ющей и нежной синевы. Звонили часы непрестанно,  колебля глухую
тишину; и в этот  гармоничный, отдаленно прекрасный  звук вливались мысли  и
тоже  начинали звенеть;  и  музыкою  становились плавно  скользящие  образы.
Словно  тихою темною ночью ехала куда-то Муся по  широкой и ровной дороге, и
покачивались  мягкие  рессоры,  и бубенцы  звенели.  Отошли  все  тревоги  и
волнения,  растворилось  во  тьме  усталое  тело,  и радостно-усталая  мысль
спокойно  творила  яркие образы,  упивалась  их  красками  и  тихим  покоем.
Вспомнила Муся  трех  товарищей своих, повешенных  недавно,  и лица их  были
ясны, и радостны, и близки - ближе тех  уже, что в жизни. Так утром радостно
думает человек о  доме  своих друзей, куда  войдет он  вечером с приветом на
смеющихся устах.
     Очень  устала Муся ходить. Прилегла осторожно  на  койку  и  продолжала
грезить с легко закрытыми глазами.  Звонили часы непрестанно, колебля  немую
тишину,  и  в их  звенящих  берегах тихо плыли светлые  поющие  образы. Муся
думала:
     ?Неужели  это смерть?  Боже мой,  как она прекрасна! Или это  жизнь? Не
знаю, не знаю. Буду смотреть и слушать?.
     Уже давно, с первых дней заключения, начал фантазировать ее слух. Очень
музыкальный,  он  обострялся  тишиною  и  на  фоне  ее  из  скудных   крупиц
действительности,  с ее  шагами  часовых в коридоре,  звоном часов, шелестом
ветра на  железной крыше, скрипом фонаря, творил целые музыкальные  картины.
Сперва  Муся боялась  их, отгоняла  от себя,  как  болезненные галлюцинации,
потом поняла, что сама  она  здорова  и никакой  болезни тут  нет,- и  стала
отдаваться им спокойно.
     И теперь - вдруг совершенно ясно и отчетливо она услыхала звуки военной
музыки.  В изумлении  она открыла глаза, приподняла голову - за окном стояла
ночь, и часы звонили. ?Опять, значит!? -  подумала  она спокойно  и  закрыла
глаза.  И как  только закрыла, музыка заиграла снова. Ясно слышно, как из-за
угла здания, справа, выходят солдаты, целый полк, и проходят мимо окна. Ноги
равномерно отбивают такт по мерзлой  земле: раз-два! раз-два! - слышно даже,
как  поскрипывает  иногда  кожа  на  сапоге,  вдруг  оскользается  и  тут же
выправляется  чья-то нога.  И музыка  ближе: совершенно незнакомый, но очень
громкий и бодрый праздничный марш. Очевидно, в крепости какой-то праздник.
     Вот оркестр прравнялся  с окном, и вся камера полна веселых, ритмичных,
дружно-разноголосых звуков. Одна труба, большая, медная, резко фальшивит, то
запаздывает, то смешно забегает вперед - Муся видит солдатика с этой трубой,
его старательную физиономию, и смеется.
     Все  удаляется.  Замирают шаги:  раз-два!  раз-два! Издалека музыка еще
красивее  и  веселее. Еще раз-другой громко и фальшиво-радостно  вскрикивает
медным голосом труба, и все гаснет.  И снова на колокольне вызванивают часы,
медленно, печально, еле-еле колебля тишину.
     ?Ушли!? - думает Муся с легкой грустью. Ей жаль  ушедших звуков,  таких
веселых   и  смешных;  жаль  даже   ушедших  солдатиков,  потому   что   эти
старательные,  с медными  трубами, с поскрипывающими  сапогами  совсем иные,
совсем не те, в кого хотела бы она стрелять из браунинга.
     -  Ну,  еще! - просит она ласково. И приходят еще. Склоняются  над нею,
окружают  ее  прозрачным  облаком  и  поднимают  вверх,  туда,  где  несутся
перелетные птицы  и  кричат, как герольды.  Направо, налево,  вверх и вниз -
кричат, как герольды. Зовут, оповещают,  далеко  возвещают  о полете  своем.
Широко машут  крылами, и тьма их держит, как держит их и свет; и на выпуклых
грудях, разрезающих  воздух,  отсвечивает  снизу голубым сияющий  город. Все
ровнее бьется сердце, все спокойнее и тише дыхание Муси. Она  засыпает. Лицо
устало и  бледно; под глазами круги, и  так тонки девичьи исхудалые руки,- а
на устах улыбка. Завтра, когда будет всходить солнце, это человеческое  лицо
исказится нечеловеческой гримасой, зальется  густою кровью мозг и вылезут из
орбит остекленевшие глаза,- но сегодня она спит  тихо и  улыбается в великом
бессмертии своем.
     Заснула Муся.
     А в тюрьме идет  своя жизнь, глухая и чуткая, слепая и зоркая, как сама
вечная тревога. Где-то ходят. Где-то шепчут. Где-то звякнуло ружье. Кажется,
кто-то крикнул. А может быть, и никто не кричал - просто чудится от тишины.
     Вот бесшумно отпала форточка в двери - в темном  отверстии показывается
темное усатое  лицо. Долго  и удивленно таращит на Мусю глаза - и  пропадает
бесшумно, как явилось.
     Звонят и поют куранты - долго, мучительно. Точно на высокую гору ползут
к полуночи  усталые  часы, и  все  труднее  и  тяжелее  подъем.  Обрываются,
скользят, летят со стоном вниз  -  и вновь мучительно ползут к  своей черной
вершине.
     Где-то ходят. Где-то шепчут. И уже впрягают коней в  черные без фонарей
кареты.

        "8. ЕСТЬ И СМЕРТЬ, ЕСТЬ И ЖИЗНЬ"

     О смерти Сергей Головин  никогда не думал, как о  чем-то  постороннем и
его  совершенно  не  касающемся. Он был крепкий,  здоровый,  веселый  юноша,
одаренный  той  спокойной  и  ясной  жизнерадостностью,  при которой  всякая
дурная, вредная  для жизни мысль или чувство быстро и  бесследно исчезают  в
организме. Как быстро заживали у него всякие порезы, раны и уколы, так и все
тягостное,  ранящее душу, немедленно  выталкивалось наружу и уходило.  И  во
всякое  дело  или  даже  забаву,  была  ли   то  фотография,  велосипед  или
приготовление  к  террористическому  акту,  он  вносил  ту  же  спокойную  и
жизнерадостную серьезность: все в жизни весело, все в жизни важно, все нужно
делать хорошо.
     И все он делал хорошо:  великолепно управлялся с  парусом,  стрелял  из
револьвера прекрасно;  был  крепок в дружбе, как  и в любви,  и  фанатически
верил  в ?честное  слово?.  Свои смеялись  над  ним, что  если сыщик,  рожа,
заведомый шпион даст ему честное слово, что он не сыщик,- Сергей поверит ему
и пожмет товарищески руку. Один был недостаток: был уверен, что поет хорошо,
тогда как слуху не имел  ни малейшего,  пел отвратительно и фальшивил даже в
революционных песнях; и обижался, когда смеялись.
     - Или вы все ослы, или  я  осел,- говорил он серьезно и обиженно. И так
же серьезно, подумав, все решали:
     - Ты осел, по голосу слышно.
     Но за недостаток этот, как иногда бывает с хорошими людьми, его любили,
пожалуй, даже больше, чем за достоинства.
     Смерти он настолько не боялся и настолько не думал о ней, что в роковое
утро,  перед  уходом  из квартиры  Тани  Ковальчук, он  один, как следует, с
аппетитом, позавтракал:  выпил  два  стакана  чаю, наполовину  разбавленного
молоком,  и  съел  целую пятикопеечную булку.  Потом  посмотрел с грустью на
нетронутый хлеб Вернера и сказал:
     - А ты что же не ешь? Ешь, подкрепиться надо.
     - Не хочется.
     - Ну так я съем. Ладно?
     - Ну и аппетит же у тебя, Сережа.
     Вместо ответа Сергей с набитым ртом, глухо и фальшиво запел:

     Вихри враждебные веют над нами...

     После  ареста он  было  загрустил:  сделано нехорошо,  провалились,  но
подумал: ?Есть  теперь  другое,  что  нужно  сделать  хорошо,-  умереть?,- и
развеселился.  И  как ни  странно, со  второго  же  утра  в  крепости  начал
заниматься гимнастикой по необыкновенно рациональной системе какого-то немца
Мюллера,  которой  увлекался:  разделся  голый  и,  к  тревожному  удивлению
наблюдавшего  часового,  аккуратно  проделал  все  предписанные восемнадцать
упражнений.  И  то,  что часовой наблюдал  и,  видимо, удивлялся,  было  ему
приятно, как пропагандисту мюллеровской системы;  и хотя знал, что ответа не
получит, все же сказал торчащему в окошечке глазу:
     -  Хорошо,  брат,  укрепляет. Вот  бы у вас  в полку  ввести что надо,-
крикнул он убеждающе и  кротко, чтобы не испугать, не подозревая, что солдат
считает его просто сумасшедшим.
     Страх смерти начал являться к нему  постепенно и как-то толчками: точно
возьмет кто и  снизу,  изо  всей силы,  подтолкнет  сердце  кулаком.  Скорее
больно,  чем страшно. Потом  ощущение  забудется  - и  через несколько часов
явится снова, и с каждым разом становится оно все продолжительнее и сильнее.
И уже  ясно  начинает принимать мутные очертания  какого-то  большого и даже
невыносимого страха.
     ?Неужели я боюсь? - подумал Сергей с удивлением.- Вот еще глупости!?
     Боялся  не он -  боялось его молодое, крепкое, сильное тело, которое не
удавалось обмануть ни гимнастикой немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И
чем крепче,  чем свежее оно  становилось после холодной  воды, тем  острее и
невыносимее делались  ощущения  мгновенного страха.  И  именно в те  минуты,
когда на воле он  ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после
крепкого сна  и физических упражнений,-  тут  появлялся этот острый,  как бы
чужой страх. Он заметил это и подумал:
     ?Глупо,  брат Сергей.  Чтобы оно умерло легче, его надо ослабить, а  не
укреплять. Глупо!?
     И бросил гимнастику  и обтирания. А солдату в объяснение и в оправдание
крикнул:
     - Ты  не  смотри, что  я бросил. Штука, брат, хорошая. Только  для тех,
кого вешать, не годится, а для всех других очень хорошо.
     И действительно, стало как будто легче. Попробовал также поменьше есть,
чтобы ослабеть еще, но, несмотря на отсутствие чистого воздуха и упражнений,
аппетит  был  очень  велик, трудно было сладить, съедал все, что  приносили.
Тогда начал делать так:  еще не принимаясь за еду, выливал половину горячего
в ушат; и это как будто помогло: появилась тупая сонливость, истома.
     - Я тебе покажу!  - грозил он телу, а  сам с грустью, нежно водил рукою
по вялым, обмякшим мускулам.
     Но  скоро тело  привыкло  и к  этому  режиму, и  страх смерти  появился
снова,-  правда, не такой  острый, не  такой огневый,  но  еще более нудный,
похожий  на тошноту. ?Это оттого, что тянут долго,- подумал Сергей,-  хорошо
бы все это время,  до казни,  проспать?,- и старался как можно дольше спать.
Вначале удавалось,  но потом,  оттого  ли, что  переспал  он, или по  другой
причине, появилась бессонница. И с нею пришли острые, зоркие мысли, а с ними
и тоска о жизни.
     ?Разве я ее, дьявола, боюсь? - думал он о смерти.- Это мне жизни жалко.
Великолепная вещь, что бы там ни говорили пессимисты.  А что если пессимиста
повесить? Ах,  жалко жизни, очень жалко.  И зачем борода у меня  выросла? Не
росла, не росла, а то вдруг выросла. И зачем??
     Покачивал головою грустно и вздыхал продолжительными тяжелыми вздохами.
Молчание  -  и продолжительный,  глубокий вздох; опять короткое молчание - и
снова еще более продолжительный, тяжелый вздох.
     Так было до суда и до последнего страшного свидания со стариками. Когда
он проснулся в камере  с  ясным сознанием, что с жизнью  все  покончено, что
впереди только  несколько часов  ожидания в  пустоте и смерть,- стало как-то
странно. Точно его оголили всего, как-то  необыкновенно оголили -  не только
одежду  с  него сняли,  но отодрали  от  него  солнце, воздух,  шум  и свет,
поступки и речи. Смерти  еще нет, но нет  уже  и жизни, а есть что-то новое,
поразительно  непонятное,  и  не  то  совсем лишенное смысла, не  то имеющее
смысл,  но  такой глубокий,  таинственный и  нечеловеческий, что открыть его
невозможно.
     - Фу-ты, черт! - мучительно удивлялся Сергей.-  Да что же это такое? Да
где же это я? Я... какой я?
     Оглядел  всего себя,  внимательно,  с  интересом,  начиная  от  больших
арестантских  туфель,  кончая  животом,  на   котором  оттопыривался  халат.
Прошелся по камере, растопырив руки и продолжая оглядывать себя, как женщина
в  новом платье, которое  ей длинно.  Повертел головою  -  вертится.  И это,
несколько страшное почему-то, есть он, Сергей Головин, и этого - не будет. И
все сделалось странно.
     Попробовал ходить по камере - странно,  что  ходит. Попробовал сидеть -
странно, что сидит. Попробовал выпить воды - странно, что пьет, что глотает,
что  держит  кружку,  что  есть  пальцы, и эти пальцы  дрожат.  Поперхнулся,
закашлялся и, кашляя, думал: ?Как это странно, я кашляю?.
     ?Да что я, с ума, что ли,  схожу! - подумал Сергей, холодея.- Этого еще
недоставало, чтобы черт их побрал!?
     Потер лоб рукою, но  и это было  странно. И тогда, не  дыша,  на целые,
казалось,  часы  он  замер  в неподвижности,  гася  всякую мысль,  удерживая
громкое дыхание, избегая всякого движения - ибо  всякая  мысль было безумие,
всякое движение  было безумие.  Времени  не  стало,  как  бы в  пространство
превратилось оно,  прозрачное, безвоздушное, в огромную площадь, на  которой
все,  и земля, и жизнь,  и люди; и все  это  видимо  одним взглядом, все  до
самого конца,  до  загадочного обрыва - смерти. И не в том было мучение, что
видна смерть,  а в том,  что сразу видны и  жизнь и смерть. Святотатственною
рукою была отдернута  завеса, сызвека скрывающая тайну жизни и тайну смерти,
и они перестали быть  тайной,- но не сделались они и понятными,  как истина,
начертанная на неведомом  языке.  Не было таких понятий в  его  человеческом
мозгу,  не  было таких слов  на его человеческом  языке,  которые  могли  бы
охватить  увиденное. И слова: ?мне страшно? -  звучали в  нем только потому,
что не  было иного слова, не существовало  и  не могло существовать понятия,
соответствующего  этому  новому,  нечеловеческому  состоянию.  Так было бы с
человеком, если бы он, оставаясь в пределах человеческого разумения, опыта и
чувств, вдруг увидел самого Бога,- увидел и не понял бы, хотя бы и знал, что
это  называется  Бог,  и  содрогнулся  бы  неслыханными  муками неслыханного
непонимания.
     - Вот  тебе и Мюллер!  - вдруг  громко, с  чрезвычайной убедительностью
произнес он и качнул  головою. И с тем неожиданным переломом  в чувстве,  на
который так способна человеческая душа, весело и искренно захохотал.- Ах ты,
Мюллер! Ах ты, мой милый Мюллер! Ах ты, мой распрекрасный  немец! И все-таки
- ты прав, Мюллер, а я, брат Мюллер, осел.
     Быстро  несколько раз  прошелся  по  камере  и  к  новому,  величайшему
удивлению наблюдавшего в глазок солдата - быстро разделся догола и весело, с
крайней  старательностью проделал  все восемнадцать упражнений;  вытягивал и
растягивал  свое молодое,  несколько  похудевшее  тело, приседал,  вдыхал  и
выдыхал воздух, становясь на носки, выбрасывал  ноги и руки. И после каждого
упражнения говорил с удовольствием:
     - Вот это так! Вот это настоящее, брат Мюллер!
     Щеки его раскраснелись, из  пор  выступили капельки горячего, приятного
пота, и сердце стучало крепко и ровно.
     - Дело в  том,  Мюллер,-рассуждал Сергей, выпячивая грудь так, что ясно
обрисовались ребра под тонкой натянутой кожей,- дело в том, Мюллер, что есть
еще девятнадцатое упражнение - подвешивание за шею в  неподвижном положении.
И  это называется казнь. Понимаешь, Мюллер? Берут живого  человека, скажем -
Сергея Головина,  пеленают его, как куклу,  и вешают за шею,  пока не умрет.
Глупо это, Мюллер, но ничего не поделаешь - приходится.
     Перегнулся на правый бок и повторил:
     - Приходится, брат Мюллер.

        "9. УЖАСНОЕ ОДИНОЧЕСТВО"

     Под тот же звон часов, отделенный  от Сергея и Муси несколькими пустыми
камерами, но одинокий столь тяжко, как если бы во всей вселенной существовал
он один, в ужасе и тоске оканчивал свою жизнь несчастный Василий Каширин.
     Потный,  с  прилипшей  к телу  мокрой  рубахой, распустившимися, прежде
курчавыми  волосами,  он  судорожно  и  безнадежно  метался  по камере,  как
человек,  у  которого  нестерпимая зубная боль. Присаживался,  вновь  бегал,
прижимался лбом к стене, останавливался и что-то разыскивал глазами - словно
искал лекарства. Он так изменился,  что как будто имелись у  него два разных
лица, и прежнее, молодое ушло куда-то, а на место его стало новое, страшное,
пришедшее из темноты.
     К нему страх смерти пришел сразу и  овладел  им безраздельно и властно.
Еще утром, идя на  явную смерть, он  фамильярничал с нею,  а  уже к  вечеру,
заключенный  в одиночную  камеру, был закружен  и захлестнут волною бешеного
страха.  Пока он сам, своею волею,  шел  на  опасность  и смерть,  пока свою
смерть, хотя бы  и страшную по виду, он держал в собственных руках, ему было
легко  и  весело  даже: в  чувстве безбрежной свободы,  смелого  и  твердого
утверждения  своей дерзкой  и бесстрашной воли  бесследно утопал  маленький,
сморщенный, словно старушечий стра-. шок. Опоясанный адской машиной, он  сам
как бы превратился в адскую машину, включил в  себя жестокий разум динамита,
присвоил  себе  его  огненную  смертоносную  мощь.  И,  идя по улице,  среди
суетливых, будничных, озабоченных своими делами людей, торопливо спасающихся
от извозчичьих лошадей и  трамвая,  он  казался  себе  пришлецом  из  иного,
неведомого мира, где не знают ни смерти, ни страха.  И  вдруг сразу  резкая,
дикая, ошеломляющая перемена. Он уже не идет, куда хочет, а его везут,- куда
хотят. Он  уже не  выбирает места, а его сажают в каменную клетку и запирают
на ключ, как вещь. Он уже  не может выбрать  свободно: жизнь или смерть, как
все  люди, а  его  непременно  и  неизбежно  умертвят.  За  мгновение бывший
воплощением воли, жизни и силы, он становится жалким образом единственного в
мире  бессилия,  превращается  в  животное,  ожидающее  бойни,  в  глухую  и
безгласную  вещь, которую можно переставлять,  жечь, ломать.  Что  бы он  ни
говорил, слов  его не  послушают, а  если  станет  кричать,  то заткнут  рот
тряпкой,  и будет ли он  сам  передвигать ногами, его отведут  и повесят;  и
станет  ли  он  сопротивляться,  барахтаться,  ляжет  наземь  - его  осилят,
поднимут, свяжут и связанного  поднесут к виселице.  И  то, что эту машинную
работу  над  ним исполнят  люди,  такие  же,  как  и он,  придает  им новый,
необыкновенный и зловещий  вид:  не  то  призраков, чего-то притворяющегося,
явившегося  только  нарочно,  не то  механических  кукол на пружине:  берут,
хватают, ведут, вешают, дергают за  ноги. Обрезают  веревку, кладут,  везут,
закапывают.
     И  с  первого  же  дня  тюрьмы люди  и  жизнь превратились для  него  в
непостижимо ужасный  мир  призраков и механи-ческих кукол. Почти обезумев от
ужаса, он  старался представить, что люди имеют язык и говорят, и  не мог  -
казались немыми;  старался  вспомнить  их  речь,  смысл  слов,  которые  они
употребляют при сношениях,- и не мог. Рты раскрываются, что-то звучит, потом
они расходятся, передвигая ноги, и нет ничего.
     Так чувствовал бы себя человек, если бы  ночью, когда  он в  доме один,
все  вещи  ожили, задвигались и приобрели над ним, человеком, неограниченную
власть. Вдруг  стали бы его судить: шкап,  стул, письменный стол и диван. Он
бы  кричал и  метался,  умолял,  звал  на помощь, а они что-то  говорили  бы
по-своему между собою, потом повели  его вешать: шкап, стул, письменный стол
и диван. И смотрели бы на это остальные вещи.
     И  все  стало казаться игрушечным  Василию  Каширину,  присужденному  к
смертной казни через повешение: его камера, дверь с глазком, звон заведенных
часов,  аккуратно  вылепленная крепость, и  особенно та механическая кукла с
ружьем, которая стучит  ногами  по коридору,  и те  другие, которые,  пугая,
заглядывают к нему в окошечко и молча подают еду. И то, что он испытывал, не
было ужасом перед смертью;  скорее  смерти  он даже хотел: во всей  извечной
загадочности и непонятности  своей она была доступнее разуму,  чем  этот так
дико  и  фантастично  превратившийся   мир.   Более   того:  смерть  как  бы
уничтожалась совершенно  в этом безумном мире призраков и кукол, теряла свой
великий и  загадочный смысл, становилась также чем-то механическим и  только
поэтому страшным. Берут,  хватают, ведут, вешают, дергают за ноги.  Обрезают
веревку, кладут, везут, закапывают.
     Исчез из мира человек.
     На  суде близость  товарищей привела  Каширина в себя,  и он снова,  на
мгновение, увидел людей: сидят и судят его  и что-то говорят на человеческом
я