речаемся или,  встретившись,  расстаемся,  значит,  все  было  пустяки,
верно? Точно. Как вечер уходит в ночь, а ночь потом  течет  в  утро!  Днем
лишь многое становится для тебя смешным или обидным.
     Все шел снег,  он  звенел  на  лету,  подмораживало,  в  руках  стало
покалывать от холода.
     - Главное, я некрасивый, - отогревая руки, приплясывал тот,  которому
не везло. - Рыжий. Тебе по этой части легче...
     - А то в последний раз познакомился, - сказал через некоторое  время,
- постель пахла духами. То ли "Жасмин", то  ли  "Белая  акация"...  Только
письма лежали рядом с нами, можно сказать, Коля, тревожные  и  зовущие.  В
одном из них была пурга и занесло человека. Хорошо,  что  откопали!  А  во
втором письме лошадь тонула. А наняли ее, учти, почти под  Уральском.  Это
была умная лошадь. Глаза у нее усталые. Как у  оленей  давешних.  Пришлось
пристрелить лошадь. А в других письмах шли дожди...
     - Жена геолога? - спросил напарник.
     Рыжий хитро отмолчался.
     Мотор, наконец, заработал. Все вокруг застрекотало.  Стало  весело  и
тепло. Они улетели, а он погнал нарты  в  сторону  города  Козла.  Он  уже
понял, куда его завезли. У него был план.
     Продуктов,  по  здешнему   обычаю,   сезонники-дровозаготовители   не
оставили. Лишь пару горстей муки.  Мука  была  лежалая.  Валялась  в  углу
вместе с книгами. В том углу был самодельный плакат, затыканный во  многих
местах окурками. "Помни, ты легат в этих богом забытых  местах.  (Легат  в
Древнем Риме  -  наместник  императора)".  -  Вроде  для  Лехи  пояснения.
Признаться, что такое легат, он не знал.
     Книг  было  три:  какой-то  "Плутарх,  сравнительные  жизнеописания",
Серега  Есенин  и  Ды  Дефо  "Приключения  Робинзона  Крузо".  Когда  Леха
напитался, развалясь на припахивающем мочой матраце, он  дочитал  Плутарха
до стр.8 и даже большим и грязным ногтем подчеркнул слова:  "Моя  хмурость
никогда не причиняла вам никаких  огорчений,  а  смех  этих  господ  стоил
нашему городу многих слез". Это  как-то  запомнилось.  Зато,  что  говорил
Зенон: мол, философу, прежде чем произнести слово, надлежит погрузить  его
в смысл, - не совсем понравилось.  "Живут  же!  Мне  бы  заботы  ваши!"  -
рассердился, вырывая для  своих  нужд  стр.  19,  где  какой-то  Фокиан  в
народном собрании заметил: "Твои слова, мальчик, похожи на кипарис  -  так
же высоки и так же бесплодны". Серегу Есенина он вынес  читать  в  закуток
своей камеры, побоясь выйти за дверь.

                     Зашумели над затоном тростники.
                     Плачет девушка-царевна у реки.

     И вспомнил опять "М" - Машу.
     Заложили они его или нет?
     Нет, не верилось. Ведь для того и выложил душу  дяде  Родиону.  Чтобы
понял, зачем ушел. Неужели не усекает? Козел должен быть наказан. За всех.
За тех, кого уже нет. И за тех, кто живет. Без малого ведь два  года  глаз
не казал в нашу сторону. Одного посадил, других... Пусть нам  выпало  все,
что выпало. Пусть и без него повезли бы по южной дороге. Никто не  спорит.
Но зачем же все так делать? И зачем издеваться, писать?
     Он откинулся на спинку  скамейки,  сделанной  добротно.  Орать  потом
можешь, Козел, во все горло. Мы все были равны. Каждый гражданин обязан...
И т.д., и т.п. Одноплеменные, однообщественники. Но  мы  однорукие,  а  ты
многорукий. У тебя руки - папаша и мамаша. Они одежду  к  лейбле  принесли
полковнику... Дешевка! Гад!  Купился!  И  сделал  показательный,  хотя  на
колени бы встал, - замени на южную дорогу. Сейчас  бы  уже  возвращался  с
этим Воловым, с Иваном. Что бы было, то бы и было. А  теперь...  Теперь  я
последняя жертва. По делам вору и мука. Это все так. Сам кашу заварил, сам
и расхлебывай. Все так, все так. Но...
     Вернувшись в то логово, где он негостеприимно обошелся с  пришельцем,
он застал его пустым. Не убил, выходит. Слава богу,  очухался.  И  смылся.
Теперь они поймут, что с ним играть опасно. И оставят его в  покое.  И  он
сделает все, что положено сделать. А тогда, законники, по новой судите!
     План его, конечно, изменился после того, как он  не  нашел  в  логове
пришельца. Он не отпустил оленей. Спать боялся. Читал. Образ, вспомнил  из
школьных учебников, был бы не нужен.  А  образа  нет.  Все,  что  видел  в
последнее время - обман.
     Да, он нарушил закон, нарушил сознательно. Закон он, однако,  уже  не
уважал. Это и не стоит доказывать. Потому он  и  отказался  от  последнего
слова, и его адвокат, почувствовав в этом угрюмом парне какую-то неприязнь
и к  себе  и  ко  всему  остальному,  не  стал  долго  говорить.  Он  лишь
подчеркнул, что Козел имеет образование среднее, а Духов  -  всего  восемь
классов. С воспитанием этот человек, - показал на Леху, - знаком  довольно
смутно. И спорить, что его  подопечному  дают  три  года,  не  стал:  мол,
заслуживает.
     - Уважение к закону, к законам, - сказал он, - величайшая  социальная
и  нравственная  добродетель.  Без  этой   добродетели   не   может   быть
полноценной, этически содержательной личности. Он  просто  хотел  ударить,
отомстить за поругания, которым подвергался со стороны жизни. А в конечном
счете получилось избиение. Тут сыграло личное качество моего подзащитного,
неизбежно увеличившее зло...
     Сейчас он вспомнил и того первого своего сержанта - "гниду",  который
пошел в свидетели и,  ничего  не  зная,  тянул  за  Козла.  Его  защитник,
прилизанный капитан с поплавком на кителе и планочкой,  на  которой  жалко
прилепились какие-то юбилейные медали, не допросил сержанта: видел ли  все
он лично или это его своенравный характер. Но если  бы  Леха  с  юных  лет
хорошо учился, он узрел бы, скажем, по трагедиям Эсхила и Софокла, записки
о которых лежали  в  книге  "Плутарх,  сравнительные  жизнеописания",  что
нередко удары рока бывали вот так, как с ним,  несоразмеримы  со  степенью
вины.
     "М" - Маша поняла это первой. Провожая его, она упрашивала:
     - Отдайся властям, Леха! - Она прижалась к нему. - Понимаешь?
     - Как в книжках? - спросил жестко.
     - Много книжек хороших на свете, - вздохнула она. - У нас  в  сундуке
еще какие книги!..
     Он не насторожился.
     Сколько он бы отдал, чтобы она еще раз повторила это!
     Значит, все так. Все правильно. Какой глупый ты,  пришелец!  Разве  я
виноват, что так совпало.  Первым  вашим  делом  будут  эти  книги!  Какое
совпадение! Книги у лесника Родиона Варова.
     Он ждал этих слов долго. Все эти дни.
     - Слыхала я, Леха, отцу сулили за книги большие деньги.
     И эти ее слова он зачеркнул холодным равнодушным молчанием.
     - Тысячи давали...
     - Про че книги-то?
     - Ссыльные у нас  жили  когда-то  здесь.  Мы  сарай  копали,  отец  и
наткнулся.
     - А чего же он в милицию не заявил?
     - Сам сперва читал.
     - Да-а, книги это - как водка, - сказал, вздыхая  Леха  и  зевнул.  -
Тоже везде есть смысл.
     - Только человек, который приходил за книгами, отцу не понравился.
     - А кто ему теперь нравится? Видела, на меня как глядел?
     - А как на тебя глядеть? Ты же из тюрьмы сбежал.
     - Что же ты помогаешь?
     - Жалко тебя - вот и помогаю.
     - Ну так иди и продай, чтобы не жалеть.
     - Ты и сам выкажешься.
     - Раз не веришь о Козле - уйду!
     - Не пущу! - растопырила руки. - Ты плохое затеял.
     - Ну, уйди! Не дури!
     - Все равно не пущу!
     - Не балуй, Маша! Слышь, не балуй!
     Духов хотел теперь одного: побыстрее  добраться  до  Козла,  а  потом
вернуться  сюда,  к  М.  К  этим  ее  богатствам,  из-за  которых  те  ему
организовали побег.



                                    12

     Жалобно заскулили собаки. Оленья упряжка прижалась  ближе  к  дому  и
людям. Кто-то осторожно подошел к нему сзади. Наташа.  Зашептала,  обдавая
молочным дыханием: "Тебе где спать стелить? Я думала - ты мне приснился...
Такой ты крупный, здоровый и сильный!"
     Он стоял завороженный и таинственностью  северной  ночи,  и  красотой
этой необычной ненки.
     Вышла, покашливая, старуха. Позвала по-русски: "Наташка! Наташка! Где
Васька? Уложила в постель?.."
     Мать долго ворчала по-ненецки.
     - Алкоголик! - сказала без злобы Наташа, когда  старуха  вернулась  в
дом. - Я побегу в стадо. Отец будет здесь. Пусть отдохнет. Ты уезжай. Ни о
чем не думай! Ты очень хочешь заработать?
     Волов не ответил.
     - Только деньги - зараза. Собака бешеная. Если  деньги  тебе  на  шею
сядут, - будут погонять, как мы  оленя  хореем  погоняем.  Будешь  бежать,
бежать, бежать!
     Он опять не отозвался.
     - Ты большой молодец, - зашептала она, - ты очень большой молодец! Ты
хорошо поработаешь. Я на тебя не обижаюсь...
     - Как ты за Ваську пошла? - наконец, спросил.
     - Он был хороший парень, - сразу же отозвалась. - Беда наша - водка.
     - Не только ваша.
     - Нет, наша особенно... Саша, я тебя за это время полюбила. Ты знаешь
это? Ты совсем один? Ты будешь обо мне думать?
     - Я и теперь думаю, - тихо признался. - Я не могу иногда...
     - Ты приезжай через некоторое  время  в  поселок,  я  обязательно  бы
приехала... Почему ты стонешь по ночам?
     - Не знаю.
     - Война снится? А Иван пропадает. Он мертвый, понимаешь? Ты не бросай
его... Я сегодня приду к тебе, ты жди...


     Сладостно-томителен был поздний вечер. Она Волова,  несмотря  на  его
громадный рост и медвежью силу, называла огурчиком...
     С пятистенным домом рядом - чум. И там  старики  немножко  живут,  по
своей традиции. Сегодня их нет - у стада. Из дома в чум перешли они потом.
Морозно...
     Этот вечер был последним. Утром он уезжал в поселок.



                                    13

     Местечкин куда-то смылся по делам, и  остановился  Волов  поначалу  у
Вениаминыча.
     - Живи, не жалко старухи. Пусть варит и убирает.
     Старик уже знал все про Местечкина. "Ладность, - всякий раз крякал. -
Подсидел, сукин сын! Так ему не пройдет".
     Он был богат. Там, в лесу, перед вольным своим годом, пять лет шел на
его книжку приличный заработок. А на Большой химии, когда  его  освободили
из-под стражи как неопасного убийцу, убийцу по ревности, влился в  бригаду
по разгрузке и  погрузке.  Сберкнижка  его  подпортила,  она  и  не  таких
скручивает. Они засели вдвоем. Угощал разжалованный снабженец от души,  но
нет-нет да и проговаривался: дружба дружбой, а деньги врозь. И  потому  он
не понимал Волова, который поехал к Хатанзееву. "В гости", - хмыкал. Когда
надо тут, с его здоровьем и силушкой, пахать да  пахать.  Иначе  уедешь  и
никаких воспоминаний. Бичи здешние, или попросту алкоголики, и то в  месяц
берут по тыще. Только  лето  подойдет,  выгружай  сахар,  муку,  макароны,
тушенку, свинину, табак. Работы навалом, хоть утопись в ней.
     - Хитрит директор. Ой жох! - всякий раз вздыхал. - Меня променял.  На
кого? На соплю.
     Волов уже не порывался уйти от него и нарушал сухой закон. Тих он был
и печален. Не тот, что в вертолете. В вертолете он был все-таки открыт,  а
тут - такой неподатливый. Всякий разговор  сводил  к  одному:  как  бы  не
спиться от зеленой тоски в этой тьмутаракани! И глядит  жалобными  глазами
на пустынную  многоозерную  землю.  Всему  человечеству  рассказывают  эти
глаза, что, например, ехал и думал: все будет по-другому.
     - Хитрит директор, - все покачивал головой старик. - Ой,  хитрит.  Ну
да ладно. С бичами еще накукуется. Сам позовет.
     На  другой  же  день  заглянули  два  мужика,  как  оказалось  потом,
Вася-разведчик и Миша Покоев - местные знаменитости. Они были на подпитьи.
     - Мужик, - сказал один из них, - нас послал учитель Маслов.  В  гости
зовет тебя.
     Волов взглянул на хозяина, тот кивнул:
     - Сходи, сходи! Тебе жить тут.
     В комнате у Маслова сидел знакомый Волову  геолог  Лохов.  Он  был  в
красном  индийском  джемпере,  ворот  белой  рубашки   выглядывал   из-под
джемпера. Лохов отпустил усы. Они  были  жиденькими,  рыжеватыми;  губы  у
Лохова сухие, потрескавшиеся.
     На столе стояла недопитая бутылка спирта. Волов тоже вытащил бутылку,
достал из сумки кусок мороженой оленины, которую всунул Вениаминыч.  Около
огня  печки  кусок  сразу  покраснел,  пробивались  в  нем  белые  сальные
прожилки.
     - Это уже пир, - сказал Маслов.
     Это был до умопомрачения красивый парень  тридцати  -  тридцати  пяти
лет, в джинсовом костюме с множеством застежек. На лице  Маслова  блуждала
этакая ироничность.
     Пока Волов раздевался, Миша с Васей-разведчиком занялись мясом. Миша,
изгибаясь худым своим телом, подкладывал в русскую печку, сложенную  видно
недавно, поленья дров. Вася-разведчик  суетился  помочь  ему  в  этом,  но
только мешал. У него, тоже худого и нескладного, с разделкой мяса тоже  не
получалось.
     - Пой, Женька, - Лохов покусывал губами свои жалкие  усы.  Глаза  его
уставились на гитару.
     Маслов, наверное, не любил себя  долго  упрашивать,  запел  тихонько,
подыгрывая себе на гитаре:

                   Промчались дни мои, как бы олений
                   Косящий бег. Срок счастья был короче,
                   Чем взмах ресниц. Из последней мочи
                   Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений...

     Лохов очень серьезно, очень старательно стал подпевать, сжимая  сухие
потрескавшиеся губы - видно ему было больно:

                   По милости надменных обольщений
                   Почует сердце в склепе темной ночи.

     У них образовался милый дуэт.

                   К земле бескостной жмется, средостений,

     Маслов поглядел на вошедшего из другой комнаты хозяина этой квартиры.

                   Знакомых ищет - сладостных сплетений...

     Хозяин, дядя Коля, старик лет семидесяти, маленький, щупленький, млел
от счастья. Стал причмокивать сухим языком.  Это  было  привычкой,  видно.
Привычно выглядело и постукивание.
     - Хорошо, хорошо, мальчики! - похвалил, когда  они  кончили  петь.  -
Лохов, вы прятали свой талант напрасно! Мандельштам заворожил меня.
     Седенькая головка дяди Коли умиленно наклонилась в их сторону. Маслов
глядел на старика спокойным вишневым холодноватым  взглядом.  Лохов  опять
покусывал усы.
     - Вместе с Петраркой! - улыбнулся он, и обратился к  Волову:  -  Как,
мужик, вы нашли нашу землю обетованную?
     - Не бойтесь, Волов, - Маслов отложил гитару, руки  его  были  ловки,
неспешны. - Здесь все свои, и все, следовательно, о вас все знают.
     - Особенно женщины. - В комнату вошла высокая  блондинка,  оказалось,
дочь дяди Коли и жена Маслова.  В  руке  поднос  с  нарезанными  аккуратно
ломтиками хлеба.
     - Давайте, Саша, знакомиться. Зовут меня Светой. Светлана Николаевна.
     Волов  пожал  протянутую  руку  и  продолжал  распечатывать  бутылку,
которую принес.
     - Однако же... - Света  улыбнулась  искренне  и  незатейливо.  -  Вы,
выходит, молчун?
     Вася-разведчик и Миша Покоев (прозвище Покой), дурачась,  ставили  на
стол жаркое.
     Покоев выкрикнул:
     - За всю дорогу к вам - два слова.
     - Учитесь, Миша, современным манерам, - заметил Маслов, приглядываясь
внимательно к жене, хлопотавшей  у  стола,  и  к  Волову.  -  Обнародовать
замеченное прилюдно неприлично.
     -  Ладно,  Маслов,  -  Волов  серьезно  и  настойчиво  стоял  уже   с
наполненной рюмкой. - Давайте выпьем за все хорошее и за знакомство.
     - Браво! - подчеркнуто вежливо сказал Лохов.
     - Нет, погодите, - попросил, сморщив личико, дядя Коля. - Пусть гость
выпьет, а вы, Женя, прочтите что-либо из Вийона.
     - Да-да, - попросила и  Света.  -  Пожалуйста.  А  то  у  тебя  позже
получится хуже.
     Они, Волову это шепнул Покоев, были молодоженами.
     Маслов бренькнул гитарой и Волов отставил  рюмку.  Гитара  застонала.
Масловские,    по-женски    полные    губы,    оголили     ряд     ровных,
показательно-стерильных зубов. Он как-то кокетливо ощерился.

                   От жажды умирая над ручьем,

     -  речитативом  заговорил  он  своим  чистым,  с   четким   выговором
баритоном, -

                   Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
                   Куда бы ни пошел, везде мой дом.

     Лохов прекратил покусывать усики, он сцепил, оголяя почти  по  локоть
руки, усыпанные родинками; Света облокотилась на его сутуловатую спину,  и
погладила его. Губы Лохова побелели.

                   Чужбина мне - страна моя родная.
                   Я знаю все, я ничего не знаю.

     Маслов ухмыльнулся, глядя на них; тесть погрозил ему сухим пальцем.

                   Мне от людей всего понятней тот,
                   Кто лебедицу вороном зовет.

     Света отошла от Лохова, она глядела теперь на певца.

                   Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
                   Нагой, как червь, пышней я всех господ.
                   Я всеми принят, изгнан отовсюду...

     - Это похоже на меня, - потянулся к своему стакану Волов. -  Ой,  как
похоже!
     - Не мешай, мужик. Лохов зеленовато опалил в  негодовании  Волова.  -
Пусть поет.
     - Нет, дайте прочту я. - Дядя Коля беспокойно и шумно встал, стул  от
его руки опрокинулся, он побледнел. - Если не изменит память...
     Дядя Коля думал долго и заплакал.
     Все замолчали.
     - Тогда не читай, - раздраженно выговорила Света, глядя  на  мужа.  -
Вечно ты...
     Дядя Коля молитвенно сложил руки:
     - Только подскажи мне начало...
     Света стала с ним рядом.
     - Ну ладно!..

                   Беспечно плещется речушка и цепляет
                   Прибрежную траву...

     Дядя Коля обрадованно повторил:

                   Беспечно плещется речушка и цепляет
                   Прибрежную траву и рваным серебром
                   Трепещет, а над ней полдневный зной пылает,
                   И блеском пенится ложбина за бугром...

     Он замолчал и снова заплакал.
     - Ну, читай дальше! - Свете было стыдно  за  отца,  это  почувствовал
Волов. - Если взялся, читай, читай! - Она бросила взор на мужа,  сидевшего
спокойно. Ироничность снова поместилась на его полных чувственных губах.
     - Да, я... Я прочту, - забормотал старик,  проклиная  свою  угасающую
память.
     Дочь уловила  эту  снисходительную  ироничность  мужа,  нахмурившись,
подсказала вновь:
     - Молоденький солдат с открытым ртом, без кепи, - Света размахивала в
такт словам рукой, - всей головой ушел в зеленый звон весны...
     - Он крепко спит, - спохватившись, радостно припомнив, продолжал дядя
Коля. - Над ним белеет тучка  в  небе,  как  дождь,  струится  свет...  Я,
друзья, не забыл!
     - Но далее, далее! - попросила Света.
     - Не надо, - как-то снисходительно  и  сухо  прозвучала  эта  просьба
Маслова.
     - Нет, я прочту, - заупорствовала жена. - Иначе он не отстанет.
     - Не стоит, - попросил уже мягко Маслов.
     - Но я больше знаю его!
     - Все равно - не стоит.
     - Нет, вы не правы, Маслов, - Лохов сдвинул к переносице брови.  -  Я
очень хочу, чтобы он дочитал.
     Дядя Коля вновь заплакал.
     - Видите? - спросила  Света.  -  Озябший,  крохотный,  как  будто  бы
спросонок,  -  затараторила  она,  -  чуть  улыбается  хворающий  ребенок.
Природа, приголубь  солдата,  не  буди!  Не  слышит  запахов,  и  глаз  не
поднимает, и в локте согнутой рукою зажимает...
     - Стойте, - крикнул дядя Коля, - дальше я  помню  сам...  И  в  локте
согнутой рукою зажимает две красные дыры меж ребер на груди...
     Вновь слезы хлынули из его глаз.
     - Я тебе сказала - не надо, - стала уговаривать его Света. - Ну зачем
ты бередишь мне душу? Начни теперь о своем городе, где мама... погибла.  -
И чертыхнулась: - Уж эти мне слюнтяи!
     Вася-разведчик подошел к ней, опустив голову:
     - Зачем ты так, Света? Он нас маленькими за ручки водил.
     - Город! - крикнул дядя  Коля.  -  Послушай,  зачем?  Чтобы  хапнуть,
заработать,  накопить?  Плюнь!  Уезжай,  далеко-далеко,  беги  отсюда!   Я
спрятался тут, по