е совсем проснувшись, я спросил:
     - Ну что?
     - Да как же что, товарищ капитан?! Это вы?
     - А кто еще!
     - Ну, слава богу. Думал, не дождусь, товарищ капитан.
     Он с трудом переводил дыхание. Я выскочил из
     саней.
     - Вы почему ушли, товарищ капитан, и мне ничего не сказали?
     - Так ты же спал, - ответил я.
     - Думал,  с  ума  сойду.  Хотел  бежать  вдогонку,  но  заместитель  не
разрешил. Да и боялся, что разминемся. А сейчас уже не выдержал. Ну,  решил,
будь что будет.
     Мина неожиданно плюхнулась где-то  сбоку.  Я  даже  головы  не  нагнул.
Анатолий будто не заметил и продолжал говорить. Мы  были  уверены,  что  "не
наша". Вдвоем было нестрашно. Ездовой испуганно сунулся  в  передок.  Лошадь
начала фыркать и вздрагивать. Я сказал ездовому:
     - Валяй, друг, домой, пока цел.
     - А как же вы? - с удивлением и радостью спросил ездовой.
     - Тут недалеко, - объяснил я.
     - Так ведь версты две, видно, будет, - прикинул солдат,
     - Это не твоя забота. Убирайся подобру-поздорову, пока под  обстрел  не
попал.
     - Ну дай вам бог, товарищ капитан. Хороший вы человек.
     - Счастливо. Не теряй времени. Комиссару скажи, что довез до высоты.
     Ездовой тронул вожжой лошадь, та легко развернулась с санями и бойко, с
желанием поспешила домой.
     Мы с Анатолием бежали быстро и весело. Когда  до  траншей  было  подать
рукой, начался обстрел. Заметив, что взрывы приближаются, мы кинулись от них
в траншею.
     - Ложись! - крикнул Анатолий, остановившись.  Я  ложиться  не  стал,  а
прижался к стенке траншеи. То же сделал ординарец.  Вдоль  траншеи  грохнули
взрывы один за другим. Я уже не метался с места на место,  как  это  было  в
болоте, не старался по звуку угадать, куда ударит следующий, а как  встал  и
прижался к стенке, так и стоял, не  суетился.  Привычно  отдаваясь  на  волю
случая, я думал: "С чего это я испугался в болоте, почему там животный страх
вдавливал меня в сырую землю и метал из стороны в сторону? Откуда здесь,  на
земле, полной  опасности  и  угрозы  погибнуть,  ко  мне  вернулось  чувство
собственного достоинства и твердость духа?" Я понял, что снова  почувствовал
себя командиром, которого поддерживает дух и величие всей роты.
     Мы с Анатолием продолжали путь. Конечно, при свисте  пролетевшего  мимо
снаряда неприятно вздрагивалось, но душа не замирала, а продолжала  спокойно
свое дело. Я думал уже о роте, а не о себе.
     Когда мы с Анатолием увидели свою землянку, я вспомнил лошадь, которая,
почуяв, что  ее  поворачивают  к  дому,  сразу  повеселела  и  начала  бойко
перебирать  ногами,  побежала  с  охотой.  Видимо,  мы  с  Анатолием  думали
одинаково, потому что он вдруг ни с того ни с чего сказал мне:
     -  А  вы,  товарищ  капитан,  правильно  сделали,  что  старика   домой
отпустили. В ответ я ничего не сказал. Я спросил ординарца:
     - Ну что, у нас там все живы и здоровы?
     - Связного из полка убило. С какой-то бумажкой в штаб  прибегал.  Можно
было по телефону сообщить. Гоняют людей.
     - Ну и умный ты у меня, все знаешь, - сказал я, и Анатолий понял, что я
его разговора не одобряю.
     Около моей землянки стоял часовой. Увидев нас, он оживился, и, когда  я
подошел совсем близко, спросил весело:
     - Вас можно поздравить, товарищ капитан?
     - Спасибо.
     Я снял рукавицу и подал ему руку. Он поспешно стащил  варежку  и  пожал
мне руку со всей силой.
     - Большое дело, товарищ капитан! На всю жизнь!
     - Ну как тут? - спросил я.
     - Тихо, товарищ капитан, совсем тихо.
     И, будто подтверждая его слова,  пули  начали  тыкаться  в  бруствер  и
пошли-пошли справа налево, взвизгивая и отскакивая от каменистой  породы,  и
где-то пропадали с жужжанием, хлюпаньем, бормотаньем, не то жалуясь,  не  то
угрожая.  Я  посмотрел  на  дно  траншеи.  Кое-где  были  неизвестно  откуда
появившиеся сгустки грязи. Земля оттаивала.
     -  Завтра,  товарищ  капитан,  придется  сапоги  надевать,   -   сказал
ординарец.
     - Да, хорошо оттаивает,  -  произнес  часовой,  -  к  весне  повернуло.
Поглядите, день-то сегодня какой хороший.
     - Да,  ничего  день,  -  откровенно  подтвердил  я,  только  уже  потом
вспомнив, что день для меня оказался тяжелым.
     - Вы хоть поели чего-нибудь, товарищ капитан? - спросил Анатолий, когда
мы вошли в землянку.
     - Конечно.
     - По глазам вижу, что нет.
     Вверху и в стороне он нас чавкнули ни к чему три мины.
     - Ну, дурак, бьет и бьет.  Весь  день  бьет,  -  недовольно  проговорил
Анатолий. - И хоть бы толком бросал, а то сам не знает,  куда  кидает.  Даже
дорогу несколько раз принимался обстреливать.
     Когда я начал есть, Анатолий весело спросил:
     - Ну, получили, товарищ капитан? Я отставил еду и полез в карман.
     - Кушайте, кушайте, - остановил меня Анатолий.  -  Я  подожду.  Я  ведь
почему  интересуюсь,  товарищ  капитан?   Никогда   партбилета   не   видел.
Посмотреть, какой он,
     Я вынул из левого кармана гимнастерки партийный билет  и  протянул  его
Анатолию. Тот внимательно перелистал его, посчитал по годам:
     - На девять лет хватит, товарищ капитан, до пятьдесят второго года. Нам
уже с вами по тридцать будет. Вгляделся в фотографию и заключил:
     - Все хорошо, только карточка плохая. На себя не похожи.
     - А что так? - спросил я.
     - Да в жизни вы куда лучше. А тут опухли, как с похмелья, и лицо все  в
коростах, - объяснил Анатолий.
     "Господи, - думал я, - добрый и милый мой Анатолий, до чего ты рад, что
я жив и вернулся". И еще подумал: "За что же он был  осужден  перед  войной?
Неужели только за то, что унес что-то  с  поля  поесть,  когда  на  трудодни
ничего не давали?!"
     Я испытывал наслаждение,  опять  очутившись  дома.  Страхи,  которые  я
пережил в этот день, казались мне смешными, не имеющими под  собой  реальной
основы.  Ясное  дело,  опасность  преувеличивалась   воображением   человека
одинокого и не занятого ничем.
     Сами того не зная, мы были с Анатолием друзьями,  и  если  бы  там,  на
фронте, кто-нибудь нам сказал об этом, то мы оба немало удивились бы.
     Немного отдохнув после дороги, мы с Анатолием до самого рассвета ходили
по  прострелянной,  обгорелой  и  истерзанной  взрывами  земле  и  проверяли
караулы, помогали солдатам пережить еще одну длинную, бесконечно  тянувшуюся
ночь. Под высокой луной, которая ярко и холодно освещала мир, вспышки ракет,
взлетающих по всей линии фронта, казались  излишними.  Пулеметная  стрельба,
раздававшаяся всю ночь из немецкой траншеи,  казалась  несерьезным,  зряшным
делом. Мы ходили с Анатолием не торопясь. Я был рад тому, что снова в  роте,
Анатолий - тому, что опять со мной. Мы были дома, в своей стихии.
     Через  семнадцать  лет,  в  шестидесятом  году,  я  встретил   доцента,
кандидата экономических наук Петра Васильевича Ульянова. Я его сразу  узнал.
То же гладкое, чистое, худощавое лицо, те же  аккуратно  причесанные  редкие
белокурые  волосы,  те  же  умные,  доброжелательные  и  деликатные   глаза.
Казалось, он ничуть не изменился. Он меня не узнал. Я напомнил ему:
     - Петр Васильевич, вы вручали мне на  фронте  кандидатскую  карточку  и
партийный билет.
     Он всматривался в меня долго и внимательно.
     - Конечно, сколько нас таких было, разве упомнишь всех, - сказал я.
     - Погодите, погодите, - остановил он  меня.  Я  улыбнулся,  и  тут  его
озарило:
     - Неужели Перелазов?!
     - Так точно.
     - Ну вас, товарищ Перелазов, не узнать.
     Если бы не улыбка.
     - Пополнел и постарел? - подсказал я.
     - Нет, возмужал. А ведь был худой, жиденький такой, лицо все разбито, в
мокром полушубке. И так мне вас жалко было, сердце кровью обливалось,  когда
вы поехали на высоту.
     - Неужели жалко? - оторопело спросил я.
     - Конечно, жалко. Такой молоденький. Только жить бы  и  жить.  Я  тогда
подумал о вас: "Вот вручил я ему партбилет, и он снова в этот ад  уходит,  а
вероятность уцелеть ничтожно мала".
     - Вот это да! - воскликнул я. - А я-то думал,  что  вы  в  восторге  от
моего мужества, я на крыльях от вас летел, вы такие слова сказали мне.
     Но Петр Васильевич только внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, как
тогда, в сорок третьем, и сказал:
     - Просто не верится!
     А те памятные высоты я снова увидел только через тридцать три  года.  В
Семьдесят шестом году  я  приехал  к  своему  фронтовому  командиру  дивизии
генералу  Вержбицкому.  Ему  исполнилось  семьдесят  лет.  Что  это  был  за
удивительный человек, я еще когда-нибудь расскажу. Он повез нас на высоты. В
автобусе было двенадцать фронтовиков, участников боев в этих местах в  сорок
третьем году. Подъехав к подножию высоты 43,3, мы дружно и весело  выбрались
из автобуса. И в  эту  весну  семьдесят  шестого  года  склоны  высоты  были
занесены глубоким снегом. По мере того как мы ползли  вверх,  забираясь  все
выше  и  выше,  мои  товарищи,  не  выдержав  нагрузки,   один   за   другим
останавливались и возвращались к автобусу. На гору влезли двое: я и Малышев,
бывший начальник связи батальона. Не буду описывать, каких  усилий  это  нам
стоило.  На  высоте  дул  обжигающий  ветер,  он  свистел  в   лиственницах,
высаженных по нашему переднему краю. Мы рассматривали  на  стеле  фотографии
погибших товарищей и надписи под ними.  Было  холодно,  дышалось  тяжело.  Я
боялся простудиться и сказал Малышеву:
     - Хорошо бы приехать сюда летом.
     Он дрожал как в лихорадке и не мог ничего ответить.
     Когда мы подошли к краю горы, где начинался склон, и я посмотрел вниз и
увидел наш маленький,  затерянный  в  снежных  заносах  автобус,  в  котором
укрылись от холода и ветра мои товарищи, у  меня  закружилась  голова.  Гора
была настолько крута,  что  предстоящий  спуск  напугал  нас  обоих,  но  мы
преодолели страх, ибо просить о помощи было бы смешно и обидно.
     С грехом  пополам  мы  спустились  с  горы,  и,  когда  открыли  дверцу
автобуса, товарищи встретили нас песней:
     "Их оставалось только двое из восемнадцати ребят".

ОБИДА

     Наконец наступило время, когда начали  награждать.  После  тяжелых,  но
успешных боев дивизию вывели с переднего края на десяток километров в тыл, в
леса и болота, чтобы пополнить и сколотить.
     В роте у меня осталось одиннадцать человек. Замполит был  похоронен  на
высоте 43,3, а заместитель  по  строевой  скончался  от  ран  в  медсанбате.
Старшине оторвало руку по локоть, и он был эвакуирован в тыл. Два  командира
взвода погибли в первой же атаке, а третий с ранением в голову  находился  в
медицинском  пункте  полка,  так  как  ложиться  в  госпиталь  категорически
отказался.
     Я с нетерпением ждал, когда прибудет пополнение и  снова  седьмая  рота
будет большой  и  боеспособной.  Говорили,  что  в  штабе  дивизии,  который
разместился в рабочем поселке, сегодня кино, и я уже размечтался о том,  что
вечером увижу что-то интересное, увлекательное, не похожее на нашу тяжелую и
безжалостную суету.
     Но в обед прибежал писарь полка и передал приказание к утру представить
к наградам всех солдат, сержантов и офицеров, отличившихся в последних боях.
Посещение кинотеатра, таким образом, отменялось...
     Мои солдаты временно  размещались  в  двух  шалашах.  Мне  они  срубили
невысокий, теплый и ладный домик с печкой и нарами.
     Я вызвал к себе сержанта Якушева, комсорга роты. Он был  высок  ростом,
костляв, на узком и тонком лице, слева  под  глазом,  у  него  была  родинка
размером с горошину. Если бы не перебитый нос, его  можно  было  бы  назвать
красавцем.
     - Так вот, Якушев, - сказал  я,  как  только  он  переступил  порог,  -
приказано наградить всех участников боев. Видишь, дело-то  какое!  Я  помню:
"За  отвагу"  получил  в  сорок  втором,  так  на  формировке  в  Вологде  в
президиумах сидел. Как дело-то пошло хорошо...
     Договорились сначала составить список, продумать, кого чем  награждать,
а потом набросать тексты.
     - Быстро сварганим, - заверил Якушев.
     - Значит, так, - начал я, - к Красному  Знамени:  замполита  Егорова  и
зампостроя Иванова, посмертно. Мартюшина за то, что первым бросился в  атаку
и был тяжело ранен у проволоки. Парпиева за то, что подполз и подорвал дзот,
чем  обеспечил  продвижение  роты  вперед.  Тоже  тяжело   ранен.   Пиши   в
произвольной форме, но отмечай: звание, фамилию, характеристику подвига.
     Якушев  писал  быстро  и  вдохновенно.   Я   прочитал   первые   четыре
представления, остался доволен и содержанием и стилем.
     - Знаешь что, Якушев, - сказал я, - когда кончится война,  иди  учиться
на писателя. Есть  ведь,  видимо,  такие  институты...  Так  у  тебя  хорошо
получается, что слезы из глаз выжимаешь. Талант. Завидую тебе. Молодец.
     С  орденом  Красной  Звезды  дело  обстояло  хуже.  Решили  представить
двенадцать человек.  Всех  командиров  взводов  и  отделений.  Представления
почему-то стали похожи одно на  другое.  Часто  повторялись  одни  и  те  же
формулировки и одни и те же цифры.
     - Устаешь, Якушев? - спросил я.
     - Да нет, подвигов особых не вижу, приходится  выдумывать,  вдохновение
пропало. Я сказал ему:
     - Зачем выдумывать? Ты вспомни, был у нас лейтенант  Петухов,  командир
взвода противотанковых ружей.
     - Какой Петухов?
     - Ну, которого Браухичем звали.
     - А-а-а, Браухича помню. Как не помнить! Его вся дивизия знала!
     Замечу, что эту кличку Петухову дали еще  в  начале  сорок  второго.  В
атаку пошли немецкие танки, он начал стрелять из противотанкового ружья. Три
выстрела сделал, а танк идет, все на своем пути сокрушает. Вот Петухов и  не
выдержал. Бросил ружье и бежать. Потом, в тылах, задержали и со  взвода  его
сняли,  а  это  было  после  того,  как  Гитлер  уволил  в  отставку  своего
генерал-фельдмаршала Браухича после разгрома  немецко-фашистских  войск  под
Москвой. Так Петухова и прозвали Браухичем.
     - Так ты знаешь, как Петухов погиб?
     - Не знаю.
     - Вот потому тебе и неинтересно. Он по приборам наблюдения  танков  бил
из ружья. Помню, валил снег, Ударил по танку, а тот идет, снова ударил, танк
остановился, башню с пушкой повернул, сделал два выстрела, потом качнулся  и
двинул на позицию, где стоял Петухов.. Представь себе, даже ружье из рук  не
выпустил! Так его танк гусеницей и вдавил в землю. Вот выдержка  у  человека
была... Ты посмертно его на Красную Звезду представь.
     Якушев согласно кивнул.
     -  А  помнишь,  Мохов  все  патроны  протирал,  пулемет  готовил,  весь
магазинами обвешался. И когда в атаку пошли,  так  головы  немцам  не  давал
поднять. Ну, здоров был. Стрелял  из  ручного  пулемета,  на  ходу,  как  из
автомата. На весу  держал.  Уже  к  немецкой  траншее  подошли,  а  тут  его
трассирующей очередью срубило. Везде, помнишь, тогда  снег  растаял,  только
один клинышек остался целым? Так он на него и упал.
     - Это я помню. Представляю.
     - А лейтенант Ульченко прибежал с левого фланга? На сапогах -  по  пуду
грязи, телогрейка вся мокрая,  веселый  такой.  Говорит  мне:  "Я  там  стык
обнаружил, туда бы и ударить". Я с ним взвод Мохова послал.  Взвод  вышел  в
тыл немцам. Шуму наделали и  страху  нагнали.  А  когда  высоту  взяли,  так
Ульченко в воронке нашли. Кровью истек. А Назаров на мину  нарвался,  и  ему
ногу оборвало. Ты его знаешь?
     - Знаю.
     - Ну так что же?
     - Полный порядок, товарищ капитан.  Только  один  вопрос.  Некоторых  я
вообще не знаю.
     - Ну и что?
     - А о них что писать?
     - Ты представляешь, Якушев, - сказал я, - все они каждый  день,  каждую
ночь, день за днем, в течение целого месяца были в боях, то есть на  волоска
от смерти. Само пребывание в пехоте на  переднем  крае  -  это  уже  подвиг.
Может, кто-то из них и не убил ни одного немца, но уже одно то, что  он  был
здесь, это уже был вклад в победу. Ты только вспомни трупы на болоте...
     - Я все понимаю, товарищ капитан.
     "За отвагу" давали самым молодым. Я вспомнил, как  ординарец  просил  в
случае представления дать ему именно эту медаль.
     - Уж никто не скажет потом, что награду получил в тылу, - говорил он.
     Все бумаги были готовы далеко за полночь. Я подписал  представление,  и
вскоре мы уснули сном молодых и  здоровых  людей;  не  отягощенных  никакими
заботами, тревогами и сомнениями.
     А через месяц, когда рота пополнилась до штата, на лесной  опушке  была
построена дивизия для вручения наград солдатам и командирам, отличившимся  в
боях за социалистическую Родину. Такого массового награждения в дивизии  еще
никогда не было.
     Гремел оркестр. Командир дивизии вручал ордена и медали. Вот уже прошли
командиры полков, батальонов и рот, получили командиры взводов.  И  когда  я
понял, что меня нет в списках награжденных, то сначала почувствовал тревогу,
потом обиду и неизвестно откуда почему-то возникший стыд.  Наконец  услышал,
как сердце начало решительно  стучать  вразнос,  кровь  прилила  к  лицу,  и
выступил пот. Вот тогда-то торжественность обстановки,  всеобщая  радость  и
восторг усилили во мне обиду. Я почувствовал, что уже нет сил, чтобы  скрыть
свое состояние.
     Я был всенародно опозорен, унижен, оплеван, боялся, что разревусь, и  в
растерянности не знал, как смотреть в глаза людям, как  вести  себя  в  этой
обстановке, что делать.
     Когда распустили строй,  все  бросились  обнимать  и  поздравлять  друг
друга. Ко мне подошел комбат. Он широко развел в стороны руки,  обнял  меня,
похлопал по спине и, только сейчас очнувшись  от  радости,  охватившей  его,
вдруг замер на месте:
     - Слушай, а ты получил?
     - Как видишь, - я тоже развел руками, и так мы стояли с комбатом:  один
был обижен, другой удивлен.
     - Послушай, ты, дорогой, как же это могло случиться? - спросил  наконец
комбат.
     - Не знаю. Видно, некому было вспомнить. Не мог же я писать на себя,  -
ответил я.
     Комбат круто повернулся, матюгнулся, отошел от меня,  потом  решительно
подошел и сказал:
     - Даю слово. Первый же бой, и получишь.
     - Пулю?
     - Даю слово.
     Это не могло меня утешить. Я  посмотрел  ему  вслед.  Значит,  что  же?
Полтора года боев никто не засчитал  мне  в  актив?  Он  снова  обернулся  и
крикнул:
     - Даю слово, поверь!...
     Я не знал, что в первом же бою  его  убьют,  а  сейчас,  когда  он  мне
крикнул, я по-доброму помахал ему рукой - мне  почему-то  жалко  его  стало,
захотелось, чтобы он успокоился и не терзал себя.
     Когда, махнув комбату  рукой  и  этим  как  бы  сняв  с  него  вину  за
случившееся, я повернулся к строю, вдруг увидел комсорга Якушева. Тот  стоял
в стороне, что-то бодро насвистывая и сверкая глазами.
     Я понял, что его тоже обошли, и  услышал  свой  собственный  внутренний
голос, который с беспощадной настойчивостью говорил мне: "Ты обиделся за то,
что тебя упустили из виду, когда начали делить победу? Тебе показалось,  что
ты внес больше, чем получил? А сам-то ты обо всех подумал?  Не  забыл  этого
Якушева? Он ведь был с тобой в тех же боях. А ты вспомнил о нем тогда, в  ту
ночь, когда писались представления к наградам? Нет,  ты  забыл  о  нем,  как
забыли и о тебе".
     Я подошел к Якушеву. Тот улыбнулся, и я сказал:
     - Ты прости меня. Виноват... После первого  боя  получишь.  Заверяю.  Я
ведь тоже не получил ничего.
     Якушев  действительно  после  первого  боя  был  представлен   мною   и
награжден, посмертно орденом Красного Знамени.
     "В седьмой роте, лучшей роте полка, ордена и медали получили  все,  кто
был в последних боях", - запишут потом в формуляре дивизии, и  я  сорок  лет
спустя прочитал эти строки в Подольском архиве Министерства обороны  в  деле
нашей дивизии, и они снова обожгли  меня,  как  это  бывает,  когда  человек
встречается с несправедливостью и незаслуженной обидой. Но с  высоты  своего
возраста я подумал, как больно  мы  реагируем,  когда  обижаю