овременной
     техникой колхозами и с людьми нового типа, решительно порвавшими с
     вековыми мелкобуржуазными привычками. Вступление в колхоз дело
     добровольное, и мы, большевики, придаем соблюдению этого
     высокоморального принципа огромное значение. Время покажет, кто из
     нас прав.
     И. Сталин"
     Прочитал мой батя эту ксивоту, задумался  и говорит комбригу Понятьеву,
что теперь другое дело и правильное дело. Не  первый день на свете сеем,  не
последний,  даст Бог, жнем, поживем -  увидим, кто прав, а  кто выбрал путь
Кривой и неверный.
     Ваш папаша  пожелал мужикам нашим присмотреться к происходящим на  селе
изменениям, прислушаться к мирному и спокойному голосу объективной истины, а
оружие сдать, ибо не потерпит советская власть, несмотря на свое бесконечное
историческое  терпение, земледельца единоличника с  оружием  в руках. Оружие
должно быть сдано. У нас все на добровольных началах.
     Снова призадумались  наши мужики, а мне с полатей видны были злодейские
рыла  бандитов, взявших,  по словам  бати,  мужицкую  власть  в  свои  руки.
Неслышно похаживали  они по хате, и в ужасе я соображал, что не поскрипывают
под  ихними  ногами  половицы,   словно  прилетела  к  нам  бесовская  сила,
невесомая,  бесплотная,  но одетая и  обутая. Бледны  были рыла чекистов, ни
взглядами, ни движениями  какими  не выдавали они задуманного злодейства, но
от этого еще  страшней стало мне, и хотел  я уж  было заорать всем существом
своим, всем своим пацанским оборвавшимся сердчишком почуяв беду смертельную,
последнюю, непопра- вимую, как батя  мой  встал и сказал мужикам: "Поступим,
мужики, по  совести. Не дело пахать с обрезом за  спиною. Закон  есть закон.
Нельзя хранить оружие. Ежели ж воевать, то не сладим мы с советской властью.
Сами понимаете. Не сладим,  да еще баб своих, стариков да ребятишек угробим.
Так уж поверим, как христиане,  Сталину.  Если  евонная  правда  - в колхоз
пойдем, если наша - придется ему разогнать, свою колхозню".
     "Умно, Шибанов, рассудил. Молодец. Силой, действительно, ничего вы,
     мужики, не добьетесь",
     Это  папаша   ваш,  Понятьев,  сказал,  гражданин  Гуров,  и  незаметно
облизнулся  при  этом  и  водицы  испил,  ибо  в  жар  его  уже  бросало  от
предчувствия  кровавой  пирушки...  А  вы  в  тот  момент, гражданин  Гуров,
возвращались  со своими красными дьяволятами в Одинку, чтобы принять участие
в экзекуции,  Наябедничали, налегавили в обкоме  про непокорных,  про мудрых
наших батек и  возвращались  в Одинку. Вместо стишков говноеда Демьяна везли
вы на  этот раз с  собой  шомпола и плети... Ну,  что  ж!  Хорошо. Согласен.
Давайте врежем еще по рюмочке,  расширим сосудики. Может быть, валидольчика?
Нитроглицеринчика?  Сустака?  Вы  весь  в папашу: то в жар, то  в холод  вас
бросает.

5

     Пожалуй, было бы не умно не поверить, гражданин Гуров,  вашим уверениям
в том, что  тогда вы искренне считали кулаков смертельными врагами советской
власти. Корысти у вас,  пацанов, быть не могло. Напичкали вас,  естественно,
вонючей  ложью. Деревни вы к тому же  и  не нюхали в  свои  двенадцать  лет.
Деревня,  внушили  вам,  держит  в петле голода  пролетария  и интеллигента,
красноармейца и ученого,  пионера и комсомольца,  точит поганая, зажравшаяся
деревня финку,  чтобы всадить  ее в спину партии, и когда схлынет из нее вся
кровушка, реставрировать  власть  помещиков  и капиталистов... Все  это  мне
понятно. И не мне  вам рассказывать, гражданин  Гуров, что такое сила и ужас
тотальной  пропаганды. Долго не мог я никак понять, не влазило это  просто в
мою  голову  и  душа  не  разумела, каким  образом  вышло  так, что  в  вас,
двенадцати-тринадцатилетних  пацанах  и  пацанках не  было  ни  жалости,  ни
сострадания, ни дурноты при виде крови, почему  полностью отсутствует в  вас
реакция  на  чужую боль,  и  наоборот, горят  глазенки, пылают  щеки,  злоба
пьянит, как  сивуха,  губы, невинные еще губы, искривлены  в  сладострастной
улыбке,  ноздри дрожат  и оскалены  по-волчьи  зубы,  когда вы  пороли  нас,
изгилялись над растоптанными, уже не чующими ударов, переставшими звереть от
плевков,  ибо невыносимый  ужас  от того,  что наделали ваши  папеньки,  был
бесконечней боли и обиды... Потом уже, через несколько  лет, поприглядевшись
к  вашему брату на  допросах,  в  тюрьмах,  при  шмонах,  арестах  и казнях,
наконец,  просек  я,  что  отрезали  вас  в  семнадцатом  году  от  пуповины
вековечной культуры и морали. И воспитали человека нового типа - звереныша,
полуосла-полушакала. "Если  враг  не сдается, его уничтожают", "Наш паровоз,
лети вперед! В коммуне остановка", "Кто был  ничем, тот станет всем!" и  так
далее.  Вот  что :  вы хавали,  а  вожди  заразили  вас  сифилисным  страхом
наказаний и полного уничтожения  капиталистами, помещиками и кулаками.  "Или
мы их,  или они нас", - внушали  вам  вожди, и,  дорвавшись,  до безоружных
особенно, "врагов", вы, падлюки, были беспощадны и бесчеловечны...
     Я затрекал, как взволнованный либерал, а либерал, живущий в палаче, это
-  смешновато. Нельзя распоясываться.  Понимать  что-либо, тем более тухлую
конструкцию  вашей  натуры,  гражданин  Гуров,  можно и  без пафоса. Поэтому
давайте сделаем перекур, а то еще немного, и я измудохаю вас до  полусмерти.
Чешется моя рука, чешется... Перекур...

6

     Сдали мужики оружие  тогда,  сдали. К  сожалению,  сдали. Вполне  могли
постоять за себя и за баб, перебить палачей своих, а потом с чистой совестью
встать по закону  к стенке... Сдали оружие. Сидят  за одним  столом в  нашей
хате с чекистами, щи хлебают, самогон жрут и трепятся благодушно в дружеской
атмосфере, пробздетой сталинской демократией, о том, как они культурно будут
конкурировать  с колхозом, в который добровольно пошла всякая ленивая рвань,
ворье и пьянь. А затем Понятьев встает и говорит: "Так, мол, и так, Шибанов.
Спасибо тебе за  хлеб-соль.  Теперь кончать с тобой будем. И так много отнял
ты у меня времени. Письмо я тебе привез не от Сталина, а от себя лично".
     Тут я выстрелы услышал в деревне и понял,  что и впрямь пришел всем нам
конец.  Чекисты повытаскивали маузеры.  Встали  у  окон  и  дверей.  И  враз
обессилели  от  такого оборота  крепкие наши мужики, прошедшие  германскую и
гражданскую. Сгорбились,  покачали головами, а батя мой и говорит им; "Ихняя
теперь бандитская сила, мужики. Никуда нам от нее не деться. Но боком выйдет
вам наша кровь, и проклятье до конца времен от  вас  не отстанет. Стреляйте,
бляди!"
     Человек восемь уложили с первого залпа чекисты. Один мой батя остался.
     "Прав, - говорит, - я был. Не годится под таким зверьем на земле жить
и  хлеб родить. Прав я  был. Стреляй, дьявол! Не боюсь ни  тебя, ни  смерти!
Господи,  прими  наши   души!   "  Встал  батя  на  колени  перед  образами,
перекрестился, а папенька  ваш, гражданин Гурое, отвечает:  "Кончить я тебя,
кулацкая харя, успею. Ты вот послушай сначала, какой красивой  жизнь без вас
в  этих краях  будет.  Почуй,  от чего отказался  ты, погляди  на  то, что я
нарисую".
     Сам  раздухарился,  голос  дрожит,  волчьи глазки сверкают,  и  рисует,
рисует,  как ниспадет лет  через  десять-двенадцать коммунизм полный на  всю
Россию, как  машины возьмут на  себя  весь крестьянский  труд, и  сравняется
деревня  с городом, а сами крестьяне, сытые  и ученые, в  белых  рубашках  и
черных брючках сидеть будут в диспетчерских и, кнопки нажимая, руководить на
расстоянии  фермами,  элеваторами, стадами, утками,  гусями и рыбой.  "А ты,
Шибанов,  сгниешь в той земле,  которую не пожелал по злобности  характера и
реакционности  души  видеть  цветущеколхозной.  Сгниешь,  и  ничего   такого
прекрасного не застанешь!  Не  увидишь ты  человека, свободного  от  тяжкого
груза собственности и кулацкой хозяйственной суеты. Вот как! Не увидишь! "
     "Этого и ты, зверюга, не увидишь! - говорит батя мой. И картинку я
     тебе, если желаешь, другую нарисую".
     "Ну,  ну!  Рисуй,  давай,  а мы  послушаем!"  -  засмеялся  ваш  папа,
гражданин Гуров, и предсказал мой батя перед смертью своей все почти с такой
точностью, что  потом когда  сбывались  каждый раз  его  предсказания,  ужас
чувствовал  я  и  восторг:  как  в  землю  глядел Иван  Абрамыч! Вы  можете,
гражданин  Гуров,  ухмыляться, сколько вам вздумается. Понятьев с подручными
тоже  ухмылялись тогда,  а  вышло  все правильно. Мужика  золотого  и умного
разорила и перевела советская власть, а вшивоту и остатки настоящих крестьян
стала давить так, как никогда в истории ни на одних рабов никто не давил.
     В общем, нечего мне  перечислять отцовские догадки.  Просек он главное:
логику распада крестьянской души,  закабаленной и лишенной права на  землю и
на личное творчество на родной земле  в  родстве с различной скотиной... Все
предсказал Иван Абрамыч. И то,  что платить  будут мужикам, как рабам, самую
малость, только  чтобы не  подохли, трудодень то есть предсказал, и  то, что
паспорта отнимут и  сниматься с места под страхом смертной казни запретят, и
смерть ремесел, и оскудение земли, и постепенную отвычку паразитских городов
от мяса, масла и рыбки,  и даже то, что  колбасу делать будут чуть ли не  из
говна на ваших мясокомбинатах, гражданин Гуров, тоже предсказал мой батя. Не
забыл и про пшеничку. В одном ошибся, однако. Покупаем  ее за золотишко не у
Германии, а  у Америки.  Дела это не меняет. Ну и гоготали тогда чекисты,  и
верили, очевидно, что перед ними кровавый враг и безумец.
     "И еще я  вам нарисую вот что, - сказал батя. - Бесы вы,  и сами себя
передушите, а отродье ваше сатанинское по свету  пойдет. Господи, прости их!
Не ведают, что творят, паразиты!"

7

     Отвечаю, гражданин Гуров на ваш  вопрос: я не видел, кто стрелял в батю
моего,  ваш отец или другая косорылина, не видел.  И врать  не стану.  Но  я
уверен  был  всегда, всегда  был  уверен, что - он.  Кому  еще,  по-вашему,
доверил  бы он  такую честь: взять на  мушку  вожака одинских  реакционеров?
Никому.  А  насчет  доказательств этого не беспокойтесь. Они  будут. Найдем.
Иными словами, доказательства есть...
     Не видел я, кто стрелял в батю  моего, Ивана Абрамыча,  и выстрелов  не
слышал, потому что  в шоке находился. Не устояла на ногах ребячья душонка. Я
даже  думаю, Что работает  временами  у  нашей психики механизм спасительной
отключки  от безумных  мгновений жизни... В шоке я был,  и прочухался, когда
припекло как  следует бочину. Избенка  наша родная горела, с  пола занялась,
керосинчика,  очевидно, чекисты плеснули, огонь  уже образа  лизал,  а  бати
моего в пламени  не было видно... Только не делайте вид, что не помните того
пожара, гражданин Гуров...  Конечно, если б не зима,  не сидели бы мы сейчас
напротив друг друга и не превращались бы вы в серый труп на моих глазах...
     Высадил я башкой, правда, не помню как, окошко, а уж из сугроба вы меня
вытащили, гражданин Гуров, вы!  .. Ну, что? Узнали? Опознали?  Вспомнили? ..
Открывай глотку, падла, открывай,  подыхать тебе  еще рано,  глотай  коньяк,
сволочь, да зубами  не  стучи, хрусталь  раскусишь,  глотай, ты у  меня  еще
пожиеешь,  гнида, пей,  говорю! Вот  так-то  оно лучше... Приятно, гражданин
Гуров, к  жизни возвращаться,  ответьте,  положа  руку на спасенное  мной от
разрыва сердце?.. Ах, вам не хочется  жить! Но мне тоже тогда  не  хотелось,
причем настолько, что если  б не  повязали  меня по рукам, по  ногам красные
дьяволята, я бы сиганул обратно в огонь и сгорел бы до уголька рядом с батей
Иваном  Абрамовичем... Но вы повязали  меня и посадили верхом на обледенелую
колоду, на бревно, рядом с моими уцелевшими от пуль погодками...
     Прошу немного  пошевелить мозгами, прошу возвратиться в тот день. Итак:
все  взрослые  перестреляны до единого, даже параличный дед Шошин  и  слепая
бабка  Беляиха.  Свидетелей  зверства кровавого нету,  кроме  нас,  пацанов.
Черные ямы в снегу, пар и дым от них валит, все что от Одинки осталось, и ни
одна душа на белом свете не знает об  этом.  Большие друзья Советского Союза
на  Западе  сладкие  сопли слизывают  с губ  от умиления  перед  совершаемой
Сталиным  исторической  перестройки  социальных отношений  в  деревне, шобла
поэтов,  писателей,  художников, композиторов,  скульпторов  уже  вгрызается
крысиными  зубами  в золотую  жилу  колхозной  тематики,  и никто, никто  не
ведает,  что  задолго  до Герники,  до  Лидице,  до Хатыни  чернеют в  снегу
спаленные избы Одинки,  десяток, сотен  Одинок, а хозяева-крестьяне мертвые,
люди убитые в штабель свалены и волки оголодавшие вольно и безнаказанно жрут
их  трупы  воровскими  ' ночами...  Прошу  извинения  за лирику.  Итак:  все
кончено. Мороз  двадцать  пять градусов. На обледенелой колоде  сидит верхом
уцелевшая в  бойне пацанва и вы... Да! Да! Да! Вы, гражданин  Гуров,  сечете
нас, как вражьих выродков, плетьми со своими дьяволятами и велите петь: Весь
мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...
     Включите,   пожалуйста,   телевизор...   Благодарю...   А   во   вам  и
"Интернационал".  Зарапортоеался и совершенно забыл,  что  мои коллеги, как,
впрочем, весь советский народ и передо  вое человечество, празднуют столетие
со  дня  рождения  великог  человеколюба,  друга  детей,  рыцаря  революции,
железного  Феликса Эдмундовича Дзержинского... Жаль, что мы с вами не успели
послушать моего министра Андропова. Зато послушайте ваш бывший гимн, который
Вы  вбивали  силком  в наши ребячьи  глотки, послушайте,  освежите  память и
выключите  потом  к  чертовой матери  ящик. Я  не  желаю  присутствовать  на
торжественном  концерте  в честь  столетия  со дня рождения  хитрого,  якобы
одухотворенного и сентиментального палача.
     Да-а! Действительно  выдающийся был  палач. Палач нового типа.  А  ведь
рожа  до  чего дьявольская! Чистый  асмодей.  И не  случайно,  конечно,  это
поразительное  внешнее сходство с сатаною, с чертилой, каким  изображают его
на сцене, на карикатурах и во  всяких  легкомысленных  безделушках...  Рябов
Притарань-на нам чего-нибудь вкусненького!

8

     Не случайно  сходство  ФЭДа  с  асмодеем,  не случайно. Приятно, что вы
согласились  со   мной,   гражданин  Гуров,  хотя   ваши   оговорки   насчет
закономерности временного забвения старой, традиционной  морали в переломный
момент человеческой истории  и необходимости  огромного количества жертв при
кровавой  борьбе  нового.  со  старым  для  меня  неприемлемы.  Если  бы  вы
догадывались, сколько раз слышал я эти неумные стандартные аргументы, вы бы,
уверен,  не  стали их  выдавать.  Я,  между  прочим,  в полном  одиночестве,
самостоятельно,  без  помощи  литературы  по  философии  и этике,  допер  до
психологической подоплеки подобной аргументации. Она чрезвычайно проста. Вот
она: Зло непременно должно выдавать себя за  Добро, иначе существование Зла,
противное  основанию  человеческой  природы, возмущает Дух общества,  и  оно
травит  силы зла,  как  бешеных  собак... Да,  вы  правы.  Случается  это, к
сожалению,  не часто. И как раз потому, что Зло рядится  в Добро, потому что
оно почти неопознаваемо,  и  с  откроеенной, со  страстной, пьяной, безумной
даже  временами жестокостью обрушивает Карающий меч на  якобы врагов Идеалов
Добра,  вбивая  в  головы  исполнителей  лукавейшую  из философий  философию
оправдания средств целью, породившую кровавую логику красного террора.
     Разумеется, у вас другая точка зрения, гражданин Гуров. Вопрос вы
     мне задали неглупый. Ваш покорный слуга, палач Рука, много размышлял
     о Добре и Зле, занимая по отношению как к Злу, так и к Добру,
     нейтральную позицию - нейтральную исключительно потому, что целью
     моей жизни и было и есть не защита хитромудрых "идеалов" Зла
     прикинувшегося Добром, и не служение Добру истинному а жажда мести,
     патологическая, если хотите знать, страсть отмщенья, отмщенья,
     гражданин Гуров, отмщенья, утолить которую, к несчастью моему, к
     проклятью моему, можно только на мгновенье, и я сейчас опять беру...
     вот так. ¦ . тихо... спокуха... череп ваш в свою руку... и
     припечатываю, рискуя, что вы задохнетесь в это мгновение, ваши губы и
     ноздри и вдавливаю мизинцем и большим глаза ваши в глазницы, а
     остальными тремя загребаю по-медвежьи ваш скальп!.. Вот вам на
     двадцать секунд страшная смерть, а мне сладкий миг мести...
     На  этот  раз вы  лучше  перенесли  единственную  из  применяемых  мной
физических пыток.  Заслуженную  вами,  кстати.  Но  если  вы  даже осознаете
заслуженность   пытки  и   наказания,  осознаете   до  самого   предела,  до
добровольного  приятия  смерти, как высшей кары  за допущенную  по отношению
лично ко мне нечеловеческую жестокость, я вас не прощу, иными  словами, я не
смогу навсегда утолить жажду мести...
     Не  смогу,  и  чувствую  себя  поэтому  полным говном...  Вот  если  бы
захреначить мне  формулу собственной жизни,  чудесное  такое  уравнение, где
насилие надо мной, моими близкими, над есем,  что было нам свято, и мои акты
мести  за это насилие взаимно уничтожились бы в определенный момент времени,
то смог бы я существовать просто и  прекрасно, с печалью  вспоминая в мягком
кресле  перед  камином о  былых безумствах  рокового своего  комплекса графа
Монте-Кристо... Увы! Увы,  Рука,  раз уж  ты  попал в  сатанинский  механизм
отмщенья, то  уж не выбраться тебе оттуда, гуляй, как знаешь, следовательно,
пока не подохнешь...
     Ну-на,  включите,  гражданин   Гуров,  ящик.  Посмотрим  информационную
программу "Время".  Пожалуйста! Аэропорт "Внуково". На  летное поле  выходят
члены политбюро, министры,  завотделами ЦК и сошка помельче. Вся шобла-ебла,
как  говорили  урки...  Выходят.  Бьются  у них от  волнения  и томительного
ожидания сердца,  Третий раз  за  день одолели большие чины путь  от Кремля,
Старой площади и Лубянки  в своих черных, элегантных  броневиках до Внукова.
Провожанья,  встречи, провожанья... По  трапу спущается  улыбающийся Леонид,
дорогой Ильич, любимый ты наш Генеральный, неутомимый, Председатель Брежнев!
Спустился.  И вот он уже в объятиях членов Политбюро! Взасос  целуются перед
всем нашим многомиллионным народом.  Смотрите, мол, паразиты, как надо вождя
своего  любить! Неделю не видели мы  его,  но от разлуки  охренели  и снова,
снова ты с нами, Леня, Леонид, Леонид Ильич, дорогой! Радости-то, радости-то
сколько  неподдельной!  Куча  целая  дымится!   Даже  по  серому  папье-маше
сусловской трупной хари прополз червячок улыбки, даже Кириленко разгладил на
миг железные морщины, размял стиснутые в тридцать седьмом губы и смешались в
экстазе встречи скупые слезы членов  политбюро с суровой,  но  щедрой слезой
генсека... Вот  позирует вся шобла  перед телеобъективом...  Застыли, как на
пошлом курортном снимке,  и  в который  уж раз, гражданин Гуров, кажутся они
мне  булыжниками пролетариата,  превратившимися каким-то странным  образой в
людей...
     А вот показательная животноводческая ферма, Коровки. телята.  Льются из
розоеых  титек белые  речки.  Раскрывайте  свои  хлебала,  оружейники  Тулы,
инженеры  Саратова,  пенсионеры  Воронежа! Пейте натуральное,  непорошковое,
пейте  парное, животворное,  вкус  которого  давно  вы  позабыли, пейте!  ..
Вытрите  губы!  Корреспондент  за  ручку  ведет  нас  на маслобойню.  Хавай,
провинция  бедная, маслице,  не  французское,  не  финское,  не  датское,  а
нашенское,  русское,  луговое,  родное...  молочко...   сливки,  сметанка...
маслице! Хавай,  бедная  провиция,  намазывай его  на хлебушек, купленный  у
кровавого  врага твоего,  у зажравшейся  Америки.  Прав  был  покойный  Иван
Абрамыч, царство  ему небесное, тыщу раз прав!  Не  хватает земле  и  мужику
пердячего пара,  чтобы прокормить городской  плебс,  не хватает! Объедки  со
столов цекистов,  обкомовцев,  райкомовцев,  военной  элиты, многомиллионной
армии солдат,  чекистов,  полицейских,  жирной  богемы, академиков,  ученых,
торг