ания именам своих действующих лиц; он
разыскивал  их  повсюду;  они  стали  типичными;  он находил их на объявлениях
(фамилия  героя  Чичикова  в  1  томе была найдена на доме - прежде не ставили
номеров,  а  только фамилию владельца), на вывесках; приступая ко второму тому
"Мертвых душ", он нашел фамилию генерала Бетрищева в книге на почтовой станции
и говорил одному из своих друзей, что при виде этой фамилии ему явилась фигура
и седые усы генерала" (77).
    Особое отношение Гоголя к именам и фамилиям и изобретательность его в этой
области   уже   отмечались   в  литературе  -  например,  в  книге  профессора
И.Мандельштама: "К той поре, когда Гоголь потешает еще самого себя, относятся,
во-первых, составления имен придуманных, как видно без расчета на "смех сквозь
слезы"...  Пупопуз, Голопуз, Довгочхун, Голопупенко, Свербыгуз, Кизяколупенко,
Пеперечиха,   Крутотрыщенко,   Печерыця,   Закрутыгуба   и   т.д.  Эта  манера
придумывания  потешных  имен  осталась,  впрочем,  у Гоголя и позже: и Яичница
("Женитьба"), и Неуважайкорыто, и Белобрюшкова, и Башмачкин ("Шинель"), причем
последнее   дает   повод  к  игре  слов.  Иногда  он  подбирает  преднамеренно
существующие  имена:  Акакий Акакиевич, Трифилий, Дула, Варахасий, Павсикихий,
Вахтисихий и т.д" (53, 251-252).
    Нужно  заметить,  что  имя  Акакий  и  во  времена написания "Шинели" было
малоупотребительным  и  встречалось  крайне  редко. Подтверждением этому могут
служить    рекомендации,    приведенные    в    Р†у†к†о†в†о†д†с†т†в†е    д†л†я
с†е†л†ь†с†к†и†х  п†а†с†т†ы†р†е†й  от  1875  года:  "Сами  по  себе  имена всех
празднуемых  нашей  Церковию  святых  - священны и как прославленные святостию
угодников Божиих, достойны благоговения; но нужно принять соображение, что эти
имена  большею  частью принесены в наш язык из других языков. Некоторые из них
для   русского   уха  оказываются  тяжелыми  и  неприятными.  Здесь  заглушить
естественное  чувство  иногда  оказывается  делом  чрезвычайно  трудным и даже
невозможным,   какие  бы  не  были  приводимы  основательные  и  благочестивые
соображения.  Но  кроме того, некоторые имена греческие, еврейские или римские
при  всем  своем  высоком  значении  имеют  созвучие с словами русского языка,
выражающими  понятия  не  высокие,  например:  Пуд,  Лупп, Акакий, Дула, Вилл,
Каник,  Пигасий,  Псой, Голиндука, Уирка и т.п. Поэтому, как думают некоторые,
не  следовало бы подавать повод людям соединять иногда не совсем благоприятные
представления  с именами, которые полагаются на сынах Православной Церкви, как
священные печати" (56, 192-193).
    Даже  оставляя  в  стороне  комическую звукопись имени Акакий, скажем, что
выбор   имени   героя  произведен  не  случайно.  Об  этом  говорит  семантика
отвергнутых писателем имен: Моккий - насмешник, Варух - благословенный, Соссий
-  здоровый,  невредимый,  Павсикакий  -  унимающий  зло, бедствие, Трифилий -
трилистник, клевер. Акакий значит "кроткий", "беззлобный".
    Более  того,  налицо  усиление  имени  посредством его повторения. Так наш
герой не просто Акакий, но Акакий Акакиевич. Акакий Акакиевич же - это вдвойне
кроткий. Кроткий в квадрате. Отчество дано герою в честь его отца, о котором в
повести  говорится  совсем  немного.  Известно только его имя и то, что он был
чиновник.
    Сравнивая  сюжет гоголевской повести с сюжетом жития св. Акакия, замечаешь
прямо  совпадающие  сюжетные  звенья.  Но  для  более подробного сопоставления
целесообразно  будет  привести  житие  Преподобного  Акакия из "Лествицы" (39,
52-53).
    "<...>  В  обители  моей  в  Азии  (ибо  оттуда пришел сей преподобный), в
которой  я  находился,  прежде  нежели  пришел  сюда,  был  один старец весьма
нерадивой жизни и дерзкого нрава; говорю сие не судя его, а дабы показать, что
я говорю правду. Не знаю каким образом приобрел он себе ученика, юношу, именем
Акакия,  простого  нравом,  но  мудрого  смыслом,  который столько жестокостей
перенес  от  сего старца, что для многих покажется это невероятным; ибо старец
мучал  его  ежедневно  не  только  укоризнами  и ругательствами, но и побоями;
терпение  же послушника было не безрассудное. Видя, что он, как купленный раб,
ежедневно крайне страдает, я часто говаривал ему при встрече с ним: "что, брат
Акакий,  какого  сегодня?" В ответ на это от тотчас показывал мне иногда синее
пятно  под  глазом,  иногда  уязвленную  шею  или голову; а как я знал, что он
делатель,  то  говаривал  ему:  "хорошо,  хорошо,  потерпи и получишь пользу".
Прожив  у  своего немиластивого старца девять лет, Акакий отошел ко Господу, и
погребен в усыпальнице отцов. Спустя пять дней после этого наставник его пошел
к  одному,  пребывавшему  там,  великому старцу, и говорит: "отче, брат Акакий
умер". Но старец, услышав это, сказал ему: "поверь мне, старче, я сомневаюсь в
этом".  "Поди  и  посмотри",  отвечал тот. Немедленно встав, старец приходит в
усыпальницу  с  наставником блаженнаго оного подвижника, и взывает к нему, как
бы к живому (ибо поистине он был жив и после смерти), и говорит: "Брат Акакий,
умер  ли  ты?"  Сей  же  благоразумный  послушник, оказывая послушание и после
смерти, отвечал великому: "отче, как можно умереть делателю послушания?" Тогда
старец,  который  был  прежде  наставником  Акакия, пораженный страхом, пал со
слезами  на  землю;  и  потом,  испросив у игумена лавры (ж) келлию близ гроба
Акакиева,  провел  там  остаток  жизни уже добродетельно, говоря всегда прочим
отцам: "я сделал убийство <...>" (39, 65).
    Событийная канва жития Акакия и "Шинели" во многом сходны. Однако действия
Башмачкина  в финале лишь соотнесены с житием преподобного Акакия. Появление в
Петербурге   "живых   мертвецов",  которые  "сдергивали"  шинели  с  господ  и
чиновников разных рангов, - это реальная фантастика абсурдной жизни столицы. В
нее  вписывается  Башмачкин.  Но  где-то на заднем плане высвечивается и житие
св.Акакия.
    Житийная    литература    многие   века   являлась   и   является   широко
распространенным  жанром. Жития писались с разными целями, но во многих, как и
в  житии  преподобного  Акакия,  утверждался  нравственный кодекс праведников,
осуждалось  насилие,  зло,  прославлялись  добродетели. И в житии св.Акакия не
только  превозносилось терпение и послушание, но и утверждалась мысль, что эта
добродетель  будет  вознаграждена, и главное, что добродетель эта активна, что
она  обладает  высокой  нравственно-всепобеждающей  силой  в  борении со злом.
Гоголя это и привлекало в житии св. Акакия. Зло мучителя старца было побеждено
послушанием праведника.
    Жития  и  их  сюжеты  многократно  перерабатывались  писателями.  Так  и в
"Шинели"  Гоголя  сильно влияние жития Акакия. Однако повесть ни в коем случае
не  подражательна. Просто финал жития был ему близок - свою веру в возможность
нравственного  воскрешения  даже  высокопоставленных чиновников, которые несли
бедствия   стране   и   отдельному   человеку,  писатель  как  бы  подтверждал
авторитетным старинным и хорошо известным житием.
    Начавшиеся  в  герое,  но  так внезапно прерванные катастрофой перемены на
первый  взгляд  выглядят  как  трогательно  "хорошие".  Читатель  инстинктивно
сочувствует этой возрастающей, хотя и жалкой "полноте жизни" бедного чиновника
и осознает подавляющие размеры его потери, когда герой лишается шинели. Однако
при более пристальном рассмотрении этот сочувственный первоначальный взгляд на
героя  кажется  сомнительным.  То, что выглядит как определенное высвобождение
личности, может обернуться моральной потерей.
    В   этой  новой  перспективе  шинель  являет  собой  символ  совсем  иной,
нравственно-гибельной   эволюции,  и  моральный  смысл  этого  символа  -  это
предостережение,  по словам Виктора Эрлиха, от западни мелких страстей. Тогда,
отнюдь  не  радуясь происшедшим в Акакии Акакиевиче переменам, читатель вправе
расценить  их  как  крайне прискорбные и посчитать прежнего Акакия Акакиевича,
при всей его очевидно нелепости, идеальным.
    Жизнь  Акакия  Акакиевича  -  это  жизнь "нищего духом" и его христианский
подвиг  -  подвиг  послушания. Добродетель Акакия Акакиевича - это добродетель
смирения и послушания, и в этом он сближается со святым, в честь которого дано
было  ему  имя  и  судьбу  которого,  хотя  и  в ином, мирском, преломлении он
повторяет.  "Молодые  чиновники  подсмеивались и острились над ним, во сколько
хватало   канцелярского   остроумия,  рассказывали  тут  же  пред  ним  разные
составленные  про  него  истории:  про  его хозяйку, семидесятилетнюю старуху,
говорили,  что  она  бьет  его,  спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на
голову  ему  бумажки,  называя  это  снегом. Ни одного слова не отвечал на это
Акакий  Акакиевич...  Только  уж  если  слишком  была  невыносима шутка, когда
толкали  его  под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте
меня,  зачем  вы  меня  обижаете?"  И что-то странное заключалось в словах и в
голосе,   с   каким  они  были  произнесены.  В  нем  слышалось  что-то  такое
преклоняющее  на  жалость,  что  один молодой человек, недавно определившийся,
который  по  примеру  других  позволил  себе  было  посмеяться  над ним, вдруг
остановился  как будто пронзенный, и с тех пор все как будто переменилось пред
ним и показалось в другом виде <...> И долго потом, среди самых веселых минут,
представлялся  ему низенький чиновник с лысинкой на лбу, с своими проникающими
словами:  "Оставьте  меня,  зачем  вы  меня  обижаете?" - и в этих проникающих
словах звенели другие слова: "Я брат твой" (2, т.3, 111).
    Вся  жизнь  Акакия  Акакиевича  за  исключением, быть может, последних его
дней,  связанных  с приобретенем и утратой шинели и произошедших после этого с
героем перемен - есть подвиг послушания.
    Вот  что  в  частности пишется о послушании в "Лествице": "Послушание есть
совершенное  отречение  от  своей  души,  действиями  телесными  показуемое...
Послушание  есть  действие  безыспытания,  добровольная  смерть, жизнь, чуждая
любопытства,   безпечалие  в  бедах,  неуготовляемое  пред  Богом  оправдание,
бесстрашие  смерти,  безбедное плавание, путешествие спящих. Послушание - есть
гроб  собственной  воли  и  воскресение смирения... Послушный, как мертвый, не
противоречит  и  не  рассуждает,  ни  в  добром, ни во мнимо худом, ибо за все
должен отвечать тот, кто благочестиво умертивил душу его" (39, 34).
    Однако  послушание  Акакия  Акакиевича - послушание не церковное, а скорее
внутреннее,  из  самих  свойств  его души исходящее. Акакий Акакиевич, "вечный
титулярный  советник",  "служит с любовью", преданно и бескорыстно. В какой-то
степени  он  чиновник-подвижник,  одно из тех мелких, незаметных колесиков, из
которых  складывается  весь  министерский  механизм. В некотором смысле Акакий
Акакиевич  воплощает  идею  гоголевского  служения: "Очнитесь! Монастырь ваш -
Россия!"
    В образе Акакия Акакиевича Гоголь в какой-то степени (судить об этом можно
с  большой осторожностью) пытается придать черты инока обыкновенному человеку.
Акакий  Акакиевич - своего рода мирской монах, мирское преломление монашеского
образа  существования.  Однако  Акакий  Акаккиевич  - это образ неосмысленного
монашества.  Нигде  в  повести нет упоминания о совершении Акакием Акакиевичем
молитвы или посещении им церкви.
    Высшее  стремление всякого подвижника есть "блаженное бесстрастие". Именно
оно  поддерживало  Акакия  Акакиевича  в  его серой, однообразной жизни. Более
того, Акакий Акакиевич был даже в какой-то мере счастлив, ибо в его монотонной
работе,  повторяющейся  изо  дня  в  день,  черпал  он  для  себя своеобразное
удовлетворение. Бесстрастие - одно из важнейших устремлений человеческой души.
Как  писал  Гоголь  -  "стать  на  высоту того святого бесстрастия, на которую
определено взойти христианину."
    Косноязычие  Акакия  Акакиевича  -  это  инокоязычие  среди  инокоязычного
народа.  Он,  как  настоящий  нищий  духом,  говорит  "смиренными,  неясными и
недоумения   исполненными  словами":  "нужно  сказать,  что  Акакий  Акакиевич
изъяснялся  большей частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами,
которые  решительно  не  имеют  никакого  значения.  Если  же  дело было очень
затруднительно,  то  он  даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так
что  весьма  часто, начавши речь словами: "Это, право, совершенно того..." - а
потом  уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил"
(2, т.3, 116).
    Однако  внутренний  мир  героя  ни сколько не ограничивается его очевидной
неспособностью  внятно  выразить  свою мысль. Просто Акакий Акакиевич мыслит в
качественно   другой   плоскости,  переходя  от  мира  слов  в  мир  ощущений,
представлений  и  звуков.  В  повести необыкновенно много мест, подчеркивающих
"непохожесть"    Акакия    Акакиевича    на   остальных,   своеобычность   его
мировосприятия.  Даже  буквы  бумаг,  которые  он  переписывает, оживают в его
представлении:   "Там,   в  этом  переписыванье,  ему  виделся  какой-то  свой
разнообразный  и  приятный  мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые
буквы  были у него фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой:
и  подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось,
можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его" (2, т.3, 112).
    Однако  не  следует отождествлять Гоголя с его героем Акакием Акакиевичем,
как это делает Чинция де Лотто. "На ином уровне сознания, - пишет она, - и сам
Гоголь  болел  такого  рода косноязычием. Нередко в письмах, пытаясь объяснить
"блаженство  души"  своей, он жалуется на невозможность выразить себя - вместо
"нормальных слов", "одни бессвязные звуки, похожие на бред безумия".
    Однако,   данные   аргументы  выглядят  более  чем  притянуто.  Во-первых,
отождествление  автора  и  его героя является одной из самых распространненных
ошибок,  ибо  автор  в  любом  случае  многограннее создаваемых им образов, а,
во-вторых,   Акакий   Акакиевич  -  намного  более  сложная  и  намного  менее
однозначная   личность,  чем  может  показаться  при  беглом  и  поверхностном
рассмотрении.
    Образ  Акакия Акакиевича меняется от первой редакции повести ко второй. "В
существе   своем   это   было   очень  доброе  животное  и  то,  что  называют
благонамеренный  человек, ибо в самом деле от него почти никогда не слыхали ни
дурного,  ни  доброго  слова." Как мы знаем, в последней редакции повести этих
слов  нет.  Образ  Акакия  Акакиевича  перерастает  свои  первоначальные рамки
"доброго  животного"  и выходит за пределы "маленького человека", порядочного,
хорошего, но вместе с тем совершенно безликого.
    Видно,  что  в  "Шинели",  как  и  в  житии  св.Акакия, герой показан, как
безответный  труженик  -  "блаженный трудник", над которым творятся насмешки и
издевательства. Много лет прослужив, беззащитный герой умирает.
    По  житийному  же  канону,  о чем уже говорилось, построен финал "Шинели":
посмертное  воскресение  героя,  творящего  чудо  с  виновником  своей смерти.
Характерно,  что старец в житии и значительное лицо в повести под воздействием
этой встречи меняют свой образ мысли и поведение.
    Вместе  с  тем  говорить  о  полном  тождестве образов св. Акакия и Акакия
Акакиевича нельзя. Наблюдается и иное - встречное, опровергающее течение.
    Например, герой Гоголя, в отличие от своего житийного протопипа, не молод,
он  "с  лысинкой  на  голове"  (2, т.3, 109), не выдерживает аскезы, например,
морозов,  поддается  на  искушение приобретения новой шинели. Да и "посмертные
похождения"  призрака  чиновника  мало  похожи  на чудеса, совершаемые усопшим
святым,  а  скорее  на  метания  неуспокоенной  души.  Мало  того, вся история
титулярного  советника "омыта" комической стихией, "принципально невозможной в
агиографической  литературе,  принципом стиля которой было отсутствие иронии и
шутки" (61, 265).
    Однако  в  агиографической  литературе выделялся и другой тип жития с иным
типом   героя.  Он  объединял  мир  смеха  и  мир  благочестивой  серьезности,
балансировал   на   рубеже   комического   и   трагического.  Имеются  в  виду
повествования  о  юродивых.  Их героев А.М.Панченко относит к типу гротескного
персонажа.  Как  считает  ученый, юродивый - как бы "посредник между культурой
народной   и  культурой  традиционной"  (46,  109),  в  нем  отразились  черты
скомороха, шута и святого мученика. Юродивого узнавали по одежде, неизменной в
жар   и   холод,  обычно  "обветшалой",  "многошвейной",  "лоскутной".  Гоголь
останавливает  внимание  на  одежде своего титулярного советника. У Башмачкина
капот  таков,  что  некуда  ставить  "заплаточку",  капот  этот "имел странное
устройство":  "воротник  его  уменьшался с каждым годом все более и более, ибо
служил  на подтачивание других частей... подтачивание... выходило... мешковато
и  некрасиво"  (2,  т.3,  114).  Неэстетичность  -  один  из  важных признаков
юродства:  над  одеждой  юродивых,  их  поведением  обычно  смеется  толпа,  а
подвижники  безмолвно  сносят  поношения  и  побои.  Подобные  мотивы есть и в
"Шинели":  "Молодые  чиновники  подсмеивались  и  острили над ним... мыпали на
голову  ему  бумажки... Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич,
как  будто  никого  и  не  было перед ним" (2, т.3, 111), выносил глумление со
стоической  кротостью. Еще юродивые отличались косноязычием, "детским языком",
но  если  они  говорили,  то  их высказывания были кратки, как "афористические
фразы".
    Основные  черты  юродства  приведены  в книге Г.П.Федотова "Святые Древней
Руси":  "1.  Аскетическое  попрание  тщеславия, всегда опасного для монашеской
аскезы. В этом смысле юродство есть притворное безумие или безнравственность с
целью   поношения   от   людей.   2.  Выявление  противоречия  между  глубокой
христианской  правдой  и  поверхностным  здравым смыслом и моральным законом с
целью  посмеяния  миру...  3.  Служение миру в своеобразной проповеди, которая
совершается  не  словом  и  не делом, а силой Духа, духовной властью личности,
нередко облеченной пророчеством" (84, 193).
    Безобразное   поношение   юродивых,   отмечает   А.М.   Панченко,   однако
"претендовало на роль зрелища самого душеполезного" (46, 112, 122-123, 143). В
"Шинели",  в  сцене  глумления, Башмачкин впервые произносит свою единственную
некосноязычную  афористическую фразу: "оставьте меня, зачем вы меня обижаете?"
(2,  т.3, 111), сыгравшую особую "душеполезную роль", словно пронзив одного из
шутников своим глубоким смыслом - "я брат твой."
    Наконец,  юродивые,  не  зная  страха,  обличали  сильных  мира сего, были
ходячим олицетворением общественного протеста, "ходячей мирской совестью". Они
позволяли себе возводить хулу на предержащих власть. Элементы обличения, брани
в адрес значительных лиц со стороны кроткого и смиренного есть и в гоголевской
"Шинели", а в финале повести грозный герой является как бы обличающим символом
совести генерала.
    Однако  при  всем  перечисленном  сходстве  повесть  Гоголя  отличается от
агиографической  литературы  прежде  всего  точкой  зрения  автора на мир и на
героя.  Рассказывая  о  мученической  жизни святого, агиограф не позволял себе
улыбнуться  над  странными  поступками  юродивого,  житийная  литературы  была
серьезна и благочестива, она не терпела ни малейшей иронии, даже в отношении к
персонажу  трагикомического  плана,  чего  нельзя сказать об отношении к герою
автора-повествователя  в "Шинели". Вместе с тем, учитывая сходное и несходное,
можно  утверждать,  что видимые черты житийного канона в разных его вариантах:
обычного  жития,  проложного  жития, а особенно - жития юродивого, проясняют в
образе  Башмачкина  дополнительные  смыслы,  вскрывают еще один слой характера
героя, еще одну красу в изображении титулярного советника.
    Одна  из  основных тем "Шинели", как и в какой-то