ка.
   Один из теоретиков французского "нового романа", Ален Роб-Грийе, заявил
на дискуссии в Вене, что представители "нового романа" пишут  неосознанно,
а вся, мол,  современная  социалистическая  литература  занята  проблемами
сугубо утилитарными, как-то: выполнение рабочим  производственного  плана,
получение  квартиры.  Другой  французский   писатель,   Жан-Блок   Мишель,
присоединил к этому еще одну, якобы мучающую советскую литературу проблему
- посева зерновых культур в деревне. Однако при этом не  было  названо  ни
одной даже плохой нашей книги последних лет. И, как ни  странно,  не  было
даже юмора, свойственного французам. И я не особенно удивился бы, если  бы
к этому были добавлены и проблема поглощения русскими черной икры  ложками
из деревянных бочек, и проблема медведей на улицах Москвы...
   Не так давно английский писатель  Уильям  Голдинг  совершенно  серьезно
задал мне вопрос: "Садясь к столу, думаете ли вы, что будете писать  роман
методом социалистического реализма?"  Я,  в  свою  очередь,  спросил  его:
"Создавая  свои  романы,  думаете  ли  вы  о   методе   капиталистического
реализма?" Голдинг понял все и засмеялся.
   Я ненавижу  и  в  жизни,  и  в  своих  книгах  несправедливость,  ложь,
равнодушие, предательство, карьеризм, и я хочу верить, что золотые  истины
могут победить и побеждают свинцовые инстинкты. И я ищу в  людях  активное
добро, мужество, товарищество и единение, не умиляясь  и  не  приукрашивая
человека, но и не унижая его презрением и жалостью. Я  против  лучезарного
сияния в финалах романов и фильмов, против елочных  игрушек  в  искусстве,
ибо в неуверенном умилении вижу  желание  успокоить  человека,  надеть  на
главу его карамельно-розовый венец самодовольства.  Нет,  надо  все  время
стучаться  в  его  сердце,  в  его  разум.  Серьезная  книга  и  серьезный
кинематограф должны беспокоить сознание, говорить человеку, что он еще  не
достиг совершенства, и, отрицая в нем плохое, утверждать  светлое  начало,
заставлять думать о сущности человеческого призвания.
   Я почти убежден, что художник не должен "решать" проблемы. Может  быть,
он должен  только  ставить  их,  указывать  их.  Проблемы  решаются  нашим
обществом, а не писателем, ибо, как только художник  задается  утилитарной
целью решить проблему, его  герои  превращаются  в  знаки,  иллюстрирующие
движение идеи.  Разумеется  же,  такие  произведения  искусства  не  нужны
никому. Книга и кинематограф - не устав, не свод законов,  не  инструкция,
как подобает себя вести, в каких местах подобает  курить,  ходить  или  не
ходить по газонам, снимать или не снимать галоши и пальто. Искусство - это
средство тонкого воздействия на человеческую психику, инструмент истины  и
нравственности.
   От века истина ходила с зажженным фонарем и раздражающим  колокольчиком
по негостеприимным домам, стучалась в двери и вместо приветствия звучно  и
как бы некстати говорила на  пороге:  "Власть  имущий  и  сытый,  помни  о
смерти".  Это  всегда  неприятно  напоминало,  что   человек   со   своими
необузданными страстями, жестокостью, ложью,  прелюбодеянием,  коварством,
жадностью не вечен, а значит, не всесилен, что  смысл  жизни,  нетленность
всего сущего - в любви к  ближнему  своему.  Вечные  истины  черпались  из
библейских глубин, нарицательный сюжет Иисуса Христа в разных вариантах, с
разными оттенками трансформировался в литературе  вплоть  до  золотого  ее
века - XIX столетия.
   Литература  послеоктябрьского  периода  -  это   качественный   скачок,
одержимый поиск нового в человеке. Возникла литература завоевания добра  в
революционном его качестве. Если жизнетворность искусства в  беспредельной
цепи  поисков,  то  вечность  искусства  -  вечность  исследования  смысла
человеческой жизни и  цели  ее.  Жизнь  человека  -  это  последовательное
приближение  к  истине,  каким  бы  это  движение  ни   было:   мучительно
зигзагообразным  или  круто  синусоидным.  Нет  сомнения,  для   художника
неинтересен удручающий анализ аксиомной прямой  -  кратчайшего  расстояния
между двумя точками. Здесь литература бесполезна.
   Поэтому лучшие книги послеоктябрьского периода полны  борьбы  человека,
напряженных  его  усилий,  социального  столкновения  характеров  в   годы
гражданской войны и в новом временном качестве после ее окончания, поэтому
эти книги и трагедийны и вместе с тем оптимистичны, гуманны и вместе с тем
мужественно жестки. Они являют собой непреходящие ценности.
   Бесспорно,  нашим  послеоктябрьским   искусством   был   завоеван   ряд
триумфальных стратегических высот. Но дабы не потерять ритм эпохи,  мы  не
должны во успокоение свое слезно умиляться, то и дело оглядываясь  на  уже
сделанное, ибо и наше время слишком серьезно, слишком ответственно,  чтобы
быть сентиментальным.
   Выражаясь  языком  технического  века,  художник  как   бы   напоминает
сложнейшую кибернетическую машину, параметры которой исходят от общества и
времени. Если бы эта тонкая конструкция могла смеяться и плакать, то  есть
была бы наделена индивидуальным темпераментом, подобное сравнение могло бы
быть точным.
   Тут же стоит добавить, что художник -  не  мессия,  не  проповедник,  а
индивидуум,  обостренно  чувствующий  внешние   и   глубинные   проявления
окружающей его жизни. Он тщательно и чутко ощупывает  ту  истину,  которая
кажется ему озаряющей жизненные явления концентрированным лучом правды.
   В самом деле, есть ли  принципиально  новое  в  нашей  прозе,  особенно
заметное в последние годы?
   Да, конечно. Серьезная литература уже  полностью  перестала  заниматься
так называемой костюмной  частью,  броским  экстерьером,  -  поверхностные
краски не воспринимаются как  искусство.  Исчезли  пышные  неоклассические
фасады с порталами и башнями,  появился  добрый  и  проникающий  скальпель
хирурга, рентгеновский аппарат. Но литература пошла вглубь не сама по себе
- диктовала жизнь. Наши герои сделали полный вдох и полный выдох. Возросла
их самостоятельность. Литература стала пристрастнее исследовать то, что  и
должна исследовать, - комплекс поступков как импульсов порой  непостижимых
человеческих  эмоций,  анализируя  в  человеке  добро  и  зло,  любовь   и
ненависть, страх и освобождение от страха как проявление самоуважения. Эти
категории, слава богу, перестали  быть  только  назывными,  заданными  для
геометрического    разделения    персонажей    на    "положительных"     и
"отрицательных".  Возникла  иная  измерительная  категория:  человечность.
Следовательно,  серьезное  искусство  стало  более   глубинным   и   более
осмысленным. Оно ушло от приблизительности,  от  вязкого  и  расплывчатого
правдоподобия. Оно перешло на сторону большой правды.
   Однако не стоило бы преувеличивать собственных заслуг, подобно  Золя  и
французским натуралистам, утверждавшим, что они знают о человеке все. Если
мы хотим быть скромными, то должны сказать: "Мы еще  знаем  о  современном
человеке мало, но когда-нибудь узнаем все".
   Одним из самых неприятных впечатлений  в  моей  жизни  была  встреча  с
совершенно реальным персонажем, когда-то наделенным маленькой, но  крепкой
властью, затем правдой времени лишенным ее. У него был тускло усмехающийся
взгляд  человека,  который  давно  узнал  о  людях  все   низменно-подлое,
достойное презрения и кнута.
   Я убежден, что серьезная литература не имеет права вставать  в  позицию
изверившегося  индивидуума.  Писатель  может  злиться  и  гневно  отрицать
мертвое, негодовать и  сомневаться  в  чем-то.  Но  он  лишен  права  быть
озлобленным на человека. Это противопоказано истине. Как и  великие  гении
вечной мысли, художник обязан исповедовать свое  святое  и  непоколебимое,
быть трезвым исследователем сложных и противоречивых явлений жизни, как бы
ни были горьки порой его соприкосновения с материалом, как бы ни одолевали
его иной раз сомнения.
   Я уверен в этом еще и потому, что искусству последних лет  стала  чужда
опасная  прямолинейность,   гладкая,   как   отполированная   поверхность,
вызывающая лишь мысль о безмыслии.
   Человек - вот вечная, никогда не  стареющая,  никогда  не  подверженная
никаким изменениям и модам тема. И говорить мы должны об этом.
   Может ли литература изменить мир?  После  того,  что  сказано  великими
классиками всех эпох о зле, жестокости, зависти, коварстве, прелюбодеянии,
предательстве, угнетении человека и т.д., все  эти  извращения  и  пороки,
казалось бы, должны были полностью исчезнуть  с  лица  земли.  Но  они  не
исчезли. Они меняли форму и искусно камуфлировались. В то же время, как бы
ни был отвратителен порок, он редко признает себя пороком и  всегда  готов
защищать отвратительную свою сущность, найти оправдание  своим  поступкам.
Почти вся литература критического  реализма  играла  в  этом  смысле  роль
предупреждающего  знака,  но  вместе  с  тем   она   искала   и   пути   к
совершенствованию   человеческого   общества.   Социалистический   реализм
действителен  и  активен  ради  утверждения  человеколюбия.   Но   мы   не
констатируем факты с холодной беспристрастностью, которая предлагает  одну
только "позицию" - равнодушие.  В  потоке  жизни  мы  ищем  своего  героя,
наделенного чувством ответственности.
   Художественная литература не может материально  изменить  мир,  но  она
может изменить отношения людей к собственной жизни и жизни общества. И она
как бы постоянно обновляет связь человека с действительностью.
   Задача нашей литературы необъятно огромна -  художническими  средствами
воспитывать самую высокую человечность.
   Но как? Какие здесь использовать средства? На это ответят сами книги.



ИССЛЕДОВАНИЕ ЖИЗНИ

   Бесспорно, что художник перестает быть художником, если  не  находит  в
себе мужества обходиться собственным умом, собственным  опытом.  Искусство
не  возвышают   рациональные   "копировщики",   с   удручающей   точностью
повторяющие один  другого,  как  несколько  фотографов  в  одной  комнате,
одинаково и холодно снимающие одно и то же лицо. Однако мы  хорошо  знаем,
что в литературе всегда рядом жили талантливые  открыватели  и  имитаторы,
подобно тому как и в природе  уживается  красота  первичная  с  измененной
своей отраженностью.
   Думаю, что некоторые книги и фильмы наши порой  отдают  этой  тоскливой
вторичностью, видимо, еще и потому, что в них, кроме выверенных, застывших
положений, несамостоятельных стилей, используются - как инструмент анализа
- мысли, заемные из  чужого  опыта,  выдаваемого,  однако,  за  новизну  и
глубину открытия. Но если вспомнить, что мысли,  по  знакомому  выражению,
напоминают  птиц,  то  подлинный  художник  отдает   предпочтение   птицам
зимующим, а не птицам залетным, то  есть  отдает  предпочтение  тому,  что
является вечным током крови в литературе, - верности  времени  и  себе.  И
только   поэтому   большие   таланты    всегда    были    многотерпеливыми
первооткрывателями художественных истин.
   Как  известно,  почти  все  герои  Толстого  и  Достоевского  постоянно
находились в состоянии обостренного  конфликта  с  окружающим  миром,  они
пытались познать себя и в страданиях и  любви  найти  место  под  солнцем,
утвердить свою личность и вместе с тем - справедливость и добро. И  каковы
бы ни были их поступки, как бы порой они  ни  были  анормальными,  как  бы
порой сама любовь ни приносила боль не меньшую, чем душевная  рана,  герои
эти заставляют нас сочувствовать им, страдать вместе с ними.
   Я  не  рискую  одной  формулой  определить  главное   в   Толстом   или
Достоевском. Но какова бы эта  формула  ни  была,  главное  -  это  правда
действительности.
   Да,  это  правда  художников,  то  есть   открытие   ими   человеческих
взаимоотношений  и  человеческих  характеров  своего  времени.  Толстой  и
Достоевский для нас - высокие примеры постижения души  человека,  проблем,
которые ставит перед человеком его время. Это великие мастера,  у  которых
учимся не только мы, но будут учиться многие поколения  писателей.  Однако
можно  ли  проверять  общественными  и  психологическими  открытиями  даже
великих писателей отношения и характеры людей, скажем, 50-х и  60-х  годов
нашего  века?  Видимо,  подобный  критерий  был  бы  ошибочен.  Если  пять
человеческих чувств, данных самой природой, может быть,  мало  изменились,
то сильно изменились взаимосвязи и взаимоотношения в современном  мире,  а
значит - и поступки людей в нашем обществе, как проявление  характера.  Те
же проблемы веры и неверия, жестокости  и  добра  ставятся  и  решаются  в
современном  искусстве  другими  методами,  с  иной  интонацией,  с   иной
окраской. Да и само жизненное содержание этих проблем стало другим. Каждое
время несет в себе неповторимые особенности, и верность и ясность  зеркала
нельзя проверять другим зеркалом, каким бы огромным и ошеломляющим оно  ни
было.
   Наверное, к незабываемым годам Великой Отечественной  войны  еще  будет
обращаться не одно поколение писателей и  будет  писать  о  них  несколько
иначе, чем мое поколение, прошедшее сквозь войну. Однако и наши  книги,  и
книги, которые будут созданы после нас, бессмысленно проверять,  например,
"Войной и миром" Толстого - этим мы нарушили бы закономерности Времени.  В
жизни и литературе нет и не может быть гениального стандарта. Замечу,  что
слова "Родина", "героизм", "Отечественная война", "павшие смертью храбрых"
слишком святые слова, чтобы произносить их одинаково напряженно и  громко.
Святые слова могут  быть  и  должны  быть  услышаны  сказанными  с  разной
степенью тона, как должна быть услышана и правда.
   Словесный образ всегда имеет  свою  первооснову  в  природе.  И  талант
художника-реалиста,  следуя  природе,  является  как  бы  ее   поверенным,
проводником, он верно служит ей, а  не  насилует  ее.  Образ  в  подлинном
искусстве, несомненно, вторичен. Художник зрением таланта  открывает  всем
стоящую за ним реальность,  как  найденный  золотой  самородок.  Когда  же
имитатор-ремесленник следует не самой природе, не самой  правде  жизни,  а
ищет прототип в уже добытом, воплощенном в литературе,  такой  ремесленник
весьма часто искажает красоту сущего, его образный строй,  лишь  имитирует
правду, подделывается под непреходящее и истинное.
   Одна ли художественная истина в мире  или  их  множество?  Одна  в  том
смысле, что искусство отражает и осмысливает объективный  мир,  в  котором
правда - закономерность.  Не  одна  в  том  смысле,  что  каждый  художник
по-разному  выражает  существующую  реальность  -  и  в   этом   выражении
объективной истины его индивидуальность. Говоря это,  я  не  имею  в  виду
аномалии искусства. Я говорю о  реалистическом  мироощущении.  Снег  может
быть  не  только  белым,  но  и  синим,  голубым,  фиолетовым,  пепельным,
сиреневым, розовым, сизым, черным, лиловым. Вспомните  знаменитых  красных
лошадей Петрова-Водкина. Вспомните "Звездную  ночь"  Ван-Гога  и  эти  его
ослепляющие звезды, огромные, как луны.  Могут  ли  быть  красные  лошади?
Искажена ли Ван-Гогом звездная ночь? Как известно, есть в искусстве и иная
летняя ночь, не менее прекрасная - Куинджи и  Васнецова.  По  особенностям
восприятия, эстетического и жизненного опыта одному  ближе  ночь  Куинджи,
другому - Ван-Гога. Одному дороже характеры  и  ситуации  книг  Александра
Фадеева, другому -  Всеволода  Иванова.  И  у  Фадеева  ("Разгром"),  и  у
Всеволода Иванова ("Бронепоезд 14-69") разными художественными  средствами
выражена одна мужественная правда - правда революции, осознанная народом.
   Конечно же, литература не пошивочное  ателье  художнических  приемов  и
стиля, не  модная  мастерская,  по  выбранной  стандартной  модели  шьющая
множество костюмов одного и того же покроя,  -  какая  же  это  банальная,
набившая болезненную оскомину аксиома!
   Только в том случае, если писатель собственными средствами,  исходя  из
собственного опыта, нацелен исследовать человека  в  своем  времени,  свое
время в человеке, а не конструировать персонаж по  чужому  опыту,  взятому
напрокат даже из самых гениальных творений, только  в  этом  случае  можно
ждать от литературы новых открытий душевных глубин человека,  скажем,  40,
50 и 60-х годов.
   Хотим мы этого или не хотим, наши книги - документ истории, ее дыхание.
Но нет истории без человека и нет человека без истории,  в  то  время  как
человек сам - цепь поступков,  во  всей  социальной  сложности  выявляющих
смысл  действительности.  Не  понимать  этого  -  значит   отказаться   от
постижения своей эпохи и неповторимого героя ее.
   Но подобно тому, как иногда возникают в  нашей  среде  дискуссии  из-за
неодинакового понимания, казалось бы, ясных терминов, так возникают  порой
озадаченность и споры по поводу современного литературного героя: несет он
в себе черты персонажей Шолохова или Николая Островского?
   У меня не вызывает сомнений,  что  главный  литературный  герой  нашего
времени должен быть наделен не  меньшим  богатством  духовной  жизни,  чем
шолоховский Григорий Мелехов, не менее социально нацеленным, чем  Корчагин
Островского. Но это все-таки  несколько  другой  герой,  и  измеряться  он
должен духовными категориями своего времени. Эпохальные книги "Тихий  Дон"
и "Как закалялась сталь" -  неоспоримые  художественные  явления  -  стали
летописью революции еще и потому, что в них  есть  дерзость  в  постановке
проблем, в книгах этих исследован духовный мир  человека  на  историческом
переломе со всеми его противоречиями и поисками истины.
   Нельзя правильно понять принцип партийности и народности  в  искусстве,
если не подходить к жизненным явлениям так, как  всегда  подходили  к  ним
Ленин и партия, борясь  за  яснейшую  точку  зрения,  за  идейную  чистоту
пролетарской литературы, за новое ее качество.
   Если  допустить,  что   в   человеческой   жизни   возможна   некоторая
запрограммированность,  как  говорят  кибернетики,  то  судьба  подлинного
художника - это судьба его эпохи, это его  непрерывная  связь  с  главными
героями истории - людьми и временем, с настоящим и прошлым.
   Война,  ее  потери,  ее  победы  становятся   историей,   и   писатель,
возвращаясь к познанию характера человека 40-х годов,  как  бы  встает  на
черту предельных физических и духовных испытаний, когда мужество и  любовь
не уживались с благоразумием, когда сама смерть переставала быть  смертью.
Известно, что люди как индивидуальность не повторяются, так же как со всей
точностью и тонкостью не повторяются и ощущения  их.  Люди  могут  познать
себя и представить самих себя глазами других. Писатель - это глаза других.
Художественное произведение - это освобождение душевного опыта  и  памяти.
Независимо от того, написано оно о современности или о  прошлом.  Писатель
способен возвращать людям юность, молодость, любовь, мужество и часть  тех
ощущений, которые уже унесли воды времени.
   Наша литература о годах войны многообразна, многостильна потому, что  с
разных сторон пытается раскрыть  характер  времени  и  человека  сороковых
годов.  И  объективно  спокойная  сосредоточенность   романов,   и   почти
дневниковая  лаконичная  экспрессивность   повестей   и   рассказов   дают
возможность - если перед нами  талантливый  художник  -  исследовать  душу
народа, независимо от того, какие погоны носит персонаж -  солдатские  или
генеральские, независимо от того, где сконцентрировано действие - в  окопе
переднего края или на КП армии, независимо от того, молодые это герои  или
люди многоопытные и пожившие уже.
   В зависимости от комплекса проблем у каждого современного писателя есть
круг своих героев, так же как были свои герои у  художников  XIX  столетия
или в советской прозе двадцатых-тридцатых годов.
   Но я совершенно убежден, что последняя  война,  исполненные  драматизма
сороковые годы дают возможность  искусству  проникнуть  в  глубинную  суть
народного характера, в то, что  Толстой  называл  "теплотой  патриотизма".
Думаю, что это