еще  глотая,  сделала  протестующее  ммм,
словно поперхнувшись, взмахнула рукой и,  не  отрываясь  от  стаканчика,
наклонилась вместе с ним к столу, чтобы, не капнув, отставить.
 
   -- Но ничего похожего, - сказала она еще с мокрыми губами и смеясь. -
С чего вы это взяли? Просто я сама на следующее же утро послала ему  за-
писку и цветы. Вот и все.
 
   -- Цветы? - спросил Яг.
 
   -- Ага, - кивнула Соня.
 
   -- Ему-с? - спросил Яг, выпростав из кулака большой палец и туго  вы-
гибая его в мою сторону.
 
   -- Ему-с? - передразнила Соня и уже смотрела мимо Яга и прямо  мне  в
глаза. Ее пронзительный взгляд на улыбающемся лице (так смотрят, когда в
шутку пугают детей) будто говорил мне: - это любовь заставила меня тогда
сделать то, о чем я теперь рассказала; это любовь заставляет меня теперь
рассказывать о том, что я тогда сделала.
 
   Некоторое время Яг молчал, попеременно взглядывая то на меня (я отве-
чал ему счастливой и глупой улыбкой), то на Соню. Но постепенно водянис-
тые глаза его - сперва расширенные  от  Сониного  признания,  затем  от-
сутствующие от внутренней работы, стали хитренькими.
 
   -- Позвольте, однако, Софья Петровна, - сказал он и, взяв стаканчик и
глотнув ликеру, сделал челюстями  полоскательное  движение,  словно  это
зубной эликсир, который он вот-вот выплюнет. -  Позвольте.  Вы  изволили
сказать, цветы там, записку, ну и прочее. Ну, а адресокто, а  адресок-то
как же. Или, может, он вам и раньше был известен. Нет? - переспросил он,
с вопрошающей неуверенностью переводя на слова Сонину улыбку. - Но в та-
ком случае как же, как же?
 
   -- Но очень же просто, - сказала Соня, - вот слушайте. Я не знала  ни
о вас, ни о Вадиме решительно ничего, ну ни полсловечка. И вот как я все
это выведала. На следующее утро, раненько, я вызвала к себе Нелли и сде-
лала ей выговор с предупреждением, что если подобное безобразие еще раз,
еще только единственный раз повторится, то я их тут же  выгоню.  Как  же
это можно, ну как это мыслимо, приводить с собой - и когда  -  ночью,  и
куда - в мою квартиру, и кого - чужих мужчин. А? Как вам  это  нравится.
Нет, вы скажите, - как вам это нравится? А кто мне поручится, что это не
грабители. Да что я такое говорю: даже наверно это  были  грабители.  Но
почему вы так думаете? Разве вы их знаете? и что же вы о них такое знае-
те?
 
   -- Однако, позвольте, Софья Петровна, - перебил Яг, - ведь эта  самая
Настюх... э, Нелли... не знала ни фамилий, ни адресов.
 
   -- Правда, - подтвердила Соня, - этого она не знала. Но зато она зна-
ла, что одного из вас, того, который был в  студенческом  кителе,  зовут
Вадимом, а того, который был в штатском, - Яг. Мало того, - прошлой  зи-
мой, когда она служила у Мюра, она частенько видела  вас  обоих,  причем
оба вы тогда ходили в какой-то, как она выразилась, странной форме: сов-
сем похоже на студенческую, только пуговицы были не золотые, а  серебря-
ные и без орлов. Больше о вас Нелли не знала ничего, но для меня и этого
было достаточно. Во-первых, я уже знала, что того, кто меня  интересует,
- зовут Вадимом. Во-вторых, форма гимназии, столь похожая на  студенчес-
кую с указанными отличиями пуговиц, -  мне  известна:  в  этой  гимназии
учится сынишка моей кузины. В-третьих, мне было ясно, что  если  прошлой
зимой человек ходил еще в гимназической форме,  а  теперь,  летом  носит
студенческий китель, то очевидно, что этой весной он  окончил  гимназию.
По телефонной книжке я разыскала адрес гимназии и  поехала  туда.  Кроме
швейцара, никого не было, и он, после краткого выяснения наших с ним от-
ношений, достал мне список учеников, окончивших  гимназию  этой  весной.
Мне повезло: среди окончивших восемнадцати человек был  только  один  по
имени Вадим. Так я узнала фамилию, а швейцар тут же раздобыл мне  и  ад-
рес.
 
   -- Ззздорово, - восхищенно воскликнул Яг и отчаянно закрутил головой.
Но уже как бы освобождая его от необходимости каких бы то ни  было  пох-
вал, Соня, приложив кисть руки к уху, послушала  и  потом  взглянула  на
свои браслетные часики. И воспользовавшись тем, что она была  отвлечена,
Яг тревожно просигнализировал мне глазами: - сейчас, мол, ухожу.
 
   Уже совсем свечерело и стало ветрено, когда ушел Яг. Из-за угла дугой
взвилась пыль и когда, налетев коротким ураганчиком, завернула скатерть,
гримасой сомкнула глаза и прошла мимо и сгинула, то  на  зубах  хрустело
как сахар, и сверху, будто с крыши, порхая бабочкой бананового цвета,  -
осенний лист в затихшем воздухе, все падал, падал и под конец,  уже  над
самым столом, медленно кувыркаясь, залетел в красный стаканчик,  изобра-
зив гусиное перо в песочнице. И мне вдруг стало жаль, что ушел Яг, будто
отсюда, с балкона, вынесли столь  приятное  мне  чужое  удивление  моему
счастью, словно счастье мое - это новый  костюм,  который  теряет  часть
своих радостей, когда его нельзя носить на людях. Соня поднялась, прошла
на балкон и села рядом. - У-у, какой бука, - сказала она и сделала  мор-
дочку шаловливо-нахмуренной: нахмуренность изображала меня,  а  шаловли-
вость - ее отношение к моей нахмуренности. И боязливо, совсем как  ребе-
нок дразнит собаку, она, напряженно вытянув указательный пальчик, начала
сверху вниз бороздить по моим губам, которые стали издавать такие  звон-
кие веселые щелчки, что тотчас я и расхохотался. - Вот по этому  самому,
- сказала Соня, - по тому, рассмеешься ли ты, или озлобленно  оттолкнешь
мою руку, я в будущем всегда узнаю твои чувства. - Впрочем,  -  добавила
она, помолчав, - ты видишь, какие мы женщины глупые: тот эффект, который
мы производим, высказав вслух  нашу  наблюдательность,  дороже  нам  той
пользы, которую мы могли бы из этой наблюдательности извлечь, если бы  о
ней умолчали.
 
   Между тем быстро темнело и от крепчайшего ветра становилось беспокой-
но. Только еще там, над черной крышей дома, куда упало солнце, виднелась
узкая мандариновая полоса. Но уже чуть выше было мрачно, - точно вливае-
мые в воду струи чернил, катились облака ветрено и так быстро, что, ког-
да я задирал голову вверх - балкон  вместе  с  домом  начинали  бесшумно
ехать вперед, грозя передавить весь город. За углом листья деревьев  шу-
мели морем, потом в высшем напряжении этого мокрого шума что-то,  видимо
в сучьях, остро надломило, и тут же, где-то совсем рядом, с ломким  сту-
ком захлопнуло окно, а в возникшей на мгновение падающей тишине - выбро-
шенное оконное стекло со звоном разорвало о мостовую.
 
   -- Фу, - сказала Соня, - здесь гадко. Пойдем.
 
   После балкона в Ягиной комнате было тихо и  душно,  будто  натоплено.
Сквозь закрытые двери балкона из темноты - белая скатерть металась,  как
на вокзале прощальный платок. Держа Соню  под  руку  и  производя  сухой
свистящий шорох, я начал было обглаживать ладонью обои, чтобы  разыскать
штепсель, - но Сонина рука мягко сдержала меня.  Тогда,  обхватив  Соню,
прижимая ее к себе и подвигаясь в направлении слабо белевшей в  темноте,
словно расплющенной, колонны, за которой, мне помнилось, стояла кушетка,
- я, неуклюже наступая на кончики Сониных туфель, медленно повел ее спи-
ной вперед.
 
   Но продвигаясь в темноте и прижимая к себе Соню, я, как  ни  старался
возбудиться мужским и животным ожесточением, столь необходимым  мне  вот
сейчас, вот сию минуту, - уже в отчаянии и с  ужасающей  ясностью  пред-
чувствовал свой позор, потому что даже теперь, здесь, в Ягиной  комнате,
в эти решительные минуты, Сонины поцелуи и Сонина близость  делали  меня
слишком растроганным, слишком чувствительным, чтобы  стать  чувственным.
Что же делать, что же мне делать, что же мне делать, - в отчаянии  думал
я, - сознавая, что Соня это женщина, которую надо брать стихийно и  сра-
зу, и что делать это нужно именно так не потому, что Соня окажет  сопро-
тивление, - потому что осмелься я возбуждать мою одряхлевшую в эти мину-
ты чувственность при помощи длительного процесса грязных прикосновений -
я тем самым, спасая самолюбие моей мужественности, - уже навсегда и  не-
поправимо разрушу красоту наших отношений. Между тем мы уже были у самой
колонны. Так что же делать, что же мне делать, - повторял я, в  отчаянии
думая о том, что сейчас будет такой  срам,  после  которого  нельзя  уже
жить, - в отчаянии еще сознавая, что именно это-то предчувствие срама  -
лишает меня уже последней возможности возбудить в себе то звериное,  ко-
торое смогло бы этот срам предотвратить. И только в  последнюю  секунду,
когда как в черную пропасть, мы рухнули на  вульгарно  грохнувшую  всеми
пружинами кушетку, - мне придумался выход, и я, как это видел в  театре,
вдруг отчетливо захрипел и, стараясь разорвать на себе тугой и  суконный
воротник, простонал. - Соня. Мне худо. Воды.
 
   9
 
   Москва, 1916 года, сентября.
 
   Мой милый и дорогой мой Вадим!
 
   Мне тяжело, мне горько подумать, и все же я знаю, что это мое послед-
нее письмо к тебе. Ты ведь знаешь, что с того самого вечера (ты  знаешь,
какой я думаю) между нами установились очень  тяжелые  отношения.  Такие
отношения, раз начавшись, уже никогда не могут вернуться и стать прежни-
ми, и даже больше того: чем дольше длятся такие отношения, чем настойчи-
вее и та и другая сторона пытаются ложью  изображать  прежнюю  близость,
тем сильнее чувствуется та ужасная враждебность, которая никогда не слу-
чается между чужими, а возникает только между очень близкими друг  другу
людьми. При таких отношениях достаточно, чтобы один  сказал  бы  другому
правду, всю правду, понимаешь ли полную правду, - и сейчас же эта правда
обращается в обвинение.
 
   Сказать такую правду, высказать с совершенной искренностью  все  свое
отвращение к этой любовной лжи, - не значит ли это заставить того,  кому
сказана эта правда, - то ли эту правду молчаливо признать, и тогда всему
конец, - то ли, из-за боязни перед этим концом, лгать вдвойне, и за себя
и за того, кто сказал эту правду. И вот я пишу тебе, чтобы  сказать  эту
правду, и прошу умоляю тебя, мой дорогой, не лги, оставь это письмо  без
ответа, будь правдив со мною хотя бы твоим молчанием.
 
   Прежде всего о твоем, так называемом, обмороке, который ты тогда  ра-
зыграл у Яга. (Тут мне приходит в голову, что обморок имеет чтото  общее
с обморочить.) Ведь с этого, собственно, началось или, если  хочешь  еще
точнее, - началось с того, что я в этот обморок не поверила. С первой же
минуты я поняла, что обморок этот только выход из положения, неблагопри-
ятного для твоего самолюбия и оскорбительного для моей любви.  Мимоходом
замечу, что в такое определение вполне вмещается мое первое подозрение о
том, что может быть ты болен, - предположение, которое я тут же, как со-
вершенно негодное (не невозможное, а неправильное) отбросила.
 
   Ты знаешь, - я ухаживала за тобою в тот вечер, как умела, я приносила
тебе то воду, то мокрое полотенце, я была нежна с тобою, но все это была
уже ложь. Я уже думала о тебе в третьем лице, в моих мыслях ты стал  для
меня "он", думая о тебе, я уже не обращалась к тебе  непосредственно,  а
будто говорила о тебе с кемто другим, с кем-то, который стал мне  ближе,
чем ты, и этот "кто-то" - был мой разум. Так я стала тебе чужой. Но тог-
да, ночью, я лгала, я не сказала, не могла сказать тебе правды,  которую
пишу теперь: я была оскорблена. Когда один человек  оскорбляет  другого,
то оскорбление всегда бывает двух родов: умышленное или невольное.  Пер-
вое не страшно: на него отвечают ссорой, ругательством, ударом,  выстре-
лом, и, как бы это ни было грубо, это всегда помогает, и умышленно нане-
сенное тебе оскорбление смывается легко, словно грязь в  бане.  Но  зато
ужасно оскорбление, которое тебе нанесли не намеренно, а невольно,  сов-
сем не желая этого: ужасно именно потому, что,  отвечая  на  него  руга-
тельством, ссорой, или даже просто выказывая его  внешней  обиженностью,
ты не только не ослабляешь, а напротив уже сама себя оскорбляешь до  не-
выносимости. Невольно нанесенное оскорбление тем-то особенно и отличает-
ся, что не только нельзя на него отвечать, а как раз напротив, нужно изо
всех сил показывать (а это ох как тяжко), будто ничего не  замечаешь.  И
вот поэтому-то я тебе ничего не сказала и лгала.
 
   Тысячи раз я себя спрашивала и не могла, нет, не хотела найти ответа.
Тысячи раз я задавала себе вопрос - что же произошло, - и тысячи раз по-
лучала один и тот же ответ: - он не захотел тебя. И я  склонялась  перед
правдивостью этого ответа, перед его единственностью, - и все же не  по-
нимала. Хорошо, - говорила я себе, - он не захотел меня, -  но  в  таком
случае зачем же он все это делал. Зачем он устроил нашу встречу  у  Яга,
почему он и поступал и вел себя так, что и поведением и  поступками  уже
обязывал взять меня и все же не сделал этого. Почему.  Ответ  был  один:
очевидно, потому, что сознательная его воля желала меня, между тем,  как
его тело противно и наперекор воле, брезгливо от меня отвернулось. Думая
об этом испытывала то самое, что должен испытывать прокаженный, которого
христианский брат целует в уста и который видит, как христианского брата
после этого поцелуя тут  же  вытошнило.  В  твоих  поступках,  Вадим,  я
чувствовала совершенно то же: с одной  стороны,  было  стремление  твоей
сознательной воли, которое тебя вполне оправдывало, - с другой -  брезг-
ливое непослушание твоего тела, которое  меня  особенно  оскорбляло.  Не
осуждай меня, Вадим, и пойми, что всякие рассудочные соображения,  кото-
рые побуждают телесно овладеть женщиной, глубоко оскорбительны для  нее,
независимо от того, диктуются ли они христиански жалостливыми, и  значит
высоко душевными, или же грязно  денежными  соображениями.  Да.  Безрас-
судство, совершаемое рассудочно, - это низость.
 
   Ты знаешь, что на следующий день должен был приехать мой муж. Ты зна-
ешь также, ведь я говорила тебе об этом, что какие бы ужасы меня ни ожи-
дали, но честно и по хорошему я расскажу ему обо всем, что за это  время
произошло. Но я не сделала этого. После той ночи я не считала себя впра-
ве это сделать, даже больше того: я почувствовала к приехавшему мужу ка-
кую-то новую, сближавшую меня с ним, благодарную  нежность.  Да,  Вадим,
это так, и ты это должен и можешь понять. Ибо сердцу прокаженной женщины
милее чувственный поцелуй негра, чем  христианский  поцелуй  миссионера,
преодолевающего отвращение.
 
   Ты знаешь, что было дальше. Ты пришел к нам, как  гость,  как  чужой.
Конечно, я понимала, что на самом деле ты себя чужим вовсе  не  чувству-
ешь, а только чужим притворяешься, и что ты уверен,  что  мне-то  ты  не
только не чужой, а самый что ни на есть близкий. Я знала, что ты так ду-
маешь, я знала так же, как ты глубоко ошибаешься, - и знаешь, Вадимушка,
так мне вдруг стало жаль тебя, так жаль мне стало тебя за эту твою  уве-
ренность, и так больно мне за тебя было.
 
   Мой муж, которого я познакомила с тобой, и которому ты, это было  за-
метно, понравился, с присущей ему бестактностью, взяв меня под руку, по-
вел тебя показывать нашу квартйру.
 
   Ты должен знать, что мой муж не ревнив. Это отсутствие в нем  чувства
ревности объясняется избытком самоуверенности и недостатком воображения.
Однако эти самые чувства, которые воздерживают его от ревности, побудили
бы его к чрезвычайной жестокости, узнай он о моей измене. Мой  муж  нис-
колько не сомневается в том, что он и только он  представляет  собою  ту
точку, вокруг которой происходит вращение всех  других  людей.  Он  нис-
колько не способен почувствовать, что точно  так  же  думает  решительно
всякое живое существо, и что с точки зрения этого всякого - он, мой муж,
перестав быть точкой, вокруг которой происходит вращение, в свою очередь
начинает вращаться. Мой муж никак не может  понять,  что  в  мире  таких
центральных точек, вокруг которых вращается воспринимаемый  и  вмещаемый
этими точками мир, имеется ровно столько, сколько живых существ населяет
мир. Мой муж признает и понимает человеческое я как центр, как пупок ми-
ра, но возможность присутствия такого я он полагает только в самом себе.
Все остальные такого я для него не имеют и иметь не могут. Все остальные
для него это "ты" - "он" - вообще "они". Таким образом, называя это свое
я высоко человеческим, муж мой нисколько не понимает, что на самом  деле
это я его чисто звериное, что такое я допустимо разве что у удава, пожи-
рающего кролика, или у кролика, пожираемого удавом. Мой муж и не понима-
ет, что разница между звериным и человеческим я заключается в  том,  что
для зверя признать чужое я это значит признать свое поражение,  как  ре-
зультат слабости своего тела и значит ничтожества,  -  для  человека  же
признать чужое я это значит праздновать победу, как следствие силы свое-
го духа и значит величия. Таков мой муж, и право же жаль, что так повер-
нулось, что я остаюсь у него. Этот удар по его тупости, который  нанесло
бы ему известие о моей измене, о предпочтении ему кого-то другого -  по-
шел бы ему на пользу.
 
   Ты помнишь, конечно, этот момент, когда, показывая тебе квартиру,  мы
подошли, наконец, к дверям нашей спальни. Ты помнишь так же, как я  про-
тивилась и ни за что не хотела открыть дверь, и как муж, рассерженный  и
непонимающий, все-таки открыл дверь, втолкнул  меня  и,  пропуская  тебя
вперед, сказал: - входите, входите, это наша спальня; - вы видите, здесь
все из красного дерева. Ты взглянул, ты посмотрел  на  неприбранную,  на
эту страшно разбросанную теперь в девять часов вечера постель, и ты  по-
нял. Я знаю: в эти минуты, стоя в нашей спальне,  ты  испытывал  и  рев-
ность, и боль, и горечь оскорбленной, поруганной любви. Я  и  тогда  уже
знала, что ты испытываешь все эти чувства. И только потом я узнала,  что
это оскорбление твоей любви - было часом рождения  твоей  чувственности.
Как жаль, что я поняла это слишком поздно.
 
   Ты знаешь, что было дальше. Я продолжала встречаться с  тобой  тайком
от мужа, но эти наши новые встречи были уже не те,  что  раньше.  Каждый
раз ты приводил меня в какую-то трущобу, срывал с меня и с себя платье и
брал меня с каждым разом грубее, безжалостнее, циничней. Не упрекай меня
за то, что я позволила это делать. Не говори,  что  это  доставляло  мне
хоть минуту радости. Я переносила этот разврат,  как  больной  переносит
лекарство: он думает этим спасти свою жизнь, - я думала спасти свою  лю-
бовь. В первые дни, хотя я и заметила, хотя и поняла, что твоя чувствен-
ность разогревается в соответствии с остыванием твоей любви, - я еще  на
что-то надеялась, я еще чего-то ждала. Но вчера, - вчера я  почувствова-
ла, я поняла, что даже и чувственности нет в тебе больше,  что  ты  сыт,
что я лишняя, что так продолжаться не должно. Ты помнишь, как ты даже не
поцеловал меня, не обнял, не сказал даже слова привета, и молча, со спо-
койствием чиновника, пришедшего на службу, начал раздеваться. Я смотрела
на тебя, на то, как ты, стоя передо мною в нижнем и,  прости,  не  очень
свежем белье, заботливо складывая брюки, как потом подошел к  умывальни-
ку, снял полотенце, предусмотрительно положил его под подушку, и как по-
том, - потом, после всего, ты не стесняясь, даже не отворачиваясь от ме-
ня, вытерся, и предложил мне сделать то же - повернулся спиной и закурил
папиросу. - Что же, - спрашивала я себя, - это и есть та  самая  любовь,
ради которой я готова бросить все, сломать и исковеркать жизнь. Нет, Ва-
дим, нет милый, это не любовь, а это грязь, мутная, мерзкая. Такая грязь
имеется в моем доме в таком достатке, что я не вижу нужды переносить  ее
из моей супружеской спальни, где "все из красного дерева", в затхлый но-
мер притона. И пусть это тебе покажется жестоким, но я еще хочу сказать,
что в выборе между тобой и мужем,  -  я  теперь  отдаю  предпочтение  не
только обстановкам, но и лицам. Да, Вадим, в выборе между тобой и мужем,
я, помимо всяких обстановок, предпочту моего мужа. Пойми. Эротика  моего
мужа - это результат его духовного нищенства: