разок я вам, как говорится, на счастье. А ежели
что не нравится, так мигните - все настоящее предоставлю: из материи что али
из брошков, с браслетов...
     - Да вы что, купец, что ли?
     -  Так точно,  - хитро  ухмыльнулся он. - Почти что  купец. Некупленным
товаром торгую.
     Я хотя и девушка, почти не знающая жизни, но сразу сообразила, что  это
за купцы такие, которые "некупленным товаром торгуют".
     - А что, если я на вас полиции донесу?!
     -  Ни  в жисть не  донесете, - спокойно  сказал  он, пяля на  меня свои
глупо-влюбленные глаза.  -  Не такой вы человек, чтоб другого под  монастырь
подвести. Нешто такие беленькие доносят?
     Этот вор был большим психологом. Я помолчала.
     - Что же вам от меня нужно?
     -  Разик  на вас глазом  глянуть да презент какой исделать - больше мне
ничего  и  не  требуется.  Уж  такая вы  барышня, что прямо на вас  молиться
хочется. Два ребра сломайте, ежели вру!
     - Молиться, говорите, а сами для меня вещи воруете.
     - Зачем специально для вас? Я кой-что и для себя делаю.
     Посмотрела  я на  его рыжую расплывшуюся  физиономию, и почему-то жалко
мне его стало.
     - Слушайте, голубчик... Если я вас о чем-то попрошу, вы сделаете?
     - В один  секунд! Голову себе  или  кому другому  сверну, а добуду! Два
ребра!..
     -  Вы меня  не поняли!.. Я прошу вас  о  другом:  бросьте  это  ваше...
занятие!
     Он призадумался, изящно  почесывая  оттопыренным большим  пальцем рыжую
голову.
     -  "Работу" бросить?  Гнилой это план  ваш, прекрасная  барышня. Делу я
никакому не приучен - только "работать" могу. Да кто меня и возьмет на дело?
Извольте  полюбоваться на личность - прямо на роже волчий паспорт нарисован,
за версту от меня вором пахнет.
     Ах, бедняга! В  этом он был  категорически прав,  даже не клянясь двумя
сломанными ребрами.
     Представьте себе, долго  я  с ним беседовала, и  хотя, несмотря на  все
доводы,  не  могла  направить  его  на  правильный  путь, но  расстались  мы
друзьями. Он даже  дал слово не  таскать мне  в  окно  "презентов",  вымолил
только разрешение "чествовать меня лесными цветочками".
     Я  видела, что встречи со мной доставляют ему огромную радость, и думаю
я, что помимо этого невинного удовольствия -  никаких утех в  его горемычной
жизни, исключая пьянство и чужие сломанные ребра,  - никаких других утех  не
было!
     Приходил  он  к  забору в течение лета  несколько раз. Я  ему связала в
"презент" гарусный шарф, а он перекидывал мне через забор "лесные цветочки",
но и  тут  раза два по своей воровской натуре сжульничал, потому что однажды
презентовал мне  цветущий  розовый  куст, выдернутый  с корнем, а другой раз
преподнес  букет великолепных оранжерейных цветов,  бешено клянясь при  этом
всеми  сломанными  ребрами  мира,  что  сорвал  в  лесу.  Дикий  человек был
(закончила Яблонька с ясной светлой улыбкой) - что с него взять!
     - Где же он теперь,  этот ваш рыцарь без страха, но с массой упреков?..
- ревниво спросил Новакович.
     - Ах, я боялась этого вопроса, - уныло, со вздохом прошептала Яблонька.
-  Конец  этой  истории такой грустный,  что  я хотела  не  наводить на  вас
тоски... но раз вы спрашиваете - закончу: когда я уже жила в Петербурге, мне
однажды  какой-то оборванец  принес  безграмотную записку  на грязном клочке
бумаги. Недоумеваю, как  он узнал мой адрес... В записке значилось: "Если вы
точно что  ангел, то не обессудьте, придите проститься. Очень меня попортили
на последней работе  - легкие кусками  из горла идут. Повидаться бы!! Лежу в
Обуховской  больнице,  третья палата, спросить  Образцова...  Ежли  ж  когда
придете - оже помру, - извините за беспокойство".
     - Что ж... пошли? - тихо спросил Меценат.
     - Конечно! Как же не пойти. Труд небольшой, а ему приятно. Засиял весь,
как увидел. Этакий рыжий неудачник, прости его Господи. При мне же и умер...
Сдержал-таки свою любимую клятву "сломанными ребрами": доктор говорил  - три
ребра сокрушили ему.
     Вдруг Яблонька  вздрогнула  и,  отдернув  руку, лежавшую около Куколки,
поднесла ее к лицу.
     - Кто? Что  это? Неужели Куколка? То, что вы поцеловали мою руку, - так
и быть, прощаю вам, но что на ней ваши слезы - нехорошо. Мужчина должен быть
крепче.
     - Господи! -  в экстазе вскричал  Куколка,  приподнявшись  с  ковра  на
колени и молитвенно складывая руки. - Неужели такие женщины существуют?  Как
же, значит, прекрасен Божий мир!!
     Мгновенную легкую неловкость развеял Мотылек:
     -   А  ваша  история,  чувствительная  Куклиная  душа?!  Вы  должны  ее
рассказать - чтоб мне два ребра сломали!!
     - О, друзья!  Позвольте мне ничего  не  рассказывать...  После  истории
Яблоньки все другие истории покажутся  шакальим  воем. Да  если  вы хотите -
самая чудесная история в моей жизни - это та, которую вы  знаете: знакомство
с такими  замечательными людьми, как вы, и  та сила,  та мощь, которую вы  в
меня  вдохнули и которая, я чувствую, сыграет огромную  роль в  моей жизни!!
Последний  бокал пью  за ваше здоровье  и счастье, мои родные  друзья!!  Уже
поздно. Не пора ли спать? Этого вечера я никогда не забуду!..
     Домой шел  Куколка,  пышно освещенный полной  луной. Глаза его,  полные
слез, были обращены к небу,  и там в неизмеримой роскошной глубине он  видел
прекрасного Бога, окруженного сонмом сверкающих серафимов, и не чувствовал в
этот момент  Куколка под собой земли, потому что когда наткнулся  на уличную
проститутку, то даже вопреки своему обыкновению не извинился.


Глава XIV. КУКОЛКА ВХОДИТ В МОДУ



     Случаются в  Петербурге  такие  воскресные  дни,  когда воздух делается
как-то чище и светлее, небо ярче и солнце светит, точно  праздничная русская
девушка в алом сарафане, идущая в церковь под бурный и радостный колокольный
звон,  -  солнце  светит  тоже  по-праздничному... Тогда будни уползают, как
серые старые змеи, куда-то далеко и  на душе весело, радостно.  Тогда музыка
городской суеты звучит ленивее и гармоничнее, а  золотые пылинки в  дружески
теплом луче солнца, протянутом от неплотно задернутой портьеры до узорчатого
ковра над кроватью, - пылинки пляшут особенно беззаботно и лихо...
     Хоровод этих  крошек  особенно  затанцевал  и закружился, когда Куколка
потянулся в своей постели и раскрыл сонные глаза.
     Утренний церковный благовест разлился круглыми,  тугими, упругими,  как
литые  мячи,  звуками, и несколько таких  медных  мячиков-звуков запрыгало в
Куколкиной комнате, схватившись за руки с пляшущими золотыми пылинками.
     Этот веселый утренний бал окончательно вернул Куколку от сна к жизни.
     Он бодро вскочил, накинул халатик, заказал хозяйке кофе с филипповскими
пирожками, принял ванну  и, освеженный,  особенно благодушный в предвкушении
праздничного дня,  важно  развернул  свежую  газету.  В  отделе литературной
хроники было написано и о нем:
     "Входящий в известность писатель В. Шелковников едет в скором времени в
Италию на Капри, где будет работагь над задуманным им романом".
     Куколка улыбнулся и с дружеским упреком покачал головой.
     - Ах, Мотылек, Мотылек! Вечно он что-нибудь выдумает... Впрочем, это он
для меня же. Какой  такой роман? И в голове даже не было. А роман хорошо  бы
написать. Толстый такой. В трех частях.
     Снова  гулко  и тяжело  грянули  воскресные колокола; Куколка  при этих
звуках вдруг бросил газету и всплеснул руками.
     - Боже ты мой! А помолиться-то я и забыл!..
     Очевидно,  для  Куколки  это  было  важное  упущение  ("Пойди-ка  потом
исправь!  Как  исправишь?"),  потому  что  он  немедленно же опустился перед
образом  на  колени  и вознес  к  Богу  ряд  мелких  и крупных  молитв,  где
причудливо  смешались  воедино прошения и  благодарения  за посланное свыше:
молился он за мать, за Россию, за Мецената  и Мотылька, за Кузю и Новаковича
- его новых, таких  преданных друзей;  за  то, чтобы тираж "Вершин", где  он
секретарствовал, вырос вдвое,  благодарил Бога  за ниспосланный ему  талант,
вознес самую пышную гирлянду лучших отборных  молитв  за прекрасную,  чудную
Яблоньку, а  вспомнив,  кстати, и о ее знакомом рыжем  воре, испросил  и для
него у Господа Бога мирного упокоения в селениях праведных.
     Чистая душа  был этот  Куколка, и сердце его возносилось с просьбами ко
Вседержителю с такой же  сыновней простотой, с какой мальчишка выпрашивает у
матери лишнюю горсть орехов.
     Покончив  с религиозными хлопотами и  заботами, Куколка  бодро нырнул в
светские  дела,  а именно: выпил  большую  чашку  кофе  с  двумя популярными
филипповскими  пирожками,  еще  тепленькими,  и  принялся  писать  матери  в
провинцию   восторженное  письмо   о  своих   блестящих  шагах  на   поприще
литературной славы,  о  верных  друзьях меценатовской  плеяды,  о  Яблоньке,
которая, по его меткому утверждению, была  лучшим Божьим созданием на земле,
о романе в 3-4 частях, который он предполагает  писать (так здоровое  зерно,
брошенное  в  черноземную  почву,  немедленно  дает   роскошные  ростки),  о
взаимоотношениях редактора и издателя "Вершин", о своей квартирной хозяйке -
о многом  писал Куколка, много зернистых мыслей  и сведений опрокинул со дна
чернильницы на бумагу, много  дряни  и трухи втиснул  туда  же, инстинктивно
памятуя, что  родительский  желудок  все,  все, решительно каждую крупицу  с
жадностью поглотит и все с благодарностью переварит...
     Только что окончил Куколка письмо, как в дверь постучали.
     - Пожалуйста, войдите, - разрешил Куколка.
     Господин  с  жесткой щетиной  на лице и искательными глазами, в  узкой,
отлакированной временем, венскими стульями  и пивными столиками без скатерти
визитке, в брюках, чудовищно  вздутых на  коленях, будто  он  сунул туда два
футбольных  мяча,  - такого  вида  господин вошел  в комнату и поклонился  с
принужденной грацией щедро получившего на чай трактирного слуги.
     - Простите, что врываюсь. Праздник. Отдых. Знаю. Но пресса безжалостна.
Чудовище. Сжевывают зубами в конце концов всего человека.
     К новоприбывшему чудовище-пресса, однако, отнеслась довольно милостиво:
кроме наполовину сжеванного галстука  и  объеденного  низа брюк, он почти не
пострадал от зубов прессы.
     -  Да,  насчет прессы  вы  верно  отметили,  -  благосклонно согласился
Куколка. - Чем вообще могу служить?
     -  Я от редакции  "Вечерняя  Звезда".  Прислан.  Интервьюировать.  Вас.
Разрешите!
     Сердце  Куколки бешено  забилось и  сладко, как на  качелях, опустилось
вниз, чтоб сейчас же еще слаще взлететь в поднебесье.
     - Да что вы... Мне, право, так  неловко. Зачем же вам беспокоиться... Я
бы сам пришел, если нужно.
     На лице щетинистого изобразился благоговейный ужас.
     -  О, что вы!  Как же мы осмелились бы  беспокоить такого  масти... (он
чуть не сказал "маститого", но, взглянув на юное  простодушное лицо Куколки,
спохватился) такого... популярного человека! Итак, разрешите?
     -  Извольте! - засуетился Куколка.  - Да вы не хотите ли кофе выпить?..
Вот и булочки, масло, пирожок есть.
     - Я, собственно,  уже  завтракал, -  пробормотал  интервьюер  "Вечерней
Звезды", в то же время обрушиваясь на предложенные продукты с такой яростью,
что  его  слова  о  съеденном  завтраке  должны были бы  относиться  к эпохе
семидесятых годов. -  Эх,  под такой  бы пирожок бы  да рюмочку  бы водки...
двуспальную!
     На лице Куколки отразилось совершеннейшее отчаяние.
     - Ах ты, несчастье какое, Боже мой! Водки  как раз  и нет!  И как это я
упустил?! Впрочем, есть красное вино. Вы выпьете красного?!
     Интервьюер закивал головой и промычал набитым  ртом так энергично,  что
было  очевидно - окраска предложенного напитка  являлась для него мельчайшей
деталью.
     Наконец, отвалившись от стола, он допил последнюю каплю вина и сказал в
виде оправдания своему хищному поведению:
     - Прогулка, знаете, дьявольски развивает аппетит! Где родились?
     - В Симбирске.
     -  Хороший город. Непременно побываю.  Так и запишем: "Место рождения -
Симбирск". Учились?
     - Учился.
     - И правильно. Ученье, как говорится, свет. Почему начали писать?
     - Тянуло меня к литературе.
     - Благороднейшая тяга!  Другого паршивца  к бильярду  тянет, ботифончик
этакий  заложить,  а  избранные  натуры непременно  к  литературе  взор свой
обращают или там к музыке какой ни на есть. На какие языки переведены?
     - Собственно, еще ни на какие...
     -   Так  и  запишем:   "Две  поэмы  вышли  в   английском  переводе   в
"Меркюр-де-Франс".
     Репортер  откинул  назад  голову  и  с  такой  восторженной  любовью  и
гордостью артиста поглядел на четко выписанное им в памятной книжке название
иностранного журнала, что у Куколки не хватило духу протестовать.
     - Кого из классиков лично знали: Тургенева. Достоевского, Гончарова?
     - Помилуйте, меня и на свете тогда не было.
     -  Прискорбно.  Строк тридцать  похитила  у  меня эта  ваша  молодость.
Впрочем, черкнем штришок: "В бытность свою в Симбирске неликий Тургенев взял
однажды на руки Шелковникова -  тогда еще малютку - и пророчески воскликнул:
"Вот мой продолжатель!"
     - Но... ведь этого... не было!
     - А  почем вы знаете? Вдруг было,  да  вы по  младенчеству не  обратили
внимания. Ваш любимый писатель?
     - Пушкин.
     - Так и занесем: "Пушкин и Достоевский". Говорят, роман пишете?
     - Видите ли... я еще не знаю...
     -  Так-с.  Тайна.  Понимаю.  Тайна -  святое дело.  Из  какого быта?  Я
полагаю, насчет оскудения интеллигенции. Э!
     - Как вам сказать... - в отчаянии пробормотал Куколка.
     - Так и запишем: "В будущем произведении жестоко  бичуются  уродливости
русских Рудиных, оторвавшихся от земли..." Курите?
     - Ну, это такая деталь, что стоит ли указывать...
     -  Нет,  мне бы,  мне папироску. Ужасно курить хочется! Я в том смысле.
Скажите еще что-нибудь копеек на тридцать! Для округления.
     Куколка  беспомощно взглянул  на него. Что  ему сказать? У бедняги даже
мелькнула  мысль  предложить  интервьюеру эти  недостающие  тридцать  копеек
наличными, но тот уже вдохновенно перебил его:
     - Спортом занимаетесь? Вы, по-моему, хороший  боксер легкого веса. Нет?
Ну,  все равно займетесь на свободе. "Наш собеседник очень увлекается, кроме
литературы,  и  той  отраслью  спорта, о  которой  еще  знаменитый  Расплюев
отзывался:  "Просвещенные  мореплаватели  - и  вдруг  бокс".  Тот  Расплюев,
который  в  изображении  артиста Давыдова  вырастает  в..." Ну,  во  что  он
вырастает, я после допишу. Дома.
     Он перечитал написанное и вытянул губы трубочкой.
     - Гм...  суховато  немного вышло. Ну, я дома еще  иллюминую;  красочкой
кое-где  трону.  Ну,  я  побежал.  Еще  один  фрукт  на очереди.  Посланник.
Балканский  вопрос.  Рубля на четыре. Счастливо оставаться. Еще папиросочку.
Можно?  Три?  Ну, три!  Или пять? Для округления. Так. в Саратове  родились?
Чудный  город.  Обязательно  побываю.  Так сказать,  на месте  преступления.
Чудно!  Пляж. Фактории. "Эх ты,  Волга", -  как  говаривал  покойный  Степан
Разин. Эпос, а? До скорейшего.
     Этот бедный поденщик пользовался в литературных кругах популярностью за
одну свою странную особенность: получив в  конце месяца из редакции деньги -
рублей  пятьдесят  -  он,   вместо  того  чтобы  освежить  свой  туалет  или
расплатиться с пребывавшей  в хронической панике квартирной хозяйкой, вместо
этого  он брал  лихача  на  дутых  шинах,  мчался  в  "Аквариум",  заказывал
великолепный  ужин  в  ложе, выходящей к  сцене, пил  шампанское,  закуривал
"гавану"  и, купив у продавщицы пук красных  роз на деньги, оставшиеся после
уплаты по счету, барским жестом  швырял цветы какой-нибудь пляшущей на сцене
испанке,  после  чего пешком  возвращался домой,  опустошенный,  но  бодрый,
бормоча себе под нос:
     - По-великокняжески провел вечер! Ай да мы, Пе-гоносовы! Вот это жизнь!
Красота! Ракета!
     Манера разговаривать  у  него  была тоже  особенная, никому  другому не
свойственная. Мотылек почему-то называл эту манеру "фонетическим методом".
     При встрече с Мотыльком он еще издали кричал:
     - Здравствуйте, красавец! Зарабатываете? Красота! А галстучек-то! Мода!
Король  Эдуард  пуговицу   на  жилетке   для  моды  расстегивал!  Англичане!
Гибралтарский вопрос!  Думаю в Испанию  поехать - кастаньеты, танцовщицы,  в
"Аквариуме" давно были? Осетрина беарнез чудная! Рыбный вопрос! Думаю рыбной
ловлей  заняться!  Море -  Черное -  Каспийское - Нефтяные вышки  - Нобель -
керосиновый король - красавец - зарабатывает!!
     Эта бесконечная лента могла тянуться полчаса.
     Теперь, когда он вышел от Куколки, Куколка минут пять сидел оглушенный,
будто его посадили под жерлом пушки и выстрелили.
     Но не успел он прийти в себя, как в двери снова постучали.
     - Можно?
     - Можно.
     Вошел   седобородый   старец,  казалось,  весь  сделанный   из  мягкого
серебристого плюша, благостный, импозантный, в  сером  сюртуке  и с плюшевой
шляпой в руке.
     - Жаждал познакомиться... -  мягким  серебристым баском проворковал он,
окружая руку Куколки двумя пухлыми ладонями, будто пуховой периной. - Вот вы
какой!.. Совсем молодой. А мы уже старики-с! Да-с... На исходе. Вы в гору  -
мы под гору. Вот и зашел посмотреть, чем молодежь дышит.
     - С кем имею честь?.. - пробормотал Куколка.
     Посетитель   назвал  свою   фамилию,  и  Куколка   так   и  отпрянул  в
благоговейном  ужасе:  носитель  фамилии  был  крупный,   по  петербургскому
масштабу, писатель, гремевший своими романами в прошедшем десятилетии.
     Что его привело к  бедному, в  шутку  раздутому, "как детский воздушный
шар",  по выражению Мотылька, Куколке?  Захотелось  ли ему  при  взгляде  на
Куколку вспомнить себя  самого  - молодым, входящим в моду, "взбирающимся на
высокую  гору"? Или  уж очень он боялся отстать от  века? Или захотел старый
литературный слон,  грешным делом,  заручиться  признательностью  и  дружбой
будущей знаменитости? Бог его  знает. Темны  и  извилисты пути артистической
души на закате!..
     - Боже ты мой! - засуетился  радостно смущенный, растерянный Куколка. -
Я  даже не знаю, какое кресло вам предложить! Ведь вы наш  учитель! На какое
почетное место посадить вас?!
     -  Э! Все равно в конце концов в калошу посадите, хе-хе. Впрочем, шучу.
Вы имеете, кажется, отношение к редакции "Вершины"?
     - Да... я там... секретарем.
     -  Хороший журнал.  В  моду входит. Я вам, кстати,  чтоб  не с  пустыми
руками  заходить,  вещицу  принес.  Кажется,  удалась.  Хотите,  берите  для
журнала!
     Куколка  бросил  косой  взгляд  на извлеченную  из  сюртучного  кармана
трубкообразную "вещицу", и хотя был он восторжен и неопытен, как дитя, но не
мог  не  заметить, что  "вещица" уже  бывалая.  Следы  ее  путешествий  ясно
обозначались в виде стертых, потрепанных краев  и карандашных ядовито-синих,
не поддающихся резинке пометок на обложке: "К возвр.".
     Тем не менее Куколка вещицу  благоговейно взял и тут же заверил, что со
своей стороны приложит все усилия, чтобы в ближайшее время... и так далее.
     Был  он  еще  мягок и сердечен, резко отличаясь от  старых очерствевших
редакционных  тигров, жестоких палачей,  живодеров, убийц  и крушителей  как
робких, радостно начинающих, так и угрюмо кончающихся дарований.
     - Ну, теперь  я  пойду... А то  вы тут,  может,  творили  что-нибудь...
хе-хе... вечное, а я, старый брюзга, мешаю.
     Еще раз  Куколкина рука  нырнула,  как в  душную  пуховую перину, в две
чисто  вымытые пухлые  ладони,  и плюшевый  мягкий  старик  вышел, покачивая
серебристой бородой, опираясь на трость с серебряным набалдашником.
     После его ухода Куколка посидел еще немного в  задумчивости,  перечитал
письмо к маме, дописал несколько строк и сказал сам себе, потирая лоб:
     - Чго-то мне еще нужно сделать?.. Неприятное,  но необходимое... Гм! Со
вчерашнего дня собираюсь. Ах да! Разыскать Мецената и погов