о  прос-
ти-прощай "наша квартира". Я должна ее столкнуть,  подумала  Шарлотта  и
повернула ключ.
   Как только они вошли, Мара бросилась ей на шею и повисла, точно ребе-
нок. Маленькое трогательное тело прижалось к  ее  собственному,  которое
неожиданно показалось ей крупнее и сильней, чем обычно. Быстрым движени-
ем она высвободилась, протянула руку, зажгла свет.
   Они уселись в комнате, как сидели перед уходом, и закурили.
   - Это безумие, ты безумна, как ты только можешь?.. -  Шарлотта  осек-
лась и была не в силах продолжать, до того она показалась себе  смешной.
Она курила и думала, что этой ночи не будет конца, что эта  ночь  только
начинается и конца ей, возможно, не будет.
   Наверно, Мара теперь останется здесь навсегда, навсегда, навсегда,  а
ей самой придется отныне вечно ломать голову над  тем,  что  она  такого
сделала или сказала, чем виновата в том, что Мара сидит  здесь  и  здесь
остается.
   Когда она в растерянности взглянула на Мару, то заметила, что из глаз
девушки катятся слезы.
   - Да не плачь ты. Ну пожалуйста, не плачь.
   - Ты не хочешь меня. Никто меня не хочет.
   - Перестань плакать. Ты очень милая, очень красивая, но...
   - Почему ты меня не хочешь, почему? - снова слезы.
   - Я не могу.
   - Ты не хочешь. Почему? Скажи мне только, чем я тебе  не  угодила,  и
тогда я уйду! - Мара медленно сползла с кресла, упала на колени и  поло-
жила голову на колени к Шарлотте. - Тогда я уйду, и  ты  от  меня  изба-
вишься.
   Шарлотта не шелохнулась. Продолжая курить, она смотрела  сверху  вниз
на лицо девушки, изучала каждую  его  черточку,  ловила  каждый  взгляд.
Смотрела очень долго и очень пристально.
   Это было безумие. Она никогда еще не... Однажды в школьные годы, ког-
да ей было велено отнести тетради учительнице истории в учительскую, где
больше никого не было, та вдруг встала, обвила ее  рукой,  поцеловала  в
лоб: "Милая девочка". Испугавшись - ведь  историчка  всегда  была  такой
строгой, - Шарлотта повернулась и выбежала  из  комнаты.  Долго  еще  ее
преследовали эти два нежных слова. С того дня ее спрашивали  по  истории
еще строже, чем остальных, а ее отметки стали еще хуже. Но она никому не
жаловалась, терпела незаслуженно суровое обращение,  ибо  поняла:  такая
нежность могла смениться только такой строгостью.
   Но как я могу прикоснуться к Маре? - думала Шарлотта. Ведь она сдела-
на из того же теста, что и я. И она с грустью подумала о Франце, который
сейчас был на пути к ней, поезд, наверное, уже подъезжает к  границе,  и
никто не может помешать ему ехать дальше, никто  не  может  предупредить
Франца, чтобы он не возвращался туда, где "наша квартира" перестала  су-
ществовать. Или она еще существует? Ведь все еще на месте, ключ  замкнул
дверь, и если бы Мара вдруг чудом исчезла или просто взяла  и  ушла,  то
назавтра все происшедшее показалось бы наваждением, небылью.
   - Пожалуйста, будь умницей. Мне ведь еще надо поспать, а завтра вста-
вать чуть свет.
   - Я не умница. Ах ты лапочка, красавица моя, и врешь-то ты ведь  сов-
сем немножко, верно?
   - Как это? С чего ты взяла? - Шарлотта, сонная, прокуренная,  опусто-
шенная, не способна была  что-то  понять.  Мысли,  как  часовые,  ходили
взад-вперед у нее в голове, слышали враждебные слова, были начеку, но не
могли подать сигнал тревоги, изготовиться к обороне.
   - Ты врешь! О, как ты врешь!
   - Не понимаю, о чем ты.  Зачем  мне  врать  и  что  ты  вообще  сочла
враньем?
   - Ты врешь. Ты меня позвала, попросила прийти к тебе, ночью даже выш-
ла со мной в город, а теперь ты мной брезгуешь, не хочешь признать,  что
сама зазвала меня к себе!
   - Я тебя...
   - Ты разве не пригласила меня? Как это понимать?
   Шарлотта расплакалась. Слезы хлынули так внезапно, что она  не  могла
их удержать.
   - Я многих приглашаю.
   - Врешь!
   Мокрое лицо Мары, все еще мокрое, даже  когда  она  начала  смеяться,
прижалось к лицу Шарлотты, нежное, теплое; их слезы смешались.  Поцелуи,
которыми награждал Шарлотту ротик Мары, кудряшки, которые  тряслись  над
нею, головка, столкнувшаяся с ее головой, -  все  было  настолько  более
мелким, хрупким, ничтожным, чем были когда-либо  чья-то  голова,  чьи-то
волосы, чьи-то поцелуи, ласкавшие ее. Она искала в своих чувствах  како-
го-то наставления, в руках - инстинкта, в голове - команды. Но наставле-
ния не было.
   В детстве Шарлотта, бывало, от избытка чувств целовала свою  кошку  в
маленькую мордашку, во влажное, прохладное, нежное нечто, вокруг которо-
го все было мягким и чуждым, не допускающим поцелуев. Примерно такими же
влажными, нежными, непривычными были сейчас губы девушки.  Шарлотта  не-
вольно вспомнила кошку и стиснула зубы. И в то же время пыталась опреде-
лить, какое ощущение вызвали у нее эти непривычные губы.
   Выходит, такими были и ее собственные губы, такими встречались они  с
мужчиной - тонкие, почти безвольные, какие-то дряблые, мордашка, которую
не принимают всерьез.
   - Поцелуй меня хоть раз, - клянчила Мара. - Один-единственный раз.
   Шарлотта взглянула на свои наручные часы, - что-то вдруг толкнуло  ее
на них взглянуть, и она хотела, чтобы Мара это заметила.
   - Который час? - Вопрос этот был задан каким-то новым тоном -  такого
злобного, враждебного тона Шарлотта еще не слышала.
   - Четыре часа, - сухо ответила она.
   - Я остаюсь. Слышишь? Остаюсь. - Интонация опять угрожающая,  гадкая.
Но разве сама она не сказала кому-то однажды: "Я остаюсь"? Она  пыталась
уверить себя, что сказала это совсем не таким тоном.
   - Ты, видно, еще не поняла: оставаться тебе бессмысленно. И  в  шесть
часов придет женщина, которая нас обслуживает. -  Шарлотте  сейчас  тоже
надо было стать злой, отплатить Маре за  ее  тон,  она  нарочно  сказала
"нас", к тому же солгала - прислуге она велела прийти только в девять.
   Глаза у Мары горели.
   - Только не говори так, не говори! Какая ты подлая, подлая.  Если  бы
ты знала, что ты со мной делаешь... Думаешь, я допущу, чтобы ты пошла на
вокзал и вернулась с ним вместе! Тебе хорошо  в  его  объятиях?  Хорошо?
Правда?
   Шарлотта молчала. Она была в такой ярости, что не могла произнести ни
слова.
   - Ты любишь его? Нет? Говорят... а-а, люди всякое  говорят...  -  Она
пренебрежительно махнула рукой. - Ах, до чего же я все это ненавижу!  До
чего ненавижу Вену! Все эти лекции, этих болтунов, этих мужчин,  женщин,
академиков - все-все! Ты одна, с тех пор как я тебя увидела... Ты совсем
не такая. Совсем. Или ты лжешь!
   Интересно, кто это что-то говорит? И что именно?
   - Иначе бы я не пришла. Ни за что не пришла бы... Клянусь!
   - Но ведь это же... - Шарлотта не могла продолжать. Пошатываясь,  она
встала. Встала и Мара. Они стояли одна против другой. Мара  совсем  нес-
пешно - ее возбуждение тем временем почти улеглось - смахнула  со  стола
стакан, потом второй, поскольку же оба стакана  бесшумно  покатились  по
ковру, она схватила пустую вазу и швырнула ее в стену, а следом  шкатул-
ку, из которой со стуком полетели и распрыгались по  стульям  ракушки  и
камни.
   Шарлотта искала в себе силы для гнева, для крика, ярости,  брани.  Но
силы оставили ее. Она просто наблюдала, как девчонка крушит одну вещь за
другой. Казалось, разгром длился долго, как пожар, наводнение, снос  до-
ма. Вдруг Мара нагнулась, подняла два больших осколка от блюда для фрук-
тов, приложила один к другому и сказала:
   - Такая красивая тарелка. Прости меня. Ты, наверно, любила эту тарел-
ку. Прости, пожалуйста.
   Шарлотта - без сожаления, без малейшего волнения - считала вещи,  ко-
торые были разбиты вдребезги или повреждены. Их было совсем немного,  но
она готова была причислить к ним все, что еще находилось в комнате, что-
бы лучше представить себе масштабы возможного разрушения, ведь  с  таким
же успехом могло быть перебито все. Она ведь только  наблюдала,  не  ше-
вельнув пальцем, не открыв рта, как с грохотом и звоном билась одна вещь
за другой.
   Шарлотта нагнулась, собрала ракушки и камни, смела в кучу осколки,  -
так и передвигалась по комнате нагнувшись, чтобы не поднимать глаз и  не
смотреть на Мару, потом бессильно выронила из  рук  несколько  черепков,
словно наводить здесь порядок уже не имело смысла. Она сидела на корточ-
ках на полу, среди затянувшегося молчания. Ее чувства, ее мысли выбились
и привычной колеи и неслись, не разбирая дороги. Она дала им полную сво-
боду.
   Она была свободна. Ничто на свете не казалось ей невозможным.  Почему
бы ей не начать жить с существом, устроенным так же, как она сама?
   Но теперь Мара стала возле нее на колени, заговорила с ней, настойчи-
во ее увещевала:
   - Любимая, ты только не думай, пойми, мне так жаль, сама не знаю, что
это на меня нашло. Послушай, ну будь немножко добрей, я же с ума  схожу,
с ума схожу по тебе, я бы хотела, мне кажется, я смогла бы...
   Шарлотта думала: никак не возьму в толк, о чем она говорит. Ведь муж-
чины в такие минуты говорили слова, за которые можно было уцепиться.  Не
могу слушать Мару, ее вялые речи, все эти никчемные словечки.
   - Послушай-ка меня, Мара, если ты действительно хочешь знать  правду.
Мы должны попытаться поговорить, по-настоящему поговорить друг с другом.
Попытайся. (Конечно, она вовсе не хочет знать правду, к тому же возника-
ет вопрос, как должна называться эта правда о нас обеих. Для  этого  еще
нет слов.) Я не могу понять, что ты говоришь. Ты слишком туманно выража-
ешься. Не могу представить себе ход твоих мыслей. У тебя в голове, долж-
но быть, все крутится как-то иначе.
   - Бедная моя голова! Ты бы ее пожалела, погладила, сказала бы, что ей
думать.
   Шарлотта принялась послушно гладить Мару по голове. Потом  перестала.
Однажды она уже это слышала - не слова, интонацию. Она сама нередко  так
разговаривала, особенно в первое время их близости с Францем. В этот тон
она впала еще до встречи с Миланом, она плела голосом кружева,  и  Франц
вынужден был слушать ее напев, полный несуразностей, она его  забалтыва-
ла, гримасничая, слабая - сильного, неразумная - разумного. Она  пускала
в ход те же слабости, какие сейчас использовала Мара по отношению к ней,
а потом он вдруг оказывался в ее объятиях, она вымогала  у  него  ласки,
когда его занимало что-то совсем другое, так же, как сейчас их  вымогала
у нее Мара, и она вынуждена была ее гладить, быть доброй, быть умной.
   Но теперь она знала, что к чему. С ней этот номер не пройдет.  Или?..
Скорее всего, ей совсем не поможет, что она раскусила эту девушку и  те-
перь видит ее насквозь благодаря тому, что вдруг вспомнила и увидела са-
мое себя. И она сразу почувствовала себя значительно старше оттого,  что
это создание разыгрывало перед ней ребенка, унижалось перед ней и возве-
личивало ее ради своей цели. Шарлотта еще раз робко провела рукой по  ее
волосам, она с удовольствием бы ей что-нибудь обещала. Какие-нибудь сла-
дости, цветы или бусы. Просто для того, чтобы та наконец оставила  ее  в
покое. Чтобы она, Шарлотта, могла наконец встать и подумать о чем-нибудь
другом, чтобы можно было наконец прогнать этого  маленького  назойливого
зверька. Она думала о Франце и спрашивала себя, неужели  он  тоже  порой
страдал от ее назойливости и не прочь был бы прогнать  этого  маленького
зверька, чтобы обрести покой.
   Шарлотта встала, заметив, что занавеси на окнах не задернуты. Правда,
теперь она охотно оставила бы окна освещенными, открытыми  для  желающих
заглянуть. Ей больше нечего было опасаться. Иметь значение отныне  будет
только то, что думает и считает она сама, а вовсе не то, что ей  вбивали
в голову и как разрешали жить другие.
   Если бы она стала жить с Марой... Тогда бы, например,  она  предпочла
пойти работать. Хотя работала она всегда с охотой, но ее работа не  была
проклятьем, принуждением, насущной необходимостью. Кроме того, ей  нужен
был кто-то возле себя, рядом с собой, под собой, существо, для  которого
она бы не только работала, но и которого она ввела бы в  общество,  кому
задавала бы тон, определяла ценность того или иного начинания,  выбирала
время и место.
   Она окинула взглядом комнату. Мебель подбирал Франц,  за  исключением
лампы в спальне и нескольких ваз. Мелочи. В этой  квартире  не  было,  в
сущности, ни одной вещи, привнесенной ею. И думать нечего  о  том,  что,
пока она живет с мужчиной, когда-нибудь  в  какой-нибудь  квартире  хоть
что-нибудь будет исходить от нее. Когда она ушла из дома, то год жила  с
одним студентом в комнате  с  пыльными  шелковыми  абажурами,  плюшевыми
креслами и стенами, сплошь заклеенными плакатами и дешевыми репродукция-
ми современной живописи. Ни разу не осмелилась она что-нибудь там  изме-
нить - это была его среда обитания. Теперь она жила среди стройного  по-
рядка, принадлежащего Францу, а если она бросит Франца, то  переместится
в какой-нибудь другой порядок, с вычурной старинной или  с  крестьянской
мебелью или с коллекцией оружия, - так или иначе, в какой-то порядок, не
ею созданный, и это никогда не изменится. По правде говоря, она теперь и
не знала, чего желает для себя, ибо желать ей было уже нечего. Разумеет-
ся, Франц при каждой покупке ее спрашивал: "Тебе нравится? Как  на  твой
взгляд? Может, лучше синего цвета?" И она говорила, что думала, а  имен-
но: "Синего". Или: "Стол лучше бы пониже". Однако свое желание она могла
выразить, только когда он задавал вопросы. Она взглянула на Мару и улыб-
нулась. Носком ноги толкнула стол. Это было кощунство. Она кощунствовала
против "нашего стола".
   Мару она сумеет подчинить себе, направлять и подталкивать. У нее  бу-
дет кто-то, кто волновался бы перед ее концертом, кто держал бы для  нее
наготове теплую кофту, когда она, вспотевшая, выйдет  из  зала;  кто-то,
для кого важно просто участвовать в ее жизни и для кого она станет мерой
всех вещей; кто-то, для кого важнее содержать в порядке ее  белье,  сте-
лить ей постель, чем удовлетворять собственные честолюбивые  помыслы,  -
прежде всего кто-то, для кого важнее мыслить ее мыслями, чем  иметь  ка-
кую-то собственную мысль.
   И вдруг ей подумалось, что теперь она знает, чего  ей  недоставало  и
что она втайне искала все эти годы: вот такое длинноволосое  слабое  су-
щество, на которое можно опереться, которое подставит плечо всякий  раз,
когда почувствуешь себя безутешной, измученной или зарвавшейся;  которое
можно позвать и отослать, и о котором  справедливости  ради  надо  забо-
титься, тревожиться, и на которое можно злиться. Никогда  не  могла  она
злиться на Франца, никогда не могла на него накричать, как он порой кри-
чал на нее. Она никогда не решала. Решал он (или решали  они  оба,  как,
скорее всего, сказал бы Франц, но все-таки решал всегда он,  не  отдавая
себе в том отчета, а она другого и не желала...). Хоть ему  и  нравилась
ее самостоятельность, ее работа, а ее успехи его радовали  и  он  утешал
ее, когда ей не удавалось совместить эту работу с  домашними  делами,  и
многое ей спускал, насколько в семье один может  спускать  другому,  она
все же знала, что он не способен предоставить  ей  право  на  свое,  от-
дельное несчастье, на собственное одиночество. Она  разделяла  его  нес-
частье или притворялась, изображая сочувствие, иногда все это было в ней
неразделимо - притворство, любовь, дружба. Но важно было не то,  сколько
в ней искренности и сколько стремления маскироваться,  важно  было,  что
эта проблема стояла только перед ней, что она часто ее волновала, а  она
даже не представляла себе возможности ее решить.
   Высокомерное желание отстоять право на  собственное  одиночество,  на
собственное несчастье жило в ней всегда, но лишь теперь  оно  отважилось
пробиться наружу, оно цвело, разрасталось, охватывало ее  колючей  изго-
родью. Она была невызволима, никому не дано было отважиться на подвиг  и
вызволить ее, никому не дано было знать, когда минет тысячелетие и  усы-
панные красными цветами, крепко сцепившиеся одна с другой ветви  раздви-
нутся и дадут ей дорогу. Приди, сон, приди, тысячелетие, чтобы меня раз-
будила другая рука. Приди, чтобы я проснулась,  когда  понятия  "муж"  и
"жена" потеряют смысл. Когда все это останется в прошлом!
   Она скорбела о Франце, как об умершем; сейчас он бодрствовал или спал
в поезде, который вез его домой, и не знал, что он мертв, что  все  было
напрасно - ее подчинение, которое осуществляла скорее она  сама,  нежели
он, ибо откуда ему было знать, что надо в ней подчинять. Он и  без  того
растратил на нее слишком много сил, всегда так старался быть к ней  вни-
мательным. Она всегда считала правильным, что решила с ним жить; в то же
время ее удручало, что он вынужден с ней возиться, ведь ему от этого  не
было никакого проку, она желала бы ему такую жену, которая  окружила  бы
его заботой, восхищалась бы им, его бы от этого нисколько не убыло, нич-
то не могло его принизить; ее мучения, не им причиненные, не  могли  его
принизить тоже, но и не могли принести ему пользы, что-то прибавить, ибо
по своей сути были противозаконны и безнадежны. Он благодушно с этим ми-
рился, знал, что мог бы облегчить себе жизнь, и все же ему  было  с  ней
хорошо, она точно так же стала для него привычкой, как стала  бы  другая
женщина, и, будучи мудрее Шарлотты, он давно уже распознал в браке некое
состояние, которое сильнее индивидуумов, в него вступающих, а потому за-
метнее формирует их общность, чем они сами могли бы сформировать или тем
паче изменить его. Как бы ни осуществлялся брак, его нельзя осуществлять
произвольно, что-то изобретая, он не переносит новшеств, изменений,  ибо
заключить брак уже означает заключить себя в его форму.
   Шарлотта испугалась, услышав глубокий вздох Мары, и увидела, что  де-
вушка заснула. Теперь она была одна, сосредоточенная на том, что  стано-
вилось возможным. В ту минуту она совсем не понимала, почему вообще име-
ла дело с мужчинами и почему вышла за одного из них. Уж слишком это было
нелепо. Она подавила смешок и укусила себя за руку, чтобы не  задремать.
Ей надо было нести ночную вахту.
   Что, если прежний союз ныне будет разорван? Она боялась  последствий,
которые неминуемо повлечет за собой этот разрыв. Скоро она встанет, раз-
будит Мару, пойдет с нею в спальню. Они сбросят с себя одежду; это будет
непросто, но без этого не обойтись, так следует начать. Это будет  новое
начало. Но как можно обнажиться в самый первый раз? Как будет это проис-
ходить, если не можешь положиться на кожу и запах, на любопытство, пита-
емое неоднократно испытанным любопытством? Откуда впервые взяться  любо-
пытству, если ничто ему не предшествовало?
   Ей не раз случалось стоять перед  женщиной  полунагой  или  в  тонком
белье. И всегда это было неприятно, по меньшей мере какую-то  минуту:  в
пляжной кабине вдвоем с приятельницей, в бельевом магазине,  в  магазине
модной одежды, когда продавщица помогала ей примерять грацию или платье.
Но как может она выскользнуть из платья, уронить его на пол перед Марой,
не почувствовав, что это и есть должный миг? Возможно, правда, - и вдруг
это показалось ей просто чудесным, - они вовсе не будут смущены,  потому
что одежда у них состоит из одних и тех же предметов.  Они  начнут  сме-
яться, разглядывать друг дружку, шептаться,  как  девчонки.  В  школьных
гимнастических залах вечно взвивался вихрь нижнего белья,  тонких  розо-
вых, голубых и белых вещиц. Девчонки затевали игру с этими тряпками, ки-
дались ими, хохотали и танцевали на пари, прятали одежду  то  одной,  то
другой. И если бы Небо тогда нашло еще применение этим девочкам, оно бы,
конечно, перенесло их к источникам, в леса и в гроты и выбрало  бы  одну
из них на роль нимфы Эхо, дабы Земля оставалась юной и полной  сказаний,
которые не стареют.
   Шарлотта склонилась над Марой - теперь, во сне, та была не опасна,  -
поцеловала ее в лоб, в красиво изогнутые и торжественно  вычерченные  на
бледном лице брови, поцеловала руку, свисающую с кресла, а  потом  очень
робко, украдкой, склонилась на