ли вас смерти, а  только  по-
немногу приучили к ней. А вот я научила, одним взглядом, когда все  было
совершенным, ясным и неистовым, я вам сказала: в этом - Смерть. И еще: в
этом - Время. И затем: Уходи, Смерть! И: Время, остановись!  Вот  что  я
вам сказала. А ты, мой любимый, говорил медленно, безупречно правдивый и
спасенный, свободный от всего случайного, ты раскрепостил свой печальный
дух, печальный и возвышенный, как дух всех мужей, не предназначенный для
какого-либо употребления. Поскольку я не предназначена  для  какого-либо
употребления и вы тоже не сознавали себя для него предназначенными, меж-
ду нами все было хорошо. Мы любили друг друга. Наш дух был един.
 
   Я знала одного человека, его звали Ханс, и он был не такой,  как  все
другие. Знала и еще одного, он тоже был не такой, как все другие.  Потом
одного, кто был совсем не такой, как все другие, его звали Ханс, я люби-
ла его. Я встретила его на прогалине, и мы пошли с ним куда  глаза  гля-
дят, это было на берегах Дуная, он катался со мной на колесе  обозрения;
было в Шварцвальде, было под платанами на Больших бульварах, он  пил  со
мной перно. Я любила его. Мы стояли на Северном вокзале,  поезд  отходил
около полуночи. Я не махала ему, только сделала знак рукой, смысл  коего
- конец. Конец, которому нет конца. Конец  не  наступал  никогда.  Можно
спокойно делать этот знак. Это знак не печальный, он не окутывает траур-
ным флером вокзалы и шоссейные дороги, он менее печален, чем  обманчивое
маханье рукой, с которым столь многое приходит к концу. Уходи, Смерть, а
ты, Время, остановись. Не прибегать к ворожбе, не лить слезы,  не  спле-
тать руки, никаких клятв и просьб. Ничего похожего. Завет  таков:  поло-
житься на то, что глазам достаточно глядеть в глаза, что достаточно  зе-
леной муравы, достаточно невесомой пушинки. Так повиноваться  закону,  а
не чувству. Так повиноваться одиночеству. Одиночеству, в которое за мной
не последует никто.
 
   Тебе это понятно? Твое одиночество я не разделю никогда, ибо  у  меня
свое, более давнее и на более долгие времена. Я  не  создана  для  того,
чтобы разделять ваши заботы. Эти заботы - нет! Как бы я могла когда-либо
их признать, не изменив своему закону? Как бы могла когда-либо  поверить
в важность ваших конфликтов? Как мне поверить - пока я действительно вам
верю, верю без оговорок - в то, что вы нечто большее, чем ваши беспомощ-
ные, тщеславные речи, ваши жалкие поступки, ваши дурацкие подозрения.  Я
всегда верила, что вы нечто большее - рыцари,  кумиры,  самоотверженные,
достойные высочайшего королевского имени. Когда ты больше ничего не  мог
поделать со своей жизнью, то говорил вполне правдиво, но  только  тогда.
Все воды выходили тогда из берегов, взбухали реки, сотнями расцветали  и
тонули кувшинки, а море превращалось в один мощный вздох, оно  билось  и
билось, набегало и накатывало на землю, так что с его  губ  капала  бела
пена.
 
   Предатели! Когда вам ничего больше не помогало, то  помогала  ругань.
Вам вдруг становилось ясно, что во мне казалось вам подозрительным - во-
да, пелена, все, что нельзя взять в  руки.  Я  вдруг  становилась  опас-
ностью, которую вы еще вовремя распознали, и вы принимались меня прокли-
нать и в мгновение ока во всем раскаивались.  Вы  каялись  на  церковных
скамьях, перед вашими женами, детьми, перед общественностью. Вы так  от-
важно каялись в своем увлечении мною перед вашими высокими-высокими инс-
танциями, так старались укрепить все то, что стало в вас шатким. Вы были
в безопасности. Быстро соорудив алтари, вы принесли меня в жертву. Какою
же была моя кровь на вкус? Напоминала ли кровь лани или Белого кита?  Их
безмолвие?
   Благо вам! Вас будут много любить и многое вам простят. Только не за-
бывайте, что это вы призвали меня в свой мир, что вы  мечтали  обо  мне,
иной, мечтали об ином и ваш дух, а не тело устремлялся к  той  неизвест-
ной, которая на ваших свадьбах издает  жалобный  стон,  которая  ступает
мокрыми ногами и от поцелуя которой вы боитесь умереть так,  как  хотите
умереть и больше не умираете: не в свой срок, увлеченными и  от  высшего
знания.
   Почему бы мне это не высказать, не возбудить презрение к вам  прежде,
чем я уйду?
   Ведь я ухожу.
   Ибо я еще раз свиделась с вами, услышала, как вы говорите  на  языке,
на котором вам со мной говорить не следует. Память у  меня  нечеловечес-
кая. Пришлось мне вспомнить обо всем, о каждой измене и каждой  низости.
Я свиделась с вами в прежних местах, только теперь  они  показались  мне
местами стыда, хотя раньше были местами света. Что вы наделали! Я молча-
ла, не сказала ни слова. Лучше скажите себе сами. Зачерпнув горстью  во-
ды, я окропила эти места, дабы они могли зазеленеть, как  могилы.  Чтобы
они все же остались местами света.
 
   Но так я уйти не могу. Поэтому позвольте мне еще раз  сказать  о  вас
хорошее, чтобы проститься не так.
   Чтобы ни с чем не проститься.
   Хороши все-таки были ваши речи, ваши блуждания, ваше рвение и ваш от-
каз от полной правды, чтобы сказана была полуправда, чтобы свет  освещал
лишь одну половину мира, которую вы в своем рвении только и можете восп-
ринять. Вот как вы были отважны, по отношению к другим тоже, но и  трус-
ливы, конечно, а отважны зачастую ради того, чтобы не казаться трусливы-
ми. Если вы видели, что спор сулит вам беду,  вы  продолжали  спорить  и
настаивать на своем, хотя это не приносило вам никакой выгоды. Вы спори-
ли против собственности и за собственность, за ненасилие и за оружие, за
новое и за старое, за реки и за регулирование рек, за  клятву  и  против
того,  чтобы  клясться.  А  ведь  вы  знаете,  что  распаляетесь  против
собственного молчания, и все же продолжаете распаляться. Наверно, за это
надо похвалить.
   Похвалить надо нежность, скрытую в ваших неуклюжих телах. Нечто  осо-
бенно нежное проявляется у вас, когда вы оказываете какую-то любезность,
делаете что-нибудь доброе. Намного нежнее, чем все нежности  ваших  жен,
бывает ваша нежность, когда вы даете кому-нибудь слово или кого-то  слу-
шаете и понимаете. Ваши тяжелые тела сидят в креслах, но сами вы  совер-
шенно невесомы, и печаль или улыбка на ваших лицах  могут  быть  такими,
что даже беспочвенные подозрения ваших друзей на какое-то время лишаются
пищи.
   Похвалить надо ваши руки, когда вы берете ими  хрупкие  вещи,  берете
бережно, чтобы не повредить, и когда вы таскаете тяжести  и  убираете  с
дороги препятствия. И хорошо, когда вы лечите тела людей и животных и со
всей осторожностью убираете из этого мира боль. Вот то немногое, что ис-
ходит от ваших рук, но есть благие дела, и они вам зачтутся.
   Можно восхищаться и тем, как вы склоняетесь над моторами и  машинами,
создаете их, понимаете и объясняете, до тех  пор,  пока  от  бесконечных
объяснений их снова  не  окутает  тайна.  Разве  ты  не  говорил:  здесь
действует такой-то принцип и такая-то энергия? Разве не замечательно это
было сказано? Никто больше не будет так говорить о токах и силах, о маг-
нитах и механизмах и о сущности всех вещей.
   Никто больше не будет так говорить о стихиях, о мироздании  и  свети-
лах.
   Никто никогда не говорил так о Земле, о ее облике, о периодах ее  су-
ществования. В твоих рассказах все было так четко: кристаллы, вулканы  и
пепел, лед и пламя в недрах.
   Никто никогда не говорил так о людях, об условиях, в каких они живут,
об их зависимости, их имениях, идеях, о людях на этой  Земле,  на  Земле
прошедших и будущих времен. И было справедливо так говорить  и  в  столь
многом сомневаться.
   Никогда не окутывало предметы столько волшебства, как в твоих  речах,
и никогда не звучали слова так высокомерно. Благодаря тебе язык мог даже
взбунтоваться, и сбиться с пути, и обрести мощь. Со словами и фразами ты
делал все что угодно - объяснялся с их помощью или преображал их,  назы-
вал что-то по-новому, и предметы, которые не различают прямых и  косвен-
ных слов, от этих названий начинали прямо-таки шевелиться.
   Ах, чудовища, никто ведь не умел так хорошо играть! Это  вы  изобрели
все игры - цифровые лото и каламбуры, фантасмагории и любовные игры.
 
   Никто и  никогда  не  говорил  так  о  себе.  Почти  правдиво.  Почти
убийственно правдиво. Склонившись над водой, почти отрекшись  от  всего.
Мир уже во тьме, и я не могу надеть ожерелье из ракушек. Не будет больше
прогалины. Ты не такой, как другие. Я под водой. Под водой.
 
   А теперь кто-то ходит наверху и ненавидит воду, ненавидит зелень и не
понимает, не поймет никогда. Как я никогда не понимала.
 
   Почти онемев
   едва еще
   слыша
   зов.
 
   Приди. Хоть раз.
   Приди.
 
 
   Шаг к Гоморре
 
   Последние гости ушли. Только девушка в черном пуловере и красной юбке
не поднялась вместе с другими и все еще сидела в углу. Напилась, подума-
ла Шарлотта, вернувшись в комнату, хочет, наверно, остаться со мной нае-
дине, что-то мне рассказать, а я до смерти устала.  Она  заперла  дверь,
возле которой упорно стояла, давая понять засидевшимся гостям, что  путь
свободен, и взяла с комода до краев полную пепельницу, откуда уже сыпал-
ся пепел. В комнате - сдвинутые с места стулья, мятая салфетка на  полу,
спертый воздух, беспорядок, разор после нашествия. Ей стало  дурно.  Она
все еще держала в руке горящую сигарету и пыталась воткнуть  ее  в  кучу
окурков - сигарета задымилась. Шарлотта метнула взгляд на кресло в углу,
на свисающие волосы с рыжеватым отливом, на красную юбку,  которая,  как
широкая пелерина, ниспадала девушке на ноги  и,  охватив  полукругом  ее
ступни, ковер и кресло, сползала на пол. Шарлотта видела не столько саму
девушку, сколько все эти случайные и разрозненные красные тона в  комна-
те: свет, который сочился сквозь красный абажур, и столбик мерцающей пы-
ли, ряд красных книжных корешков на полке позади лампы, броскую фланеле-
вую юбку и не столь броские волосы. Лишь на мгновение мир  предстал  та-
ким, каким ему уже никогда не быть, - один-единственный раз он оделся  в
красное.
   На этом фоне вдруг широко раскрылись глаза девушки - влажные, темные,
пьяные - и встретились с глазами женщины.
   Шарлотта подумала: скажу ей, что плохо себя чувствую и должна  поско-
рее лечь спать. Найти бы только верную вежливую фразу, чтобы убедить  ее
уйти. Она должна уйти. Почему она не уходит? Я до смерти устала.  Почему
гости не уходят вовремя? Ну почему эта девушка не ушла вместе с другими?
   Однако момент был упущен. Шарлотта слишком долго  стояла  молча.  Она
тихо шмыгнула на кухню, вытряхнула пепельницу, ополоснула лицо, смыла  с
него этот долгий вечер, бесконечные улыбки, напряженное внимание -  надо
ведь было глядеть в оба. В ее глазах запечатлелось: широкая юбка красно-
го цвета смерти, которому должна сопутствовать дробь барабана.
   Начнет сейчас рассказывать мне какую-нибудь  историю.  Почему  именно
мне? Осталась нарочно, чтобы со мной поговорить. Сидит без денег или  не
может устроиться здесь, в Вене, приехала откуда-то с юга, словенка,  по-
лусловенка из приграничья, в общем, из тех мест, имя  ее  тоже  об  этом
свидетельствует - Мара. Наверняка что-нибудь  такое  в  этом  роде,  ка-
кая-нибудь просьба, душещипательная история,  все  равно  какая,  только
спать она мне не даст. В Вене она, конечно же, ужасно одинока или попала
в какую-то передрягу. Спросить Франца, что это за девушка, прямо завтра.
   Завтра!
   Шарлотта испугалась, перебрала в памяти все, что от нее  требовалось:
завтра утром встретить Франца, поставить  будильник,  выглядеть  свежей,
выспавшейся, производить приятное впечатление. Больше нельзя терять вре-
мя. Быстро наполнив два стакана минеральной водой, она понесла их в ком-
нату и один протянула девушке. Та молча выпила  воду  и,  ставя  стакан,
внезапно сказала:
   - Значит, завтра он возвращается.
   - Да, - ответила Шарлотта. И, слишком  поздно  почувствовав  шпильку,
прибавила: - Кто? - Слишком поздно.
   - Он часто уезжает. И вы подолгу бываете одна.
   - Не часто, иногда. Вы же знаете.
   - Вам хочется, чтобы я ушла?
   - Нет, - сказала Шарлотта.
   - У меня было такое чувство, что мужчина, который без  конца  болтал,
тоже с удовольствием бы остался.
   - Нет, - сказала Шарлотта.
   - У меня было такое чувство... - Мара скривила губы.
   Шарлотта разозлилась, но отвечала все еще вежливо.
   - Нет, конечно нет. - Она встала. - Пойду сварю кофе. А потом  вызову
вам такси.
   Вот она и нашла нужные слова и опять обрела почву под ногами. Все  же
дала девчонке понять, что отправит ее восвояси, а ведь совсем не считала
себя способной на такое заявление.
   Мара вскочила и схватила Шарлотту за руку.
   - Нет, - воскликнула она. - Я этого не допущу. За нынешний вечер вы и
так уже набегались туда-сюда. Выпить кофе мы можем и где-нибудь в  горо-
де. Давайте уйдем отсюда куда подальше. Я знаю один такой бар.  Ну  что,
пошли?
   Шарлотта высвободила руку и, не ответив, взяла с вешалки плащи.
   Она подтолкнула девушку к двери и почувствовала облегчение. На  лест-
нице, где было темно и только на площадки падал  слабый  свет  дворового
фонаря, к ней опять потянулась рука Мары и опять схватила ее за руку вы-
ше локтя. Шарлотта боялась, как бы девушка не  упала,  она  одновременно
тащила и поддерживала ее, пока они не спустились во двор и не  вышли  из
ворот.
   Францисканерплац лежал перед ними тихий-тихий, как  деревенская  пло-
щадь. Плеск фонтана, тихий-тихий. Хотелось вдыхать запахи лугов и  лесов
и чтобы они были рядом, хотелось взглянуть на  луну,  на  небо,  которое
после шумного дня опять простерло свою гладкую ночную  синеву.  На  Вай-
бурггассе не было ни души. Они быстро дошли до Кернтнерштрассе, и  вдруг
Мара опять, точно пугливый ребенок, взяла Шарлотту за руку. Так, держась
за руки, они пошли еще быстрее, словно их кто-то преследовал. Мара  пус-
тилась бегом, и под конец они бежали обе, как две школьницы, будто  идти
шагом было просто невозможно. Звенели Марины браслеты, один из них впил-
ся Шарлотте в запястье, и боль еще подгоняла ее.
   С чувством неуверенности озиралась Шарлотта в жарком и душно вестибю-
ле бара. Мара открыла перед нею дверь в зал. Здесь тоже все  было  крас-
ное. И стены, цвета адского пламени, и столы, и стулья, и  лампы,  кото-
рые, как огни светофоров, ждали, когда их сменит зеленый  свет  утра,  а
пока что пытались удержать ночь и задержать людей в этой ночи, в дыму  и
дурмане. Однако засилье красного в этом баре, поскольку оно возникло там
не случайно, не так поразило Шарлотту, как перед тем неожиданные красные
тона у нее дома, и даже приглушило то, первое впечатление - эта  зияющая
красная пасть поглотила и волосы Мары, и ее широкую красную юбку.
   Люди вяло пили и танцевали, и все же у Шарлотты  было  ощущение,  что
она попала в какой-то круг ада, где ее будут жечь огнем  и  терзать  еще
неведомыми пытками. Музыка, гул голосов были для  нее  мучительны,  ведь
она без разрешения покинула свой мир и боялась, как  бы  ее  не  заметил
здесь и не узнал кто-нибудь из знакомых. Низко опустив голову, она прош-
ла следом за Марой к столу, который им указал кельнер,  длинному  столу,
за которым уже сидели двое мужчин в темных костюмах, а чуть  подальше  -
молодая пара, эти двое ни на миг не поднимали глаз и только тихонько ка-
сались друг друга кончиками пальцев. Вокруг все затопили танцующие и уже
напирали на стол, словно соскальзывая с палубы тонущего корабля; они то-
пали по полу так, будто хотели провалиться сквозь землю. Все плыло,  ка-
чалось, курилось в красном свете, в шуме и гаме, все стремилось в  безд-
ну, в тартарары...
   Шарлотта заказала кофе и вино. Когда она снова  подняла  глаза,  Мара
встала из-за стола и начала танцевать в метре от нее.  Сперва  казалось,
что она одна, но потом обнаружился и партнер - разгоряченный худой юнец,
наверное ученик или студент, он покачивал бедрами и дергал ногами,  вре-
менами танцевал один, потом опять хватал Мару за руки или на  миг  обни-
мал, чтобы тут же снова оттолкнуть и позволить ей предаться собственным,
на ходу изобретаемым движениям. Мара обратила лицо к Шарлотте,  крутану-
лась, отбросила назад волосы. Один раз она подскочила к Шарлотте  совсем
близко и церемонно ей поклонилась.
   - Ведь вы не против?
   Шарлотта сухо кивнула, отвернулась и стала пить мелкими глотками. Она
не хотела раздражать девушку, наблюдая за ней. За ее  стулом  вырос  ка-
кой-то мужчина, но она покачала головой. Она  прилипла  к  стулу,  и  ее
вновь пересохший язык тоже плотно прилип к гортани. Ей хотелось встать и
потихоньку уйти, когда Мара отведет от нее взгляд. Но она не уходила по-
тому - это она осознала лишь позднее, - что Мара даже  не  притворялась,
будто танцует, чтобы танцевать, будто ей хочется здесь с  кем-то  танце-
вать или просто побыть в этом баре, развлечься. Ведь она поминутно  пог-
лядывала в ее сторону, да и весь свой танец явно исполняла лишь ради то-
го, чтобы покрасоваться перед Шарлоттой. Она разрезала руками воздух,  а
телом пространство, словно воду, она плавала и выставляла себя  напоказ,
а Шарлотта, в конце концов побежденная, следила теперь за каждым ее дви-
жением еще и для того, чтобы придать своем  взгляду  какую-то  осмыслен-
ность.
   Музыка смолкла. Запыхавшаяся сияющая Мара села и  взяла  Шарлотту  за
руку. Их руки переплелись. Шепот: "Вы сердитесь?" Отрицательное движение
головой. Глубокое отупение. Хорошо бы теперь встать и уйти, вырваться из
этих маленьких цепких рук. Резким движением  Шарлотта  высвободила  свою
правую руку, взяла бокал с вином  и  выпила.  Вино  никак  не  иссякало,
сколько бы она ни пила. Время не иссякало тоже, эти взгляды, эти руки  -
они были неиссякаемы. Двое мужчин за их столом повернулись к Маре, нача-
ли с ней шушукаться, улыбаться.
   - Сделаем мост, фройляйн?
   Мара подняла руки, и они ненадолго замелькали среди рук мужчин в  ка-
кой-то игре, которой Шарлотта не знала.
   - Нет, никаких мостов, никаких мостов! - смеясь воскликнула Мара, по-
вернулась спиной к мужчинам так же внезапно, как пустилась  с  ними  иг-
рать, и, приняв прежнюю позу, подсунула свои руки под белые  и  холодные
руки Шарлотты, лежавшие на столе.
   - Ах, дамы хотят побыть вдвоем, - заметил один из мужчин и добродушно
улыбнулся приятелю.
   Шарлотта закрыла глаза. Она ощутила пожатие жестких  пальцев  Мары  и
ответила на него, сама не зная зачем и совсем того не желая. Да, вот оно
как. Это оно самое и есть. Она понемногу приходила в себя; опустив  гла-
за, уставилась в стол и не двигалась. Двигаться она больше не хотела во-
обще. Теперь ей было безразлично, уйдут они или останутся здесь,  успеет
она выспаться до утра или нет, будет ли еще играть эта музыка, заговорит
ли с ней кто-нибудь, узнает ли ее...
   - Ну скажи что-нибудь! Тебе что, здесь не нравится? Ты разве  никогда
не выходишь из дому где-нибудь потанцевать или выпить?..  Скажи  что-ни-
будь!
   Молчание.
   - Скажи что-нибудь! Хоть улыбнись. Как только ты выдерживаешь там,  у
себя, наверху? Я бы не выдержала  -  одной  ходить  по  квартире,  одной
спать, одной работать, ночью и днем, все время играть... О, это  ужасно.
Никто бы не выдержал!
   Шарлотта с трудом проговорила:
   - Пойдем отсюда... - Она боялась разреветься.
   Когда они вышли на улицу, Шарлотта уже не могла произнести фразу, ко-
торая однажды ее выручила. Раньше можно было сказать: "Я вызову вам так-
си". Однако теперь ей пришлось бы перейти с "вы" на  "ты".  А  построить
подобную фразу с "ты" она не могла. Они медленно шли  обратно.  Шарлотта
сунула руки в карманы плаща. По крайней мере, Мара не  завладеет  теперь
ее рукой.
   Ступеньки на Францисканерплац Мара на этот раз нашла  в  темноте  без
всякой помощи, без подсказки. Она шагала впереди  так  уверенно,  словно
часто поднималась и спускалась по этой лестнице.
   Шарлотта вставила ключ в замочную скважину  и  приостановилась.  Если
она теперь и впрямь отопрет, если не столкнет Мару с лестницы, т