утро  бросали  в  расположение  роты
тяжелые снаряды, которые рвались со страшным грохотом и сотрясали несчастную
землю до самого основания.
     После одного из  таких  обстрелов,  когда  сквозь  перекрытие  землянки
(которую я занял два дня назад) стало видно  небо  и  нас  засыпало  песком,
провалившимся в щели между раскатившимися бревнами наката, ко  мне  и  вошел
майор Кулаков. Обстрел, под который он угодил, пощадил его:  счастливый,  он
поспешно распахнул дверь и ворвался в землянку.
     Потный, раскрасневшийся,  обляпанный  землей,  вырванной  снарядами  из
мерзлого грунта, он  радостно  улыбался.  Тот,  кому  приходилось  бывать  в
подобных условиях, легко может понять его состояние.  Каждому  хочется  уйти
из-под огня живым. Смертельная  опасность  взвинтила  его  нервы  и  сейчас,
минуту спустя, прорывалась в виде дикого веселья. Конечно же,  очень  смешно
остаться в живых, хохотать хочется, когда выберешься из пекла..,
     Майор бросился на лежак, вытащил платок, снял  шапку,  тщательно  вытер
крупную, совершенно голую голову и блаженно произнес:
     - Как у тебя хорошо!
     Вскоре  он  успокоился,  огляделся  и  показал  на  дыры  в  перекрытии
землянки:
     - Ты смотри, что делает гад! Все тепло выдует.
     - Так ведь ночевать-то здесь, наверно, не придется? - спросил я,
     - Конечно, - уверенно ответил он. - Вот возьмем  высоту  и  в  немецких
блиндажах жить будем. Недолго уже ждать!
     Развернув мокрый от пота платок, он расстелил его на коленях.
     - Ты погляди, что пишет, - сказал он, подталкивая меня локтем.  -  Нет,
ты сам прочти. Ты подумай, что на полях вышила!
     В его словах я почувствовал восторг и гордость.
     - Это я в посылке получил. Кстати, посылки вчера дошли до вас?
     - Принесли, раздали всем, Я прочитал на платке:
     - "Нежность и любовь".
     - Нет, не то, - заявил майор. Он передернул платок и обрадованно  ткнул
пальцем в начало.
     - Отсюда читай, Я прочитал:
     - "Будь спокоен, воин, не жалей фашистов, а с тобою нежность  и  любовь
моя". Агитатор подчеркнул:
     - Понимаешь, "нежность и любовь".  "Нежность  и  любовь",  ты  подумай,
слова-то какие!
     Потом - не то мечтательно, не то насмешливо - сказал:
     - Вот если бы немного помоложе был, ну примерно как ты, честное  слово,
написал бы письмо да карточку спросил бы. Уж больно я письма получать люблю!
Все думаешь: кто-то там остался... Даже ждет, может быть...
     Потом предложил, не то в шутку, не то всерьез:
     - Хочешь, адрес дам?
     Я отказался:
     - Уже переписываюсь с одной, товарищ майор,
     - Ну что же, молодец, - одобрил он, - и ей веселее, и тебе легче. А?
     В таких разговорах сидим и тянем время, чтобы как-то скоротать его. И в
самом деле, мы незаметно и неумолимо уже подходим  к  той  важной  черте,  с
которой все начнется!
     Вот она, артиллерийская подготовка атаки... Над всей землей гул,  звуки
взрывов и шелест снарядов в воздухе, как будто кто-то  невидимый  сдирает  с
неба крышу.
     - Я дома грозы боялся, - кричит мне майор, хотя  мы  сидим  в  землянке
рядом. - Знаешь, как громыхнет, так будто небо пополам раскалывается.
     "Что гроза?" - думаю я, чувствуя, как  землянка  сотрясается  от  наших
разрывов в немецкой обороне. Ощущение такое, будто земля из-под тебя уходит.
     - Давай выйдем, - предлагает мне агитатор, - землянка обвалиться может.
     Мы выходим и видим: солдаты, один  за  другим,  выбираются  в  траншею;
снаряды "катюши"  плывут  друг  за  другом,  то  обгоняя,  то  отставая,  то
выстраиваясь  в  ряд.  Слышим:  ревут  шестиствольные  минометы  и   тявкают
противотанковые орудия.
     Ничего, что шум и грохот давят на уши, зато впереди, там, где  окопался
и затих противник, все горит, взрывается, трещит. Кажется, у него  никого  в
живых не осталось, так как шестиствольные минометы и те замолкли.
     Наконец, поднявшись в небо, вспыхивают зеленые ракеты.
     - Ну, я пойду, товарищ майор, - говорю Кулакову.
     - Иди, - отвечает он.
     Какое-то время я еще  смотрю  на  ничейную  землю,  по  которой  сейчас
придется бежать, а там - сплошь один чистый снег,
     Я кричу:
     - Седьмая рота, в атаку, вперед!
     Поднимаюсь на бруствер, за мной из траншеи выскакивают мои люди и бегут
с криком:
     - Ур-р-ра! Вперед, вперед! Ур-р-ра-а-а!
     Упиваясь своей смелостью и храбростью,  бесстрашием  и  молодостью,  мы
приближаемся к траншее противника и уверенно  ожидаем  последнего  решающего
броска, чтобы вцепиться в горло врагу.
     Но немецкие пулеметы ни с того ни с сего ударяют откуда-то сбоку. Резко
бьют по земле пули, они взвизгивают и свистят.
     "Вжи, вжи, вьюх, вьюх..."
     Особенно пугают рикошеты. Так и думаешь, что  одуревшая  от  общения  с
землей пуля влепит тебе в глаз, в ухо или в шею. Нет, нельзя устоять,  рядом
уже падают убитые...
     Цепь залегает. Через минуту, лежа в снегу, я уже не  могу  видеть  всей
роты. Каждый старается найти себе ямку, спрятаться за бугорок или зарыться в
снег.
     Немцы - откуда  их  столько  появилось  в  первой  траншее?  -  бросают
гранаты. Они рвутся, не долетая даже до проволочного  заграждения.  "Боятся,
значит, нашей атаки", - думаю я.
     Мы молча лежим.  "Отдышаться  надо,  осмотреться",  -  оправдываю  свое
бездействие. Наблюдаю, как пулеметы немцев рубят свою же проволоку, не  дают
поднять головы, отбивают желание выпрямиться  и  снова  броситься  в  атаку.
Когда пули попадают в колючую проволоку, то от заграждения летят искры...
     Я обескуражен неудачей. Такая артподготовка пошла прахом! Земля  горела
и рвалась на части. Где же в это время  скрывался  враг?  "Вечером  придется
отходить в  свою  траншею  и  атаку  готовить  заново",  -  думаю  я.  Огонь
противника не дает поднять головы, и уверенность, что цепь  можно  заставить
повторить атаку, окончательно покидает меня.
     Лежим в снегу и, как ни странно,  не  очень  зябнем:  не  дует.  Убитых
мало-помалу заносит острой снежной крупой. Они отвоевали,  отдали  все,  что
имели: жизнь, радость и горе. А мы лежим укрывшись. Ждем и надеемся...
     И в тот момент, когда по цепи пошла  запоздалая  команда  "Окопаться!",
неожиданно, откуда-то  сзади,  раздался  звонкий,  пожалуй,  даже  визгливый
голос. Невозможно было разобрать, что кричат. Но это уже привлекло внимание.
     Вся рота обернулась на крик и увидела, что от нашей траншеи бежит майор
Кулаков. Он без шапки. Полушубок расстегнут. Резко, даже, кажется,  радостно
он кричит:
     - Ребятки! Сынки мои! Как же это? Неужели?
     Его голос разносится по всему полю.
     - Убьют! - кричит кто-то.
     - Ложись! Ложитесь, товарищ майор! - кричат теперь уже многие.
     Майор пробегает нас. Мы видим, у него прострелена рука.  Кровь  сочится
на полушубок, на снег, и эти красные капли крови на снегу мы тоже видим. Все
ждут, что будет дальше, и никто не встает.
     Майор  не  ждет  никого.  Сквозь  глубокий  снег   он   пробивается   к
проволочному заграждению, пытается перелезть через него и кричит:
     - Вперед, братцы-ы-ы!
     И как будто в ответ на это пулемет справа дает короткую очередь,  Майор
падает на проволоку, энергично  загребает  руками  и  отталкивается  ногами,
чтобы перебраться через препятствие.
     В это время, как по команде, справа, слева и спереди начинается бешеная
пляска огня. Весь этот ужас долгое время направляется в одну точку. Агитатор
полка уже мертв, а пули все еще клюют и рвут его на части, расшвыривают тело
по снегу кругом с ожесточением и беспощадностью.
     - Что они делают, нехристи?! - кричит  высокий  широкоплечий  солдат  и
подымается во весь рост. Я сразу узнаю его:  это  Порхневич.  Он  на  бугре,
отчего кажется особенно огромным.
     - Нехристи, идолы! - ревет он. - Что они делают?
     Порхневич бежит к немцам, шапка с  него  слетела,  рыжие  волосы  огнем
горят, он бежит быстро, и глубокий снег по колено - ему не помеха.
     Снова немецкие пулеметы бьют в одну точку, в  эту  большую  и  открытую
цель. Они умеют сосредоточить огонь, недаром давно воюют. Еще человек падает
на проволоку...
     В это время вся стрелковая цепь, не выдержав  напряжения,  поднимается.
Нет, она не поднимается, а вскакивает и с криком, воплями, руганью бросается
вперед. Пулеметы  уже  не  в  силах  остановить  людей,  которые,  казалось,
обезумели.
     Цепь двигается все дальше, забираясь все выше в гору.  Молчат  немецкие
пулеметы, они  будто  провалились  сквозь  землю.  Когда,  остановившись  на
минуту, я смотрю  с  захваченной  высоты  на  оставленные  сзади  окопы,  на
проволочное заграждение, которое рота преодолела, я вижу лишь  искромсанную,
избитую,  искалеченную  землю,  а  на  ней  -  окровавленные  тела   убитых,
окоченевшие на холоде, и санитаров, которые ищут тяжелораненых, тех, кто еще
ворочается и стонет.
     Ночью солдаты вспоминали:
     - Майор-то долго вздрагивал, когда по нему пулеметы бить  начали..  Они
рвут его, а он все дергается. Не думал, видно, что убьют, А Порхневич как на
стол лег. Знал, что на смерть идет. Вроде готов был помирать-то,  когда  еще
встал да крикнул. "Нехристи, - говорит, - вы. Идолы". Знаешь, мороз по коже.
А помер сразу и тихо.
     Все солдаты разговаривают вот так и уже никто не суетится. Каждый занят
будничным делом: кто письмо пишет, кто  винтовку  чистит,  а  кто  в  уголке
подремывает, пользуясь тем, что никаких команд пока не поступает.
     Смотрю я на этих людей и удивляюсь: это ведь они еще утром  были  рядом
со смертью и в ожидании ее. Кто-то был  немного  растерян,  а  кто-то  полон
решимости победить, и все принимали свою судьбу как  должное  и  неизбежное,
без ропота и обиды, без особой жалости к себе.
     В душе моей поднимается, охватывая всего меня, нежность и любовь к этим
идущим на смерть  людям.  Только  высказать  это  я  не  решаюсь,  чтобы  не
показаться смешным.
     Утром началась метель. Я подумал, глядят на новые  траншеи  противника,
которые скоро предстояло брать, что вчерашнее поле боя уже, наверно, закрыто
свежим и чистым снегом.

У ВЕЛИКОГО СЕЛА

     Полки остановились под Великим Селом -  безвестной  прежде  деревушкой,
которую немцы превратили в мощный опорный пункт. С ходу прорвать оборону  не
удалось. Дивизия понесла большие потери и продвинуться не смогла, а  приказа
отойти в исходное положение не было.
     Удивительно, думали мы, как все хорошо шло до этого Великого Села и как
все застопорило сейчас!
     Командующий войсками армии угрожал комдиву, что, если в ближайшие сутки
тот не возьмет Великое Село, на дивизию поставят нового командира.
     Рассерженный и недовольный комдив по телефону и  по  радио  нажимал  на
подчиненных. Командиру полка подполковнику Михайлову он говорил:
     - Почему не продвигаешься!  Чего  испугался?  Десяток  паршивых  фрицев
остановили полк! Учти, я шутить не люблю: не возьмешь - сниму. А  то  и  под
суд пойдешь... Один батальон пусти встык, чтобы он ударил с тыла, и  дело  с
концом.
     Михайлов оправдывался как мог:
     - Огонь, товарищ генерал. Головы поднять не дает. Откуда что  берется?!
Ночью постараюсь. Сделаю все возможное!
     - А ты сделай невозможное.
     - Жизни не пожалеем!
     Тогда генерал отчитывал командира другого полка - Полякова:
     -  Степан  Егорович!  Ты  что,  обессилел  совсем?!  Слава  твоя   где?
Спрашиваю: где твоя слава былая, а? Там же их всего  десяток.  Да  я  своего
ординарца пошлю, он один возьмет. Учти, я тобой всегда гордился, а сейчас не
посмотрю!
     Поляков  оправдывался  и  тоже  обещал  сделать  все,  что  возможно  и
невозможно в таких условиях.
     Командиру полка Питкевичу генерал обещал помочь артиллерией и танками:
     - Ты знаешь, как я тебя люблю! Я все  тебе  отдал,  что  у  меня  было.
Приказываю к 15 часам овладеть высотой, из Великого Села  тогда  немцы  сами
уйдут.
     Питкевич тоже обещал.
     А дела шли плохо. Под все усиливающимся нажимом сверху  наши  буквально
вгрызались в  оборону  и  теснили  немцев,  метр  за  метром,  неся  большие
неоправданные потери.
     Ординарец командира дивизии - рослый и простодушный малый - вслушивался
внимательно в разговоры, которые вел генерал, и заметно нервничал.
     - Ты что, плюешься, Юрлов? - прикрикнул на него  генерал.  -  Нехорошо,
брат!
     - Да так, с досады, товарищ генерал. Обидно! Какое-то  Великое  Село...
Название одно. Сколько таких деревень взяли, и на тебе.
     Генерал сердито посмотрел на него и приказал:
     - Иди спать, ночью на передок пойдем,
     Комдив не отходил от телефона и рации.  Сверху  требовали  и  угрожали,
внизу оправдывались, просили поддержки и обещали.
     В разговорах, суете и угрозах генерал не заметил, как ординарец куда-то
пропал. Только потом комдиву, да и всем  нам,  кто  знал  Юрлова  (ординарец
комдива - это заметная фигура в дивизии), стало известно все.
     Тот сначала явился к подполковнику Михайлову, прямо  на  наблюдательный
пункт,
     -  Товарищ  командир  полка,  --  спросил  он  строго,  -   почему   не
продвигаетесь?! Генерал  недоволен.  Он  говорит,  что  там  только  десяток
каких-то фрицев...
     Но Михайлов слушать не стал, обернулся  к  нему,  схватил  за  рукав  и
выбросил из блиндажа:
     - Ты еще тут путаешься под ногами? Ну-ка, марш отсюда!
     Юрлов ушел обиженный и направился к Полякову. Тот не выгнал  его,  даже
не накричал, а сказал своему ординарцу:
     - Покорми его чем-нибудь. Вишь, худой он какой!
     Юрлов на Полякова не обиделся.  Ординарец  командира  полка  Малышев  с
уважением и заботой отнесся к ординарцу  комдива:  знал  службу.  Юрлов  для
него, как он  считал,  все-таки  старший  товарищ,  можно  сказать,  даже  в
какой-то мере начальник.
     Налил ему в кружку сто граммов. Тот пить один отказался. Тогда  Малышев
налил и себе, чокнулись за победу, выпили и вместе поели.
     Юрлов все еще не мог примириться с тем, что какой-то  десяток  паршивых
фрицев остановил всю дивизию и уложил перед  Великим  Селом  не  одну  сотню
наших. Малышев сначала слушал его внимательно,  как  у  нас  слушают  гостя.
Потом тоже загорелся его идеей. И они пошли.
     Побродив по переднему краю, они приткнулись к батальону, который должен
был выйти в тыл Великому Селу, и пошли впереди, вместе с разведкой.
     Батальон был обнаружен и обстрелян. Разведчики бросились вперед,  чтобы
подавить огневые точки  противника.  Многие  видели,  как  ординарцы  бежали
впереди всех и что-то кричали. За  ними  шел  батальон.  Пулеметы  и  орудия
немцев будто сошли с ума. Наша цепь не выдержала и залегла.  Разведчики  еще
продвигались какое-то время, но, когда Юрлов свалился, залегли и они.
     Юрлов упал в нескольких шагах от немецких окопов. Вечером Малышев вынес
его к своим  окровавленного  и  побелевшего.  Пуля  прошла  навылет  грудную
клетку.
     Говорили, что Юрлов, приходя время от времени в себя, что-то  не  очень
разборчивое шептал о десяти фрицах, о том, что их мало, а мы думаем, что  их
много и что  их  надо  обязательно  обойти  ночью  с  тыла  и  что  об  этом
обязательно надо сказать генералу.
     Когда комдив пришел  в  медсанбат  навестить  ординарца,  тот  был  без
сознания.
     Ночью Юрлов  скончался.  Полки  снова  атаковали  и  захватили  высоту,
преграждавшую путь: к Великому Селу. Генерал приказал похоронить ординарца в
братской могиле, которую только что вырыли и начали заполнять на только  что
захваченной  высоте,  с   которой,   как   оказалось,   словно   на   ладони
просматривалось все Великое Село - мощный опорный пункт немцев, который был,
по нашему мнению, обречен на разгром.
     Утром на совещании командиров генерал сказал:
     - Все вы знаете, мой ординарец прошлой ночью скончался.  Обстоятельства
его гибели известны. Казалось  бы,  нет  особого  смысла  говорить  здесь  о
каком-то одном солдате. Но я хотел бы обратить ваше внимание  на  следующее:
этот солдат был государственный человек, пусть такое  не  покажется  кому-то
смешным.
     Почему я так говорю о нем? А потому, что в нем появилось особое чувство
ответственности за судьбы нашей Родины. Ему казалось, что он лично  отвечает
за выполнение боевой задачи не только дивизии,  но  и  всей  Красной  Армии.
Этого же я требую от вас, товарищи командиры и комиссары,

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

     В то время наша  дивизия  жила  ожиданием  больших  боев.  На  сей  раз
немецкие войска глубоко  зарылись  на  высоте,  которая  господствовала  над
местностью. Они источили ее траншеями и ходами сообщения. Мы сосредоточились
на невысоких сухих буграх. Естественно, что в предвидении скорого приказа на
наступление основная наша позиция по-настоящему не оборудовалась,  а  личный
состав, техника и оружие были укрыты  кое-как.  Стоило  ли  стараться,  коль
скоро все равно не сегодня завтра вперед?!
     Между нами и противником лежало болото, поросшее, как  ковром,  зеленой
осокой и мелким кустарником.  Кое-где  росли  одинокие  деревья.  Через  всю
ничейную землю шагали, как  по  струнке,  телеграфные  столбы  с  натянутыми
проводами. Красивое зрелище яркой нетронутой зелени настораживало: бежать по
гладкому ровному лугу семьсот-восемьсот метров враг  не  позволит.  Придется
ползти по жесткой, колючей, режущей  осоке  -  удовольствие  ниже  среднего.
Танков не будет, артиллерия прямой наводки не пройдет. Заранее  было  видно,
что болото для этих средств непроходимо.
     На совещании в штабе, куда были собраны командиры рот, майор  Петренко,
командир полка, говорил бодро:
     - Нам с вами, товарищи, предстоит сделать не  очень  много:  преодолеть
болото - всего семьсот метров, и взобраться на бугорок. Как видите,  не  так
уж далеко продвинуться и не  столь  высоко  подняться.  Командование  решило
взять высоту, на которой сидят отборные фашистские головорезы, во что бы  то
ни стало! Любой ценой! Помните, что на вас смотрит Родина,  к  вам  обращают
свои надежды, свою любовь и верят вам беспредельно отцы и матери,  братья  и
сестры, друзья и невесты, весь советский народ!
     Майор Петренко умел говорить: не только  сказать  нужные  слова,  но  и
придать своему голосу такое выражение, от которого перехватывало горло. Я не
любил Петренко, но и меня  он  своим  разговором  переломил.  Действительно,
появилось желание сделать все, : чтобы взять высоту,  пусть  даже  погибнуть
самому, а высоту взять.
     Полк поутру вошел в болото и потом несколько дней метр за метром упорно
продвигался вперед, с каждым днем все больше и больше теряя людей и  веру  в
возможность преодолеть проклятую трясину. Избитое снарядами болото горело.
     Ежедневно в вышестоящий штаб шли донесения о продвижении наших войск  с
просьбой помочь авиацией и артиллерией.
     Командование, естественно, делало вид, что оно  довольно  успехом.  Оно
гордилось, что не позволило противнику  снять  с  нашего  участка  войска  и
бросить их на помощь тем, кто в это время на других фронтах чувствовал  себя
ненадежно и нуждался в поддержке или кто имел успех  и  не  имел  достаточно
сил, чтобы развить его.
     Нас такое объяснение устраивало. Оно  льстило  молодому  самолюбию.  Мы
верили в то, что делаем важное дело и выполняем важную  задачу  по  разгрому
общего врага.
     Наш батальон в первые же дни боев  почти  полностью  лег  в  болоте,  и
только мне с девятью солдатами  и  сержантами  чудом  удалось  добраться  до
высоты и окопаться у самой подошвы ее. Вечером мы вылезли на сухое  место  и
принялись  за  лопаты.  Всю  ночь  копали,   под   утро   уснули,   выставив
наблюдателей. Когда проснулись, то ужас продрал по коже: наша  траншея  была
полна воды. Весь день мы продрожали в ней. Промерзли как собаки, но ни  один
не заболел. С вечера, как только стемнело, выползли  ближе  к  противнику  и
стали отрывать новую траншею. Опять всю ночь копали. Днем мы  уже  сидели  в
сухих окопах и радовались: холодом от земли не несло, болотом  не