д ее бесцветным ртом, с которого в течение
ночи сошла губная помада.
   Разве мог их пол еще раз сорвать какой-то плод, еще  раз  навлечь  на
себя гнев, еще раз сделать выбор в пользу Земли! Испытать новое  пробуж-
дение, новый стыд! Этот пол так и остался незавершенным. Возможности еще
не иссякли. Плод не растрачен, пока нет, пока еще нет. Аромат всех  пло-
дов, равноценных первому, носится в  воздухе.  Кому-то  может  открыться
иное познание. Она свободна. Настолько свободна, что ее  можно  еще  раз
ввести в искушение. Она хотела великого искушения, хотела держать за не-
го ответ и быть осужденной, как те, кто однажды уже за это ответил.
   Боже мой, думала она, ведь сегодня я не живу.  Я  во  всем  участвую,
позволяю втянуть себя во все, что бы ни происходило,  лишь  бы  не  вос-
пользоваться  малейшей  возможностью  для  себя.  Время  висит  на   мне
клочьями. Я ничья жена. Меня еще нет вообще. Я хочу определиться, кто я,
и, кроме того, хочу сотворить для себя некое создание - терпеливого, ви-
новатого, призрачного соучастника. Я хочу Мару не потому, что меня  вле-
чет к себе ее рот, ее пол - мой собственный пол. Ничего подобного. Я хо-
чу, чтобы у меня было собственное создание, и я его себе сотворю. Вместе
мы всегда жили нашими идеями, а вот это - моя идея.
   Если она полюбит Мару, все изменится.
   У нее будет существо, которое она сможет ввести в мир. Любое  мерило,
любая тайна будут исходить о нее. Она всегда мечтала открыть мир кому-то
еще и уклонялась, когда его хотели открыть ей, ожесточенно молчала, ког-
да ей пытались что-то внушить, и вспоминала то время, когда была  девоч-
кой и еще знала, как набраться храбрости, знала, что ничего не надо  бо-
яться и можно шагать впереди с заливистым криком, который кому-то послу-
жит призывом.
   Если бы она могла полюбить Мару, то дома была бы совсем не здесь - не
в этом городе и не в этой стране, не при муже и не в этом языке; она бы-
ла бы у самой себя и для этой девушки возвела бы дом, новый  дом.  Выби-
рать пришлось бы тогда ей - дом, время приливов  и  отливов,  язык.  Она
больше не была бы ничьей избранницей, и на этом языке ее больше никто не
мог бы избрать.
   К тому же при всех радостях, какие доставляла ей любовь  к  мужчинам,
что-то всегда оставалось недосказанным. И хотя  сейчас,  бодрствуя,  она
все еще верила, что любит мужчин, между ними и ею  оставалась  нехоженая
зона. Шарлотта дивилась тому,  что  люди,  которым  надлежало  бы  лучше
знать, какие ласки им дозволено изобретать друг для друга, чем светилам,
кустам и камням, так плохо об этом осведомлены.  В  стародавние  времена
лебедь и золотой дождь, наверно, еще чувствовали, что у них больше  сво-
боды действий, и мир не мог совсем уж забыть, что свободы действий тогда
было больше и что тот малый набор ласк, который был выработан и  переда-
ется по наследству, не исчерпывает всех возможностей. Ребенком  Шарлотта
хотела все любить и быть любимой всеми - буруном у скалы,  горячим  пес-
ком, шероховатыми досками, криком ястреба; звезда впилась ей в  кожу,  а
дерево, которое она обняла, вызвало головокружение. Теперь-то уж она ус-
воила науку любви, но какой ценой! Казалось бы,  для  большинства  людей
сходиться друг с другом было некой унылой повинностью; видимо, они  счи-
тали это необходимым, поскольку ничего другого жизнь им не предлагала, и
потому пытались верить, что это правильно, что это прекрасно и  как  раз
то, чего они желали. И ей пришло в голову, что только  один-единственный
из всех мужчин, каких она знала, быть может, действительно не мог  обой-
тись без женщин. Она думала о Милане, которому ее  было  мало,  которому
всего было мало и который поэтому понял, что ей тоже всего мало, который
проклял ее и себя, ибо их извращенные тела препятствовали прорыву  давно
забытых или еще неведомых ласк. Оно было совсем близко, вполне  достижи-
мо, и мгновеньями даже наступало - экстаз, опьянение, провал,  наслажде-
ние. После этого она вступила в союз с мужчиной, основанный на  доброте,
влюбленности, благожелательности, заботе, надежности, защите, верности -
на всем, что достойно уважения и что потом вовсе не  осталось  только  в
проекте, а воплотилось в жизнь.
   Так для нее стало возможным выйти замуж,  в  ней  созрела  готовность
вступить в брак и устроиться в этом состоянии, несмотря  на  случавшиеся
вспышки бунта, несмотря на стремление расшатать  его  устои.  Но  всякий
раз, когда она пыталась расшатать устои брака, ей вскоре становилось яс-
но, что заменить его, в сущности, нечем, у нее нет никакой идеи, и  прав
оказывался Франц, со своей улыбкой и сочувствием к ней, которое он потом
проявлял. Она охотно принимала его снисходительность. Но не была уверена
в том, что он так же охотно принял бы ее снисходительность к нему,  если
бы таковую заметил. Если бы, например, знал, что в глубине души  она  не
могла поверить, будто все и должно быть так, как сложилось между ними, и
прежде всего не способна была поверить, что он понимает ее тело. Их бла-
гополучный брак - то, что она так называла, - как раз и зиждился на том,
что Франц ничего не понимал в ее теле. Правда, он вступил в  эту  чуждую
для него область, исходил ее, но постарался устроиться там, где ему было
удобней.
   По движению девушки, которая в полусне протянула к ней руку, обхвати-
ла пальцами ее колено, поглаживала и ощупывала ее коленную чашечку, Шар-
лотта почувствовала: это существо знает о ней что-то такое, чего не знал
никто, в том числе и она сама, ибо ей требовался  намек.  Она  отстрани-
лась, дрожащая, испуганная, и застыла в неподвижности, противясь  новому
намеку.
   - Оставь меня, - нелюбезно сказала она. - Оставь это. Сейчас же.
   Мара открыла глаза.
   - Почему?
   Да, в самом деле, почему? Почему она все время продолжала думать, бы-
ла начеку и хоронила отжившее? Почему бы ей, раз дело зашло уже так  да-
леко, не встать наконец, не поднять Мару и не пойти с ней в постель?
   Мара зашептала с заговорщическим видом:
   - Я хочу только проводить тебя в твою  комнату,  уложить  в  постель,
увидеть, как ты засыпаешь. Потом я уйду. Мне  ничего  не  нужно.  Только
увидеть, как ты засыпаешь...
   - Помолчи, пожалуйста. Не разговаривай. Помолчи.
   - Ты просто боишься меня, себя, его! - Опять эта интонация, от  кото-
рой все шло ко дну, от которой Шарлотта шла ко дну.
   И Мара торжествующе добавила:
   - Как ты врешь! Какая ты трусиха!
   Как будто дело было в этом! Как будто все сводилось к нарушению неко-
его запрета, к глупой выходке, к чрезмерному любопытству!
   Нет, только когда она все оставит позади, когда все за собой  сожжет,
она сможет войти к самой себе. Придет ее царство, и как только оно  при-
дет, ее больше нельзя будет мерить, нельзя оценивать чужой меркой. В  ее
царстве утвердится новая мерка. Уже нельзя будет сказать: она  такая-ся-
кая,  обаятельная-необаятельная,  разумная-неразумная,  верная-неверная,
порядочная или бессовестная, недоступная или гулящая.  Ведь  она  знала,
что могли сказать люди, какими категориями они мыслили, кто способен был
сказать то или это и почему. Она всегда ненавидела этот  язык,  все  эти
штампы, которые люди ставили на ней и которые она сама ставила на ком-то
еще, - эти покушения на убийство реальности. Но в ее царстве  этот  язык
утратит силу и будет сам себя судить. Тогда она окажется вне его досяга-
емости, сможет осмеять любой приговор, и уже никакого значения не  будет
иметь, кем ее кто-то считает. Язык мужчин, применяемый ими  к  женщинам,
был уже достаточно плох и сомнителен, однако язык женщин был  еще  хуже,
еще недостойней - этот язык ужасал ее с тех пор, как она  увидела  наск-
возь свою мать, потом своих сестер, подруг, жен своих  приятелей,  когда
она обнаружила, что нет вообще ничего, ни единого  понятия,  ни  единого
наблюдения, которые соответствуют этому языку, фривольным или  благочес-
тивым изречениям, надерганным суждениям и взглядам или тоскливым  причи-
таниям.
   Шарлотта с удовольствием смотрела на женщин, они  часто  казались  ей
трогательными или радовали глаз, но разговоров с ними она избегала, нас-
колько это было возможно. Она чувствовала себя отделенной от них, от  их
языка, их мук, их душ.
   А вот Мару она будет учить говорить, медленно, точно, не  давая  при-
вычному языку напустить туману. Она будет ее воспитывать, приучать к то-
му, что уже с давних пор, не найдя лучшего слова, называла  лояльностью,
словом, чуждым во всех смыслах. Она держалась за это чуждое слово, пото-
му что не могла пока настаивать на самом чуждом. Любовь. Ибо  это  слово
никто не умел перевести.
   Шарлотта посмотрела вниз, на Мару. Ее восхищала в этой девушке  некая
невероятность, та надежда, какую она возлагала на эту  личность.  Теперь
только бы суметь внести эту невероятность в каждый, пусть самый  ничтож-
ный, ее поступок, в новый день, во все дни.
   - Вставай. Послушай-ка, - сказала Шарлотта и тряхнула Мару за  плечо.
- Я хочу все о тебе знать. Хочу знать, чего ты хочешь.
   Мара поднялась, лицо ее выражало изумление. Разве не должна была Шар-
лотта испытывать удовлетворение хотя бы оттого,  что  та  сразу  поняла!
Хоть бы она оказалась годна! Хоть бы поняла по-настоящему!
   - Ничего, - сказала Мара. - Я ничего не хочу. В эту ловушку я не  по-
падусь.
   - Что значит "ничего не хочу"?
   - То и значит, что значит. Надо же мне что-нибудь делать. Я талантли-
ва, говорят они. Твой муж говорит тоже. Но мне это безразлично. Они дали
мне эту стипендию. Только из меня ничего не получится.  И  вообще,  меня
ничего не интересует. - Секунду помолчав, она спросила: - А  тебя  разве
что-нибудь интересует?
   - О да. Многое. - Шарлотта почувствовала, что не в силах  продолжать,
между ними опять возникла преграда. Она говорила  запинаясь,  так  и  не
набралась мужества, чтобы стать властной, покончить с дурацкой болтовней
и снова взять свойственный ей тон.
   - Ты лжешь! - Мара вызывающе скрестила на груди руки и нагло смотрела
на Шарлотту. - Ведь твоя профессия, музыка, не может тебя  интересовать.
Это одно воображение. Любить. Любить - вот в чем дело...  Любить  -  это
все. - Она смотрела мрачно и решительно, но уже без наглости.
   Шарлотта смущенно пробормотала:
   - Мне это не кажется таким важным. Я о другом хотела поговорить.
   - Другое не важно.
   - Ты хочешь сказать, будто лучше меня знаешь, что важно, а что нет?
   Мара соскользнула с кресла, уселась на полу по-турецки и мрачно  мол-
чала. Потом заговорила снова, как человек, который владеет всего  немно-
гими словами и нарочно их подчеркивает, чтобы усилить их воздействие:
   - Меня просто ничего не интересует. Я думаю только о любви. И  потому
тебе не верю.
   Возможно, Мара и в самом деле ничего другого не хотела, она по  край-
ней мере не притворялась, будто  чем-то  интересуется,  была  достаточно
честна, чтобы это признать, и, видимо, была права; а многие другие,  кто
этого не признавал, лгали самим себе и всеми силами заслонялись от исти-
ны у себя в учреждениях, на заводах, в университетах.
   Маре как будто бы что-то пришло в голову, и она робко добавила:
   - Я слышала тебя по радио на прошлой неделе. В том концерте.  По-мое-
му, ты очень хорошо играла.
   Шарлотта протестующе передернула плечами.
   - Очень хорошо, - повторила Мара и кивнула.  -  Может,  ты  и  впрямь
что-то умеешь, и, наверное, ты честолюбива...
   - Не знаю, - беспомощно ответила Шарлотта. - Можно это назвать и так.
   - Не злись! - Мара поднялась и обвила руками шею Шарлотты. - Ты  вос-
хитительна. Я готова все делать, верить во все, что ты  скажешь.  Только
люби меня! Люби меня! Но я буду все ненавидеть из ревности - музыку, ро-
яль, людей, все-все. И в то же время буду тобой годиться. Позволь мне  у
тебя остаться. - Она одумалась и опустила руки. - Да поступай  как  зна-
ешь. Только не прогоняй меня. Я буду все для тебя делать, будить тебя по
утрам, приносить чай, почту, подходить к телефону, я могу для тебя стря-
пать, бегать вместо тебя по делам, ограждать  от  всякого  беспокойства.
Чтобы тебе было легче делать то, что ты хочешь. Только люби меня. И люби
только меня.
   Шарлотта схватила Мару за оба запястья. Вот она и  привела  ее  туда,
куда хотела. Она прикинула ценность своей добычи - хороша, годится. Нуж-
ное ей существо найдено.
   Идет новая смена, и теперь Шарлотта сможет взять  мир  в  свои  руки,
дать имя своему спутнику, определить права и обязанности,  отменить  все
прежние картины и нарисовать первую новую. Ведь это был мир картин, и он
останется таким, когда будет стерто все, что сказано в осуждение того  и
другого пола, что сказано о них вообще. Картины останутся и тогда, когда
равенство и неравенство полов и все попытки определить их природу  и  их
правовые отношения давно станут пустыми словами и сменятся новым пустос-
ловием. Эти картины и образы продержатся долго и породят новые, даже ес-
ли краски на них поблекнут и от сырости выступят пятна. Образ  Охотницы,
Великой матери и Великой блудницы, Самаритянки, Манящей из бездны и Воз-
несенной к звездам...
   Я не рождена ни в одном из этих образов. Потому и  стремлюсь  с  ними
покончить. Потому и мечтаю о другом,  противоположном  образе  и  мечтаю
создать его сама. У него еще нет имени. Еще нет. Сперва сделать  скачок,
перескочить через все, уйти окончательно, когда бьет барабан,  когда  по
полу расстилается красное сукно и никто не знает, чем это кончится. Жить
надеждой на царство. Не царство мужчин, но и не царство женщин.
   Ни то ни другое.
   Она больше не могла ни на что смотреть, ее веки налились  тяжестью  и
устало смыкались. Сейчас она видела не Мару и не  комнату,  где  находи-
лась, а свою последнюю потайную комнату, которую ей отныне придется  за-
переть навсегда. В этой комнате развевается знамя белой лилии, и стены в
ней белые, и водружено это знамя. Мужчина Франц мертв, и  мужчина  Милан
мертв, мертв и некий Луис, мертвы все семеро, чье  дыхание  она  ощущала
над собой. Они испустили дух - те, кто искал ее губы и входил в ее тело.
Они были мертвы, и все подаренные ими цветы сухо шелестели в их  сложен-
ных на груди руках: цветы были им возвращены. Мара не узнает, не  должна
узнать, что такое комната с покойниками и под каким знаком они убиты. По
этой комнате расхаживала она одна, как дух среди духов. Она любила своих
покойников и приходила тайком, чтобы их повидать. Дом скрипел и  трещал,
потолок грозил обвалиться под завывания утреннего ветра, который  трепал
крышу. Ключ от комнаты, это она еще помнила, она носила под  рубашкой...
Ей что-то снилось, но она еще не спала. Мара не смеет  об  этом  спраши-
вать, иначе она тоже окажется среди мертвых...
   - Я мертвая, - сказала Мара. - Больше не могу. Мертвая, просто  мерт-
вая.
   ...
   -Вы давно хотите, чтобы я ушла, - захныкала Мара.
   - Нет, - хрипло ответила Шарлотта. - Оставайся. Выпей со мной. Я  по-
дыхаю от жажды. Так что останься.
   - Нет, больше не могу, - проговорила Мара. Больше не могу  пить,  хо-
дить, стоять. Я мертвая.
   ...
   - Так прогоните же меня наконец!
   Шарлотта поднялась; ее онемевшее, смертельно усталое тело плохо  слу-
шалось ее. Она не знала, как ей добраться до двери  или  до  кровати.  И
больше не хотела, чтобы Мара здесь оставалась. Не хотела также оставлять
себе и ей время на размышление.
   Время - это не время на размышление. В окно смотрело утро с его  пер-
вым светом, еще не окрашенным в розовые тона. Послышался  первый  шум  -
проехала машина, потом раздались шаги, гулкие, твердые, они удалялись.
   Когда обе они очутились в спальне, Шарлотта поняла: для чего бы то ни
было уже поздно. Они сняли платья и легли рядом, две Спящие красавицы  с
белыми пряжками на плечах, в белых, тесно облегающих нижних  юбках.  Они
были мертвы и кое-что умертвили. Одна гладила плечи, грудь другой.  Шар-
лотта заплакала, отвернулась и, дотянувшись до будильника,  завела  его.
Мара равнодушно за ней наблюдала. Потом обе провалились  в  сон,  полный
грозовых видений.
   Красная юбка, мятая и неприглядная, валялась возле кровати.