я: "Он умирает".
     Так проходила ночь. И когда уже близилась она к концу, шаги о.  Василия
стали тверже, он выпрямился, несколько раз взглянул на попадью и сказал:
     - Зачем столько огня? Потуши.
     Попадья потушила свечи и лампы и нерешительно заговорила:
     - Вася!..
     - Завтра поговорим. Ну, ступай к себе. Нужно ложиться.
     Но попадья не уходила и о чем-то умоляла его  глазами.  И,  по-прежнему
высокий и сильный, он подошел и, как ребенка, погладил ее по голове.
     - Так-то, попадья! - сказал он и улыбнулся.
     А лицо его было бледно прозрачной  бледностью  смерти,  и  вокруг  глаз
лежали черные круги: как будто притаилась там ночь и не хотела уходить.
     Наутро о. Василий объявил жене:  он  снимает  с  себя  сан,  и  осенью,
собравши деньги, они уедут далеко - еще неизвестно куда. А идиот  останется:
он будет отдан на воспитание. И попадья плакала и смеялась, и в  первый  раз
после рождения идиота поцеловала мужа в губы, краснея и смущаясь.
     Было в это время Василию Фивейскому  сорок  лет  и  жене  его  тридцать
четыре года.

        VIII

     Три месяца отдыхала их душа; и снова  вернулась  в  их  дом  потерянная
надежда и радость. Всею силою пережитых страданий поверила попадья  в  новую
жизнь, совсем новую и совсем особенную, какой нет и не может быть  у  других
людей. Она смутно чувствовала то, что происходит в сердце ее  мужа,  но  она
видела его особенную бодрость, спокойную и ровную, как пламя  свечи;  видела
особенный блеск его глаз, какого не было раньше, и верила  в  его  силу.  О.
Василий пытался иногда говорить с нею о том, куда  они  уедут  и  как  будут
жить, - но она не хотела его слушать: точные и определенные слова отпугивали
ее широкую и бесформенную мечту и как-то странно и страшно сближали  будущее
с мучительным прошлым. Одного только она хотела: чтоб это  было  далеко,  за
пределами знакомого ей и по-прежнему страшного мира. Как и раньше, случались
запои, но  проходили  быстро,  и  она  не  боялась  их:  верила,  что  скоро
перестанет пить совсем. "Там будет другое,  там  не  нужно  будет  пить",  -
думала она, озаренная светом неопределенной и прекрасной мечты.
     Когда наступило лето, она снова начала на целые дни  уходить  в  лес  и
поле, возвращалась в сумерки и поджидала у калитки, когда приедет с сенокоса
о. Василий. Неслышно и медленно  нарастала  тьма  короткой  летней  ночи;  и
казалось, что никогда не придет ночь и не погасит дня; и только взглянув  на
смутные очертания рук, лежавших на коленях, она чувствовала, что есть что-то
между нею и ее руками, и это - ночь с своей прозрачною и таинственною мглою.
И уже  беспокоиться  она  начинала,  когда  приезжал  о.  Василий,  высокий,
сильный, веселый, окруженный резким и приятным запахом травы и поля. Лицо  у
него было темное от ночи, а глаза ласково светились, и в  сдержанном  голосе
словно  таилась  необъятная  ширь   полей   и   запахов   трав   и   радость
продолжительной работы.
     - Хорошо на земле, - говорил он и сдержанно смеялся загадочным и темным
смехом, как будто насмехался он над кем-то или над самим собою.
     - Ну, ну, Вася. Конечно, хорошо! - говорила попадья убедительно, и  они
шли ужинать.
     После простора полей о. Василию казалось тесно в маленькой комнате;  он
стеснялся своих длинных рук и ног и так неуклюже и смешно  двигал  ими,  что
попадья весело шутила:
     - Вот бы заставить  тебя  написать  проповедь.  Ты  сейчас  и  пера  не
удержишь, - говорила она.
     И они смеялись.
     Но когда о. Василий  оставался  один,  лицо  его  делалось  серьезно  и
строго: наедине с мыслями своими не смел он шутить и смеяться. И  глаза  его
смотрели сурово и с гордым ожиданием, ибо чувствовал он, что  и  в  эти  дни
покоя и надежды над жизнью его тяготеет все тот  же  жестокий  и  загадочный
рок.
     Двадцать седьмого июля, вечером, о. Василий с работником возил  с  поля
снопы.
     Тень от ближнего леса стала косая и длинная, и по всему  полю  отовсюду
шли такие же длинные и косые тени, когда  со  стороны  Знаменского  принесся
жидкий и еле слышный звон, странный своею неурочностью.  О.  Василий  быстро
обернулся: там, где темнела среди ветел крыша его домика,  неподвижно  стоял
густой  клуб  черного  смолистого  дыма,  и  под  ним   извивалось,   словно
придавленное, багровое, без свету, пламя. Пока  побросали  снопы  с  телеги,
пока прискакали в село, уже темнело и пожар кончился: догорали,  как  свечи,
черные обугленные столбы, смутно белела кафлями  обнаженная  печь,  и  низко
стлался белый дым, похожий на пар. Он окутывал ноги тушивших мужиков,  и  на
фоне догорающей зари они словно висели в воздухе плоскими смутными тенями.
     Вся улица была запружена народом;  мужики  толкались  в  свежей  грязи,
образовавшейся от  пролитой  воды,  возбужденно  и  громко  разговаривали  и
внимательно присматривались  друг  к  другу,  точно  не  узнавали  сразу  ни
знакомых лиц, ни голосов. С поля пригнали стадо, и  оно  тревожно  металось.
Коровы  мычали,  овцы  неподвижно  глядели  стеклянными  выпуклыми  глазами,
растерянно терлись между ног и шарахались в сторону от беспричинного испуга,
дробно попыливая копытцами. За ними гонялись бабы, и по всему селу  слышался
однообразный призыв: кыть-кыть-кыть. И от этих темных фигур с  темными,  как
будто бронзовыми лицами, от этого  однообразного  и  странного  призыва,  от
людей и животных, слившихся в одном стихийном чувстве страха - веяло  чем-то
дикарским, первобытным.
     День был  безветренный,  и  сгорел  один,  только  поповский  дом.  Как
рассказывали, пожар  начался  в  комнате,  где  отдыхала  пьяная  попадья  -
вероятно, от зароненного огня с папиросы или от небрежно  брошенной  спички.
Весь народ был в поле;  и  успели  спасти  только  перепуганного  идиота  да
кое-какие вещи, а сама попадья сильно обгорела, и ее  вытащили  чуть  живою,
без памяти. Когда рассказывали это прискакавшему о. Василию, ожидали от него
взрыва горя  и  слез,  и  были  удивлены:  вытянув  шею  вперед,  он  слушал
сосредоточенно и внимательно, с напряженно сомкнутыми губами; и был  у  него
такой вид, точно он уже знал то, что ему  рассказывают,  и  только  проверял
рассказ. Как будто  в  этот  короткий  сумасшедший  час,  пока  он,  стоя  с
разметавшимися волосами и прикованным к огненному  столбу  взглядом,  бешено
скакал на подпрыгивающей телеге, он догадался обо  всем:  и  о  том,  отчего
должен был произойти пожар, и о том, что все имущество и попадья должны были
погибнуть, а идиот и Настя уцелеть.
     Мгновение он стоял молча с опущенными глазами и, вскинув назад  голову,
решительно и прямо направился через толпу к дому дьякона,  где  нашла  приют
умиравшая попадья.
     - Где она? - спросил он громко у молчавших людей. И молча ему  указали.
Он подошел, низко наклонился к бесформенной, глухо  стонущей  массе,  увидел
сплошной белый пузырь, страшно заменивший собой знакомое и дорогое лицо, и в
ужасе отшатнулся и закрыл лицо руками.
     Попадья глухо заволновалась; вероятно, она пришла в себя,  и  ей  нужно
было что-то сказать, но вместо слов из горла  ее  выходил  глухо  отрывистый
хрип. О. Василий отнял  руки  от  лица:  на  нем  не  было  слез,  оно  было
вдохновенно и строго, как лицо пророка. И когда он  заговорил,  раздельно  и
громко, как говорят с глухими, в голосе его звучала непоколебимая и страшная
вера. В ней не было  человеческого,  дрожащего  и  в  силе  своей;  так  мог
говорить только тот, кто испытывал неизъяснимую и ужасную близость бога.
     - Во имя божие, - слышишь ли ты меня?  -  воскликнул  он.  -  Я  здесь,
Настя. Я здесь, около тебя. И дети здесь. Вот Василий. Вот Настя.
     По неподвижному и страшному лицу попадьи нельзя было понять: слышит она
что-нибудь или нет. И, еще повысив голос, о. Василий продолжал, обращаясь  к
бесформенной, обгоревшей массе:
     - Прости меня, Настя. Безвинно погубил я тебя. Погубил. Прости,  единая
любовь моя. И благослови детей в сердце  своем.  Вот  они:  вот  Настя,  вот
Василий. Благослови. И отыди с миром. Не страшись смерти. Бог простил  тебя.
Бог любит тебя. Он даст тебе покой. Отыди с миром. Там увидишь Васю. Отыди с
миром.
     Разошлись все, тоскуя и плача, и  унесли  заснувшего  идиота.  Один  о.
Василий остался с умирающей - на всю короткую летнюю ночь, в приход  которой
не верила попадья. Он стал на колени  и,  положив  голову  возле  умирающей,
обоняя легкий и страшный запах горелого мяса, заплакал  тихими  и  обильными
слезами нестерпимой жалости. Он плакал о ней, молодой и красивой,  доверчиво
ждущей радостей и ласк; о ней, потерявшей сына; о ней,  безумной  и  жалкой,
объятой страхом, гонимой призраками; он плакал о ней, которая  ждала  его  в
летние сумерки, покорная и светлая. Это ее тело, необласканное, нежное  тело
пожирал огонь, и она так пахнет. Что она - кричала, билась, звала мужа?
     О. Василий дико оглянулся помутившимися глазами и встал.  Тихо  было  -
так тихо, как бывает только в присутствии смерти. Он посмотрел на жену:  она
была неподвижна той особенной неподвижностью трупа, когда все складки  одежд
и покрывал кажутся изваянными из холодного камня, когда блекнут  на  одеждах
яркие цвета жизни и точно заменяются бледными искусственными красками.
     Умерла попадья.
     В  открытое  окно  дышала  теплая  и  мягкая  ночь,  и  где-то  далеко,
подчеркивая тишину комнаты, гармонично  стрекотали  кузнечики.  Около  лампы
бесшумно метались налетевшие в окно ночные бабочки, падали и  снова  кривыми
болезненными движениями устремлялись к огню, то пропадая во тьме, то  белея,
как хлопья кружащегося снега. Умерла попадья.
     - Нет! Нет! - заговорил поп громко и испуганно. - Нет! Нет! Я верю.  Ты
прав. Я верю.
     Он пал на колени, потом приник лицом к  залитому  полу,  среди  клочков
грязной ваты и перевязок - точно жаждал он превратиться в прах и смешаться с
прахом. И с восторгом беспредельной униженности, изгоняя из речи своей самое
слово "я", сказал:
     - Верую!
     И снова молился, без слов, без мыслей, молитвою всего своего  смертного
тела, в огне и смерти познавшего неизъяснимую  близость  бога.  Самую  жизнь
свою перестал он чувствовать - как будто порвалась  извечная  связь  тела  и
духа, и, свободный от всего земного, свободный от самого себя, поднялся  дух
на неведомые  и  таинственные  высоты.  Ужасы  сомнений  и  пытующей  мысли,
страстный гнев  и  смелые  крики  возмущенной  гордости  человека  все  было
повергнуто во прах вместе с  поверженным  телом;  и  один  дух,  разорвавший
тесные оковы своего "я", жил таинственной жизнью созерцания.

     Когда о. Василий поднялся, уже светло было, и солнечный луч, длинный  и
красный, ярким пятном лежал на окаменевших одеждах покойницы. И это  удивило
его, так  как  последнее,  что  он  помнил,  было  темное  окно  и  бабочки,
метавшиеся вокруг  огня.  Несколько  обожженных  бабочек  темными  комочками
лежало около лампы, все еще горевшей почти  невидимым  желтым  светом;  одна
сере, мохнатая, с большой уродливой головой, была еще жива, но не имела  сил
улететь и беспомощно ползала по стеклу. Вероятно, ей было больно, она искала
теперь ночи и тьмы, но отовсюду лился на  нее  беспощадный  свет  и  обжигал
маленькое, уродливое, рожденное для мрака тело.  С  отчаянием  она  начинала
трепетать короткими, опаленными крылышками, но не могла подняться на  воздух
и снова угловатыми и кривыми движениями, припадая на  один  бок,  ползала  и
искала.
     О. Василий загасил  лампу,  выбросил  в  окно  трепетавшую  бабочку  и,
бодрый,  как  после  крепкого  сна,  полный  ощущением   силы,   новизны   и
необыкновенного спокойствия, отправился в дьяконский сад. Там он долго ходил
по прямой дорожке, заложив руки назад, задевая головой низкие ветви яблонь и
черешни, ходил и думал. Солнце начало пригревать его голову сквозь  просветы
дерев и на повороте огненным потоком вливалось в глаза  и  слепило;  падали,
тихо стукая, подъеденные червем яблоки, и под черешнями, в  сухой  и  рыхлой
земле, копалась и кудахтала наседка с дюжиной пушистых желтых цыплят, - а он
не замечал ни солнца, ни стука яблок и думал. И чудны были его мысли - яркие
в чистые они были, как воздух ясного утра, и какие-то  новые:  таких  мыслей
никогда еще не пробегало в его голове,  омраченной  скорбными  и  тягостными
думами. Он думал, что там, где видел он хаос и злую бессмыслицу, там могучею
рукою  был  начертан  верный  и  прямой  путь.   Через   горнило   бедствий,
насильственно отторгая его от дома, от семьи, от суетных забот о жизни, вела
его могучая рука к великому подвигу, к великой жертве.  Всю  жизнь  его  бог
обратил в пустыню, но  лишь  для  того,  чтобы  не  блуждал  он  по  старым,
изъезженным дорогам, по кривым и обманчивым путям, как блуждают  люди,  а  в
безбрежном и свободном просторе ее искал нового и  смелого  пути.  Вчерашний
столб дыма и огня разве он не был тем огненным столбом, что указывал  евреям
дорогу в бездорожной пустыне? Он думал: "Боже, хватит ли слабых сил моих?" -
но ответом был пламень. озарявший его душу, как новое солнце.
     Он избран.
     На неведомый подвиг и неведомую жертву избран  он,  Василий  Фивейский,
тот, что святотатственно и безумно жаловался  на  судьбу  свою.  Он  избран.
Пусть под ногами его  разверзнется  земля  и  ад  взглянет  на  него  своими
красными, лукавыми очами, он не поверит самому аду. Он избран.  И  разве  не
тверда земля под его ногою?
     О. Василий остановился  и  топнул  ногой.  Обеспокоенно  закудахтала  и
насторожилась испуганная курица, сзывая цыплят. Один из  них  был  далеко  и
быстро побежал на  зов,  но  по  дороге  его  схватили  и  подняли  большие,
костлявые и горячие  руки.  Улыбаясь,  о.  Василий  подышал  на  желтенького
цыпленка горячим и влажным дыханием, мягко сложил руки, как гнездо,  бережно
прижал к груди и снова заходил по длинной дорожке.
     - Какой подвиг? Я не знаю? Но разве смею  я  знать?  Вот  знал  я  про.
судьбу мою, жестокой называл ее - н знание мое было ложь. Вот думал я родить
сына - и чудовище, без образа, без смысла, вошло в  мой  дом.  Вот  думал  я
умножить имущество и покинуть дом - а  он  раньше  меня  покинул,  сожженный
огнем небесным. И это - мое знание. А она  -  безмерно  несчастная  женщина,
оскорбленная в самом чреве своем, исплакавшая все слезы, ужаснувшаяся  всеми
ужасами? Вот ждала она новой жизни на земле, и была бы скорбной эта жизнь, -
а теперь лежит она там, мертвая, и душа ее  смеется  сейчас  и  знание  свое
называет ложью. Он знает. Он дал мне  много:  он  дал  мне  видеть  жизнь  и
испытать страдание и острием моего горя проникнуть в страдание людей; он дал
мне почувствовать их великое ожидание и любовь к ним дал. Разве они не ждут,
и разве я не люблю? Милые братья! Пожалел нас господь, настал  для  нас  час
милости божией!
     Он поцеловал пушистую головку цыпленка и продолжал:
     - Мой путь. Но разве думает о пути стрела, посланная сильной рукой? Она
летит и пробивает цель - покорная воле пославшего. Мне дано видеть, мне дано
любить и что выйдет из этого видения, из этой любви, то и будет  его  святая
воля - мой подвиг, моя жертва.
     Пригретый теплой рукой цыпленок заволок глаза а заснул, -  и  улыбнулся
поп.
     - Вот - стиснуть только руку, и он умрет. А он лежит в моих  руках,  на
моей груди и спит доверчиво. И разве я не в руке его? И смею я не  верить  в
божию  милость,  когда  этот  верит  в  мою  человеческую  благость,  в  мое
человеческое сердце.
     Он  тихо  засмеялся,  открыв  черные,  гнилые  зубы,  и   на   суровом,
недоступном лице его улыбка разбежалась  в  тысячах  светлых  морщинок,  как
будто солнечный луч заиграл на темной  и  глубокой  воде.  И  ушли  большие,
важные мысли, испуганные человеческою радостью, и долго была только радость,
только смех, свет солнечный и нежно-пушистый, заснувший цыпленок.
     Но  вот  сгладились  морщинки,  лицо  сделалось  строго  и   важно,   и
вдохновенно засверкали глаза. Самое большое, самое  важное  предстало  перед
ним,  и  называлось  оно  чудо.  Туда  не  смела  заглянуть  его   все   еще
человеческая, слишком человеческая мысль. Там была  граница  мысли.  Там,  в
бездомных солнечных глубинах, неясно обрисовывался новый мир, и  он  уже  не
был землею. Мир  любви,  мир  божественной  справедливости,  мир  светлых  и
безбоязненных лиц, не опозоренных морщинами страданий, голода, болезней. Как
огромный  чудовищный  брильянт,  сверкал  этот  мир  в  бездонных  солнечных
глубинах, и больно и страшно было взглянуть на него человеческим глазам.  И,
покорно склонив голову, о. Василий промолвил:
     - Да будет святая воля твоя.
     В саду показались люди: дьякон, его жена и многие другие. Они  издалека
увидели попа и, дружелюбно кивая  головами,  поспешно  направились  к  нему,
подошли  ближе,  замедлили  шаги  -  и  остановились   в   оцепенении,   как
останавливаются перед огнем, перед бушующей водою, перед спокойно-загадочным
взглядом познавшего.
     - Что вы так смотрите на меня? - удивленно спросил о. Василий.
     Но они не двигались и  смотрели.  Перед  ними  стоял  высокий  человек,
совсем незнакомый, совсем чужой, и чем-то  могуче-спокойным  отдалял  их  от
себя. Был он темен и страшен, как тень  из  другого  мира,  а  по  лицу  его
разбегалась в светлых морщинках искристая улыбка, как будто солнце играло на
черной и глубокой воде. И в костлявых больших руках  он  держал  пухленького
желтого цыпленка.
     - Что вы так смотрите на меня? - повторил он, улыбаясь.  -  Разве  я  -
чудо?

        IX

     Видимо  для  всех  о.  Василий  Фивейский  поспешно  сбрасывал  с  себя
последнее, связывавшее его с прошлым и суетными  заботами  о  жизни.  Быстро
списавшись с сестрою своею, жившей в городе, он отослал к ней Настю;  и  дня
одного не промедлил он с отправлением дочери, боясь, что укрепится в  сердце
его родительская любовь и многое отнимет у людей. Настя уехала без радости и
горя; она была довольна, что мать умерла, и жалела только, что  не  пришлось
сгореть идиоту. Уже сидя в  повозке,  в  старомодном  платье,  перешитом  из
материного, в криво  надетой  детской  шляпке,  больше  похожая  на  странно
наряженную  некрасивую  девушку,  чем  на  подростка,   -   она   равнодушно
поглядывала на суетившегося  дьякона  своими  волчьими  глазами  и  говорила
отцовским сухим голосом:
     - Да бросьте, отец дьякон. Хорошо мне сидеть, и  так  доеду.  Прощайте,
папаша.
     - Прощай, Настенька. Учись, смотри не ленись.
     Телега дернулась, встряхнув Настю, но уже  в  следующее  мгновение  она
снова стала прямою, как палка, и не покачивалась  в  стороны  на  колеях,  а
только подпрыгивала. Дьякон вынул платок,  чтобы  помахать  отъезжавшей,  но
Настя не обернулась; и, покачав укоризненно головой, дьякон с долгим вздохом
высморкался в платок и положил  обратно  в  карман.  Так  уехала  она,  чтоб
никогда больше не вернуться в Знаменское.
     - А вы бы, отец Василий, и сынка бы отправили. А  то  ведь  трудно  вам
будет с одной кухаркой. Глупая она у вас баба и глухая к тому же,  -  сказал
дьякон, когда уже пыль улеглась за скрывшейся телегой.
     О. Василий задумчиво посмотрел на него.
     - Чтобы я людям свой грех подкинул? Нет, дьякон. Мой грех - со мною ему
и быть надлежит. Как-нибудь проживем, старый да малый, -так, отче?
     Он улыбнулся ласково и приятно, с безобидной насмешливостью над чем-то,
что знает он один, и похлопал дьякона по толстому плечу.
     Пользование своею землею о. Василий передал причту, выговорив  себе  на
содержание небольшую сумму, "вдовью", как он ее называл.
     - А может, и этого брать не стану, - загадочно промолвил  он,  улыбаясь
приятно, с безобидною насмешкою над тем, что знает он один.
     И еще одно дело совершил он: определил пухнувшего от голода Мосягина  в
работники к Ивану Порфирычу. Последний сперва прогнал явившегося  к  нему  с
просьбой Мося