораб зашел в тот момент, когда Витька отрывал пол  в  сенцах.
Поясница голая, джинсы в глине, разорвана правая штанина.
     Увидав Волова, Витька отбросил топор,  подбежал  к  постели,  схватил
подушки и перину.
     - На-на-на! - кричал кому-то. - Не найду? Не найду? Найду!
     Валерка Мехов шуровал штыковой лопатой где-то под крышей - только всю
не снес!
     Витька устал беситься.
     - Вот, начальник, - пробубнил, сев на пол, - имей такого предка.
     - Предок как предок, - высунулась  Валька-молочница.  -  Дом,  гляди,
оставил, обстановку...
     - А что ты хочешь? - огрызнулся Витька. - Когда  последнюю  трехсотку
на него снял!
     Валерка Мехов, прекратив бомбить крышу, оперся на свое боевое  оружие
и забегал своими маленькими глазами, прицеливаясь к Волову.
     - Пришел нанимать? По двести пятьдесят в день положишь? Тогда  бросим
тут и займемся твоим складом для цемента высокого качества. Как, Витек? За
неделю сварганим?
     Витька тоже оглядел Волова.
     - Верно? За этим пришел?
     - За этим.
     - Тогда кореш в точку сказал. Пять дней и пусть тонна [тысяча рублей]
двести!
     - Все равно больше никого не найдешь.  -  Валерка  Мехов  вновь  стал
ковыряться в разном дерьме. - Я те скажу, почему с  рабсилой  тут  швах...
Предки старались мало. Поколений мало понаделали.
     - Не пойдет директор на такую сумму.
     - А ты кто? Ч„, он, что ли, и тут тебе мозги вправлять станет?
     Подкатил пьяной походкой Миша Покой. Он присел неподалеку от  Валерки
Мехова на корточки.
     - Не будешь ты счастлив, старшина, - проикал. -  Нет,  ты  не  будешь
счастлив! И я не буду счастлив. У меня красный диплом. У тебя  -  братишка
чокнутый. Нет, да? Все о тебе знают. Потому что твои письма Маша читает.



                                    17

     Странно, люди разделены и ныне не потому, что каждого  в  отдельности
одолела глупость. Их разделили давно, вбив в глотки понятия, которые  были
нужны тем, кто ими управлял, кто ловко дурил громкими словами и понятиями.
Даже дядя  Коля,  пять  лет  отбыв  на  лесоповале  и  чудом  избежав  еще
пяток-десяток лет отсидки в местах не столь отдаленных, вернувшись в  свой
грешный, богом забытый, некогда  тянувшийся  к  кооперативному  сибирскому
маслу  поселок,  считал  себя  совсем  другим,  по  сравнению  с   Сурком,
человеком. Он верил и теперь,  несмотря  на  шумиху,  поднятую  в  газетах
насчет избиений крестьянина, названного кулаком, что Сурок был и  остается
даже  в  могиле  классово  враждебным  элементом,   а   он,   дядя   Коля,
всего-навсего пострадавший при зарождавшемся  еще  тогда  культе  личности
элементом. В отношении его произошла ошибка. Мягкий характером  дядя  Коля
простил эту ошибку. Он забыл, как жил полурабски в лагерях, как  за  пайку
хлеба готов был продать душу. Другое дело - Сурок. Вернувшись  в  Самбург,
дядя Коля получил вновь какой-то служебный стол в разросшейся конторе. Зла
на него тут не имели. Был он до лагеря тихий, кроткий. Отца  его,  буржуя,
уже никто не помнил. Служебный стол  давал  не  шибкий  заработок,  но  он
все-таки - не лагерная голодуха. Боясь вернуться на лесоповал,  дядя  Коля
никогда не ловчил, не злоупотреблял. Сказать, что Сурка  он  ненавидел  за
изворотливость и обман, - нет, этого нельзя сказать.  Он  просто  созерцал
это ловкачество. Сурок, будучи незаметной фигурой на  служебной  лестнице,
через какое-то время оброс хозяйством, купил ружье, научился  бить  песца,
лисицу. Он, - говорили между прочим, - к своей  пушнине  добавлял  менную.
Ненец, он, бедолага, и при советской власти  оставался  дитем  доверчивым.
Ш_п_и_р_т_ для него остался той светлой радостью, которая не меняла своего
лица с выгоном из нового быта  шамана,  приходом  врача,  присылкой  мыла,
сахара. За шпирт ненец мог и жену отдать. И уж Сурок пользовался! Уходя  в
тундру, нес с собой спирт.
     "Классовый враг" хоронил и пушнину,  и  купюры.  Нашли  Сурка  вскоре
нужные люди с Большой земли. Он вел с ними тайные торги. Мамоков,  занятый
своим делом, был доверчивый малый, не трогал Сурка. Не  трогал  он  и  его
сына - непутевого злого Витьку. В тот день,  когда  Витька  со  своим,  не
менее злым дружком, откапывали клады, Мамоков уже подъезжал  к  тихому,  в
снегу, дому лесника Родиона. До этого много мест изъездили.
     "Кай-о!  Кай-о!  Кай-о!  Йо!  В  священном  углу  человеческого  дома
посадили меня, медведя! В гнезде из  мягкого  сукна  и  тонкого  шелка  я,
лесной дух, сижу!  Бесконечную  юношескую  удаль  мне  показывают,  вечным
девичьим весельем меня веселят! Бездонные чаши с озерными  яствами  передо
мной ставят. И руками белыми, как вода Оби, гладят мою шерсть"...
     Это пел рядом с Мамоковым человек, по фамилии Нургалиев, известный на
всю округу следопыт. Был такой крепкий мороз, что  голова  гудела,  словно
телеграфный столб. Олени и те дышали  взахлеб.  Там,  где  они  проезжали,
шкуры  на  чумах,  кажется,  шевелились  от  холода.   Везде   им   что-то
рассказывали. К примеру, у Хатанзеевых, что хозяин не  вышел  прощаться  с
недавним другом сына,  этим  русским  Воловым.  Обиженно  сидел  у  очага,
посасывая трубку. Ему не понравилось, что Волов уезжает так неожиданно. Но
больше не понравилось ему,  что  Волов  оказался  гордецом:  когда  старик
предложил ему деньги за работу, тот наотрез взять их  отказался.  И  никак
никто не мог уговорить его. Это  нехорошо!  -  говорил  старик,  попыхивая
трубкой. - Что думают о Хатанзееве? Плохо! Мужик работал -  Васька  бегал.
Васька получит - мужик не получит!
     У старика была чуткая совесть,  он  не  мог  позволить  себе  обидеть
Волова, которого успел полюбить.
     - Ладно, - сказал Мамоков. - Еще жизнь  большая.  Встретитесь.  Лучше
скажи: не было ли тут чужих?
     Нет, чужих не было. Хотя след чужой нарты старик видел. След бежал  в
сторону поселка.
     Мамоков кинулся с Нургалиевым туда, где старик  видел  след.  Но  его
занесло. И они кинулись в сторону поселка.
     Поселок-то небольшой - дворов на тридцать -  сорок.  Заезжали  они  к
нему с речки. В домах еще горел свет.  Слышалось  радио,  пахло  хлебом  и
парным молоком. Они проехали возле новой конторы совхоза -  домине  комнат
на  пятнадцать-двадцать,  совсем  еще  новом,  не  оштукатуренном,   потом
скатились опять к речке,  где  был  раскинут  балковый  поселок  геологов,
объехали замерзшие два корабля, видные только потому,  что  там  играли  в
казаки-разбойники мальчишки и от их беготни  в  тех  местах,  где  корабли
вмерзли в залив, обнажились мачты, потом  свернули  к  клубу  -  небольшой
избушке, рядом с которой строился дворец культуры, и  поднялись  к  новому
кварталу домов, впрочем с еще новыми, заложенными в прошлую осень, домами.
     Нет, чужих нарт не обнаружили. "Двигай, хозяин, к Родиону", -  сказал
Нургалиев.
     Тогда они и двинули. И Нургалиев тогда запел: "Кай-о! Кай-о!"
     Эхо  рвалось.  Это  бежали  олени.  Эхо   рвалось   где-то   вдалеке,
успокаиваясь постепенно...
     Вместе с участковым Мамоковым и заходил к  Родиону  в  дом  старик  с
окладистой бородой. Вперевалку, на шее винтовка на ремне, подошел к столу,
тяжело сел.
     Родион узнал Нургалиева. Сердце екнуло.
     У Родиона гостил заблудившийся якобы санитар из больницы. Недавно его
послали в поселок за лекарствами -  у  них  там,  в  больнице,  покусанный
волком  человек.  Санитар  почему-то  в  поселок  не  доехал,  остановился
переночевать у Родиона.
     Санитар был в подпитии. Когда  Мамоков  стал  его  журить,  что  там,
может,  человеку-то  без  лекарства  худо,   санитар,   закивав   головой,
согласился. Но, поняв по-своему, что они гоняются за волками, предложил:
     - Вы бы  за  другими  волками  погонялись.  Слыхал,  сбег  с  колонии
какой-то сукин сын? А я в поселок мчусь.
     - А чего же ты сюда  пришел?  -  Нургалиев  оглядывал  хату  Родиона,
выискивая для себя какую-либо зацепку. Он ее и  увидел  -  кепку,  бог  ее
знает, как оказавшуюся в детской кроватке.
     - А ну как он в мою машинку сядет и пистолет к виску приставит? -  не
унимался санитар.
     Нургалиев поглядел на него снисходительно:
     - Езжал бы ты, паря, по своим делам.
     - А вы в совхоз потом? - Санитар испытывающе глядел на Мамокова.
     - Чего? Али уж наклал? И вправду?
     Мамоков по-хозяйски выпроводил  санитара,  посадил  его  на  нарты  и
приказал их дожидаться. Возвратившись к Родиону, спросил:
     - Сбежал, стервец. - И вздохнул: - И зачем сбегать? Главное, поймают.
     Дядя Родион  суетился,  одеваясь.  Он  только  крякал  да  ничего  не
говорил.
     На столе у Родиона стояла фотография. Родион в лесу.
     - И нас сфотографировал для газеты, - похвалился  Мамоков,  оглядывая
фотографию. - Тот самый Квасников...
     - А кто говорит - потонул, - выглянул из  сенцев  санитар,  снова  не
поняв, о чем идет разговор. - Давние у них замашки, у этих каторжников...
     Злые люди! Злые  люди!  Они  не  понимают,  как  становятся  грубыми,
мелкими, эгоистичными! Сбежал? Ну и что? Значит, там ему и  в  самом  деле
стало невмоготу! И он ничего не сделал! Он откровенно говорил, что  ничего
не сделал! Маша глядела только на Нургалиева. Она поняла: кепку он увидел,
Леха ее сменял на шапку.
     Ей казалось: Лешенька пришел к ней. Зная ее чистые слезы о нем, зная,
что любовь ее к нему не прошла вот так враз, он и пришел. Пытались  многие
любовь эту вытравить, плели ей - у Алексея есть женщина, нужна ты  ему!  С
тобой-то и в хлеву стыдно стоять:  коровы  замычат  от  обиды,  что  такую
некрасивую рядом поставили!
     Она воевала и с собой, и с ними. Кто же его станет любить? Кто?  Если
ему трудно теперь, кто станет любить? Она слала ему в  тюрьмы  посылки,  и
он, и другие не знали, что посылки идут от нее.  Она  уезжала,  обманывала
отца, вроде в район на Мошке - катере. Отец давно не спрашивал  ее  денег.
Все деньги, которые она получала на лесопильной конторе, шли Лешеньке.
     Про себя она уже решила: и за отца,  и  за  Витюшеньку,  и  за  этого
непутевого Леху. Он тогда уснул и спал нечутко, и она, медленно высвободив
руку из-под его головы, ступая босыми ногами уже  по  захолонувшему  полу,
пошла на цыпочках к койке отца.
     Отец только притворялся, что спит - в самом  деле  в  темноте  он  не
сомкнул и глаз. Он был неспокоен. В тот миг, когда беглец  переступил  его
порог, он еще не все понял. Когда пришла Маша, - понял. А потом не  страх,
- нет - страха у него не было и на фронте, а какой-то озноб  от  нечуткой,
потерянной совести бил его под сердце: никогда он нечестным не  был  перед
людьми. Он, по просьбе дочери, схоронил его в лесу... Он не знал, что  там
его давно нет. Он думал, что там.
     Покрутились,  повертелись.  Первым  вышел  (после  того,  как  Родион
заверил: никого не было) Мамоков. Нургалиев, нагнувшись, с  высоты  своего
громадного роста, шепнул на ушко:
     - Ты фураню-то, фураню убери подалее!
     И затопал в сенцах.
     Родион путался опять в теплых ватных штанах, болтая пустым рукавом  и
повторяя: "Каков Д„ма, таково у него и дома!".
     Наконец он надел и штаны, и валенки, накинул и  ватник.  И  вышел  их
провожать. Санитар храпел вовсю. Мамоков по-хозяйски предупредил:
     - Гляди, Родион! Було бы не хуже!


     Потом, вернувшись в дом, он шипанул:
     - Он у тебя все живет?
     - А ты что так все расспрашиваешь? - Маша взвизгнула. - Ты  мне,  что
ли, указ? Я тебя должна спросить: чего так все!
     - Нежности захотелось! -  обиженно  ощерился  Родион.  -  И  есть  не
стали... Все ясно! Родион лгун! Ха! Веры теперь нету...
     Он хохотал, наливая  себе  щей,  приговаривая:  "Без  капусты  щи  не
густы"... Доставал нервно хлеб.
     - Погляди, - крикнул. - Уехали ль? Да убери, убери то!
     Кивнул на Лехину кепку, так и лежавшую на кроватке.
     Маша поднялась с табуретки, на которой сидела как пригвожденная.
     - Погоди! В печь, в печь! А мы... Тут она, родимая,  где-тоть  должна
быть!
     Под подушкой нашел бутылку. Самогон был крепкий, терпкий, обжигающий.
Он выпил сразу стакан, налил себе снова, но теперь налил и Маше.
     - Да спокойно поешь! - прикрикнул.  -  Чего  уж  теперь-то!..  Дурак!
Осталось-то - плюнуть... Спрячется ли в дом,  в  тайгу  уйдет,  снегом  по
голову закидается... Эх, Леха! Видел же!
     - Тишшш! - сказала дочь, показывая на  губы.  -  Чшшш!  Может,  и  не
уехали?
     Она встала перед ним на колени и тихо заплакала:
     - Не губи, отец! Не губи, родной! Пусть уйдет!
     - Куда?  -  спросил  жалостливо.  -  Ведь  знают:  тут  был!  Или  не
догадались?
     - Догадались. Но пусть уйдет куда-нибудь!
     - Куда?
     - Хоть на чужую сторону. Где-нибудь пристроится.
     - Чужая-то сторона не медом полита, а слезами улита.
     - Так не совсем на чужой, а на нашей где-то. Начнет все заново.
     - Нет, не дело, дочь, говоришь. Порченое это яблоко. Хоть как  скрой,
а целый воз потом от него загниет. Да и мы все с оглядкой жить станем.  Не
мило ничего станет.
     - О себе не думай. Ты старый, пожил. Я же, как сумею.
     - А Витюха? Это что, его, что ль?
     - Он ни о чем не узнает. И вырастет - не узнает.
     - Это всего-то лишних два года, ежели что  вернется  назад  и  скажет
добровольно.
     Сказала решительно:
     - Ему путь туда заказан. Есть там такие, которые подмывали его, чтобы
сбежал: использовать! А ежели они его там порешат?
     - Не ставь ты его овцою,