Два года спуст листаю очередной выпуск Zeitmagazin. Репортаж про орудия
труда писателей. Петер Хандке с карандашом в руке, Ф.К.Делиус за
компьютером, а еще Эдгар Хильзенрат. Великолепный цветной разворот
огромного размера. Хильзенрат живописно восседает за столом в своей
берлинской квартире, а перед ним - Грома.
   Моя Грома. Его Грома. Он сидит перед нею в нежном наклоне,
сосредоченный, как и положено сидеть перед Громой. Мысль о том, что
Хильзенрат, возможно, писал "Нациста и парикмахера" на Громе, сблизила
меня со знаменитой книгой и ее знаменитым автором еще больше.
   Осенью 91-го я познакомился с Эдгаром Хильзенратом в Карлсруэ. 48
писателей со своими чтениями нон-стоп в 3-х кинозалах. Ну что-то в этом
роде. Очень прилично.
   И Хильзенрат тоже. Наконец-то! Я был слишком ленив, чтобы передать ему
привет солидарности по поводу Громы. Он был здесь: Хильзенрат, который
давно стал в моем сознании величиной по части пишущих машинок: а именно -
"Человек с Громой", как Дж. Стюарт для западного сознания - "Человек с
винчестером".
   Выяснилось, что Хильзенратова Грома тоже на том свете. Сейчас, по
прошествии 4-х лет, я признаюсь тебе, дорогой Эдгар: поначалу я считал,
что ты недостаточно горько говорил о ее кончине. Словно бы ты с этим уже
смирился. Это разумно, но слишком жестоко. Мне казалось, что ты
недостаточно скорбил по Громе, почему твое лицо не прорезали новые морщины
печали? Однако и ты сделал все возможное, и это больше, чем горестная
гримаса, сказало мне, как ты был привязан с старушке, к нашей милой
любимице Громе. Ты тоже не выбросил ее на помойку. Отнюдь нет!
   Хильзенрат обыскивал все и вся, что в Берлине имело хоть малейшее
отношение к пишущим машинкам. Подобно тому как я регулярно прочесывал
Мюнхен. Напрасно.
   Запчастей не было.
   Осень 91-го. Год объединения страны. Все вокруг говорили о последствиях
объединения, а мы стояли в перерывах между чтениями в фойе кино-паласа в
Карлсруэ и не говорили ни о чем, кроме наших сломанных пишущих машинок. То
ли разговоры об объединении, то ли нормальное механическое разумение
навели меня на мысль: если соединить обе наши Громы, то можно будет
починить одну из них, дополнив ее запчастями от другой. Ты здорово
навострил уши, когда я сказал это вслух, Эдгар!
   Только я собрался задать щекотливый вопрос о том, кому из нас двоих
достанется отремонтированная Грома, как Хильзенрат вдруг заговорил о своем
специалисте по ремонту пишущих машинок, словно о личном лейб-медике. Если
на свете и есть хоть один человек, который сумеет довести до конца дело
объединения Громы первой и Громы второй, то это именно его механик! Отнюдь
не мой! Глаза Хильзенрата сверкали коварством и убеждением. Он торопливо
натянул свою кепку на лоб на три миллиметра глубже обычного, однако вид
его не говорил о том, что он собирается раскошелиться своей Громой для
починки моей. Это была проба силы двух городов.
   Мюнхен против Берлина. Мне стало ясно, что попытка объединения машин
уже по символической причине должна осуществиться в прежней будущей
столице. Без слов было ясно, что тот, кто займется ремонтом, сохранит за
собой налаженную машинку.
 
   Ты не просил у меня мою Грому, Эдгар, ты так страстно описывал своего
лейб-механика, что я лишился дара речи. Твой козырь, механик. Я сдался.
Это было нелегко. Ибо в конце концов: что мне с того, что Хильзенрат опять
радостно застучит на Громе, а я даже не смогу оплакивать прекрасную
покойницу в своем подвале. И все-таки я не стал бороться за свою Грому.
Мне не хотелось быть жадиной. Кстати, мой лейб-механик и в самом деле был
не достаточно кропотливым и одержимым идеей ремонта. Молодые уступают. И
потом, Эдгар, тебе я могу сказать, что еще сыграло небольшую роль, ты
будешь криво ухмыляться, не истолковывая это как вдвойне скомпенсированный
особый антисемитизм: чтобы немец выманивал у еврея его и без того
дефектную пишущую машинку, чтобы спасти свою - это не стильно.
   Это произойдет не раньше чем через два поколения.
   Я предложил Хильзенрату обломки своей Громы. Пишущую машинку по почте
не пошлешь. Я бы не стал заносить ему ее, если бы оказался в Берлине. При
всей моей любви это уж слишком. Но если он приедет в Мюнхен, то может ее
забрать. Таков уговор. Я не поверил, что ты действительно примешь мое
предложение, Эдгар.
   Разумеется, ты сказал "Да-да", однако выполнить подобное намерение -
докука.
   Почти через полгода Хильзерат позвонил мне. Из Мюнхена. Он приехал в
свое издательство, чтобы сдать роман, в котором есть моя любимая фраза:
"Восток находится там, где встает солнце, пусть даже в последний раз".
   Он спросил про Грому. Нет, сказал я, не заезжай, не нужно! Я закрепил
ее на багажнике велосипеда. Шел дождь. Кафе недалеко от издательства.
Привет, как дела! Разговор о том о сем, о наших книгах, во время которого
Хильзенрат не сводил глаз с чемоданчика Громы, стоящего у наших ног. Ты
помнишь, Эдгар? Потом ты захотел на нее взглянуть, и я открыл чемоданчик.
Ты лишь кивнул, а я сам себе показался барыгой. Не знаю, сказал я или
только хотел сказать: она достанется тебе, если ты завещаешь ее мне! Если
я про это сказал, то деликатное условие прозвучало настолько
игриво-иронически, что тут же перестало быть условием.
   Хильзенрат посмотрел на часы, а может, поинтересовался, который час.
Боялся опоздать на самолет. Он проворно скрылся в такси, и с ним - Грома.
Через пару недель пришла открытка из Берлина: она снова работала! Словно
не желая возбуждать во мне зависти и не оставлять в сомнении, он написал
от руки, а не на Громе.
   Обращайся хорошо с нашей Громой, Эдгар. И отнесись серьезно к моему
робкому условию. Это источник гласности. Книга. Кстати, позравляю с днем
рождения. Чтобы засвидетельствовать мое почтение к тебе и, разумеется,
чтобы представить себя достойным и справедливым наследником Громы, я в
своем последнем романе окрестил чертовски приятного сына любовницы моего
героя Эдгаром. И не только. Герой, неохотно носящий имя Гарри, поскольку
теперь тысячи героев зовутся Гарри, считает, что и ему больше подходит имя
Эдгар. Если бы мы встретились двумя годами раньше, Эдгар, мой герой
заполучил бы тогда твое имя.
   Я официально повторяю здесь мое фривольное притязание: пожалуйста,
Эдгар, позаботься о том, чтобы с Громой не произошло ничего дурного. Я
напрасно пытаюсь избежать слова "завещание" и желаю тебе дожить до 100 лет
в добром здравии, да хоть и до 110. Но после того, чего никому из нас не
избежать, я заполучу ее снова, ладно? Если ты отойдешь в 110, мне будет
90. Этого хватит. Я хочу еще напечатать парочку любовных историй на нашей
Громе. В наши с ней времена я использовал ее главным образом для любовных
стихов и писем. Для длинных историй она была недостаточна стабильна. А
тебе известно, что с ее помощью я покорял? К тому же, ее можно взять с
собой на улицу. И работать на солнце, от которого пока все еще больше
пользы, чем вреда. Как трепещет от ветра заправленный в нее лист бумаги!
Сейчас на улице сияет солнце, а я не могу там сидеть как в Громовы
времена, потому что при его свете на идиотском экране моего лэп-топа
ничего не видно. Порадуй себя в день рождения новой лентой, Эдгар. Эти
первые страницы, отпечатанные на новой ленте, - особое наслаждение. Привет
Громе.
    
  
 1996



                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков
    
Йозеф фон Вестфален

                                Все не так
                     Самообвинения одного воспитателя
  
 Перевела Анна Светлова  
  
 
 
   Никто не верил в это тогда, когда дети были маленькими и не получалось
сходить в кино, потому что нянька не приезжала. Если бы и приехала, я бы
все равно заснул прямо в кинозале, потому что постоянно чувствовал себя
сильно уставшим. Что ж удивительного, если по три раза за ночь происходят
семейные перебранки на тему, чья очередь вставать и пеленать, а днем того
и гляди произойдет по меньшей мере десяток несчастных случаев со
смертельным исходом и будет сделано столько же педагогических промахов все
с тем же исходом.
   В то время от старолевацких мамаш, родивших первенца в 35, и их
странных мягкосердечных мужей то и дело можно было услышать, что все самое
жуткое позади, если миновало время пеленок. Ну уж самое позднее, когда
крикуны пойдут в садик:
   тогда, наконец, опять будут и утро, и полдень, и вечера, и ночи.
   Вернувшийся из офиса домой папаша, безмолвно кивнув, натягивал
вельветовые брюки в рубчик и, согласно обязанности, принимал эстафету
"прямого" контакта с младенцем, чтобы тот впоследствии по причине
отсутствия близости с отцом не стал гомиком или мачо.
   Иногда при этом рядом оказывались люди, которые уже десять лет назад
начали обзаводиться детьми. Они не давали советов. Лишь изредка, когда
измученные молоденькие родители слишком уверенно предавались мечтам о
беззаботном будущем, опытные собратья с 10-летним стажем бросали, почти
без злорадства, советообразное замечание:
   - Вот тогда-то все и начнется.
   Но никто тогда этому не верил.
   Здесь мы просим поверить нам: мы никогда не относились к
образцово-показательным родителям, которые так сильно хотят своим детям
только хорошего, что даже мазохистски штудируют критические книжки под
названиями типа "Я желаю тебе только добра!", чтобы избежать ошибки
Желаниятолькодобра. Но не для того, чтобы дети потом, истерзанные
ненавистью к матери или травмированные чувством благодарности, пошли в
официанты.
   Я могу доказать, что всегда высмеивал таких родителей. И все-таки мы
были тогда более чем образцовыми, мы желали не добра, но все же чересчур
хорошего, говорю я сегодня себе и тысячам других 40-50 летним потерпевшим
фиаско родителям. Хорошо, что тогда еще не вошли в моду ручные
видеокамеры. Иначе наверняка остались бы фильмы, которые демонстрируют
некоего сходящего с ума от существ, которые сегодня осложняют ему жизнь,
посылая его в кино, хотя он смертельно устал, потому что они хотят
провести вечер дома без родителей - понятным образом.
   Быть посланным в кино - безобиднейшее оскорбление. Пустяк. Настоящая
пытка - это другое. Незаинтересованность, к примеру. Просто у кого-то не
получилось зачать или воспитать интересующихся деток. Плохо. Однако еще
хуже те родители, которые громогласно сокрушаются по поводу детской
незаинтересованности. Но самое плохое из этого: надо молчать, если не
хочешь быть в дополнение к воспитателю-неудачнику еще и
культурно-пессимистическим подлизой. Поэтому наш педагогический опыт мы
храним при себе. По большей части. Когда наивные юные родители, едва
успевшие в своем упоении разослать вести о рождении малыша, начинают
надоедать своим друзьям историями о стрессе с младенцем и размышлять о
более легких временах, мы только вполголоса говорим:
   - Тогда-то все и начнется.
   На порядок хуже самых скверных родители-хвастуны. Клянемся всеми
святыми: если один из монстров, произведденых нами на свет, проявит
интерес хоть к чему-либо, мы никогда никогда не будем воображать, что мы
родители этого вундеркинда.
   Мы все сделали не так. Неправильно. С этим молча соглашаешься. Это как
несчастный случай. Повреждения налицо, ничего нельзя исправить, только
платить платить платить. Помощь отстающим. Почему у нас не получается
иметь подходящих детей! Мы их, пожалуй, заслужили. Каких только книжек с
картинками мы для них не покупали!
   Утешение, что могло быть и хуже, действует недолго, к тому же, если
преподносится самими чадами. Вот дочка, которая с трудом перешла в
следующий класс, приняв стойку, требует разрешения уходить из дому до 4
утра, и при попытке защититься выставляет оружие:
   - Скажите спасибо, что я не сижу на наркотиках!
   Впрочем, и правда ведь не сидит. Плевать на заинтересованность!
Собственно говоря, это самосознание тоже радует, считаем мы, зажимаясь в
комплексах.
   Определенный эрзац тому, что дети в 16 не знают, что такой Кандински,
больше не берут уроков игры на пианино и поклоняются такой музыке и таким
телесериалам, которые и в самом деле на три порядка ниже, чем те, что были
нам по душе. Так оно и есть!
   Конечно, мы опасаемся ввести в раж детей нашими стариковскими
аргументами. Мы наблюдаем борьбу между глубокой убежденностью и
покорностью, которая трижды на дню происходит в наших воспитательских
мозгах и отбирает силы, тотчас требуем 50 марок сверху на что-то
непроверяемое, исчезаем, а тысяча вопросов при этом остается. И вот мы
(одержимые успехом бывшие - пустомели-уклонисты от успехов)
   всегда непринужденно обращались с деньгами. И не потому ли дети наши
либо ужасно непрактичны, либо ужасно хитры?
    
  
 1995



                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков
    
Йозеф фон Вестфален

                           Драгоценные поцелуи,
                                    или
                    В постели с рождественским ангелом
  
 Перевела Анна Светлова  

 
   Вон где она сидит. Не мой тип, но я по ее милости упустил пару
автобусов.
   Магазины уже закрылись. А собрался покупать рождественские подарки жене
и детям.
   Последняя возможность. Все. И тут она в окне этого модного кафе. Надо
ее разгадать. Все дело в ее губах.
   Новое всегда возбуждает. Помню, как пару лет назад я в первый раз
увидел в подземке девушку с уокменом. Я не знал, что такое уокмен. С ума
можно было сойти от того, как она слушала. Я не мог не заговорить с нею.
Зеленые волосы - впервые, черные кожаные джинсы - впервые. Это сегодня они
повсюду, но начало было смелым дерзким прорывом. Первая девушка с
радиотелефоном. Первая бегунья на роликах. Где и когда я впервые встречу
бегунью на роликах, говорящую по радиотелефону?
   Все дело в ее губах. Не манят, но и не отвращают. Таких губ я еще ни
разу видел.
   Я имею в виду, так накрашенных. Этим губам не нужна помада. Вот она,
трагедия:
   боевая раскраска хорошо смотрится на тех женщинах, которые могли бы без
нее обойтись.
   Губы не красные. Из-за каких-то там классных красных губ я не забыл бы
ни жену с ребенком, ни дом с очагом, ни подарки. Но и не бежево-телесные.
Эти губы переливаются и серебром, и золотом и бронзой. Или вовсе платиной?
В любом случае, это металл. Heavy. Губы, накрашенные нормально-красным,
мне не слишком нравятся. Они говорят: я из плоти и крови, и часто при этом
лгут. А на этих металлических губах стоит: я не от мира сего. Это звучит
хорошо. Я холодна, говорят они, да только кто в это поверит.
   К тому же следы золота и серебра от ее помады на сигарете и кромке
чашки наверняка выглядят более аппетитно, чем обычные красные. Абсолютно
не говоря о предательских следах. "Lipstick on the collar," - пела как-то
Конни Фрэнсис. Я заговорю с ней. Metallica. Не похоже на то, что она
кого-то ждет.
   Второй бокал красного вина подходит к концу, теперь я уверен: она
проверяет мужчин. Она не может быть такой суровой и холодной, это внешнее.
Она сидит там и думает: Я отдамся тому, кто отважится заговорить со мной.
Я пойду на это. Потом я смогу сказать (Шиллер, свободная цитата):
"Госпожа, я не требую наград". И покинул ее в одночасье, ужаснувшись
серебряных губ.
   В ней есть нечто. Нечто утопическое. Но и нечто жанна-д'арковское.
Только не кротость. Наездница. Born to be wild. Вооруженная, чтобы быть
побежденной. Глаз, кстати, подкрашен голубоватым, словно после битвы.
После третьего бокала вина мне внезапно тоже начинает нравится. Нежелезная
леди. Посмотрим, умеет ли она улыбаться. Металлическая улыбка. Может быть
весьма недурно. Что-то новенькое.
   "Пожалуйста, поцелуйте меня!" - скажу я ей. Тот, кто так круто
прихорашивается, должен рассчитывать на крутые авансы. Я хочу расплавить
металл.
    
  
 "Ну и вид у тебя!" - скажут жена и дети, когда я вернусь домой
истерзанный, с пустыми руками, зато со следами злата-серебра на шее и
вороте. "Я был в постели с рождественским ангелом," - отвечу я, но мне
никто не поверит.
    
  
 1995



                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков
    
Йозеф фон Вестфален

                 И что же теперь? - спрашивает любовница.
                       Ответ в нижеследующем письме  
  
 Перевела Анна Светлова  

 
   Дорогая Валешка, уже почти целый год я работаю над тобой. Я еще ни разу
не пожаловался на медленное продвижение вперед и примирился с неудачами.
Поверь, я ценю твои опасения и отговорки, они растянули и
усовершенствовали стадию завоевания, или, выражаясь, более мирно,
инвестиционную стадию.
   Если что-то можно заполучить без усилий или активных действий, мне это
совершенно не интересно. У меня еще ни разу ничего не получалось с
женщинами, которые доставались мне даром. Глупо, конечно, но это факт, от
которого не отвертишься. Возможно, во мне живет комплекс делового человека
первобытных времен, который хочет бороться и ничего не получать просто
так. Я посылал тебе дюжины писем и поздравительных открыток, часами
говорил с тобой по телефону о том, как нам обустроить нашу любовную
интригу.
   И вот наконец вчера мы оказались в постели, и я в своем
экстремально-дружелюбном терпении по отношению к женщинам, не беспокоил
тебя до четырех утра, а потом начал кончиками пальцев водить по твоим
бедрам и вырисовывать окружности на твоей попке - а ты проговорила эти три
слова, которые я, после столь основательной подготовки просто и ожидать не
мог:
   - А что потом?
   Валешка! Это уже было пару месяцев тому назад. Это вопрос из курса для
начинающих. Именно поэтому мы и не стали торопиться. Для того, чтобы после
первой ночи, безнадежно подтянув под себя колени, не задавать себе
классического вопроса очнувшихся прелюбодеев, поддавшихся своей страсти:
   - И что же дальше? Как нам теперь быть?
   Все очень просто: приходит время для проблем. И это хорошо. Вот когда,
наконец, теория начинает проверяться практикой. Тогда-то и становится
ясно, насколько велики наши сердца и наша выносливость. Под выносливостью
я имею в виду не только умение упражняться в двух постелях и не
высыпаться, но и выдерживать неудачи, которые встанут на пути партнера.
Мне не отдадут тебя запросто. Тебя будут называть предательницей. Нам
будут завидовать и потому ненавидеть. Нужны силы, чтобы это выдержать. Не
успели мы полюбить друг друга, как уже заходит речь об измене, и мы
вынуждены бороться дальше, чтобы вернуть себе признание, которого лишается
каждая пара, совершающая интрижку. Но так надо. Я не могу жить без надежды
на новую любовь. Без твоей любви уйдет и моя любовь к Хелене. Мне срочно
нужно что-то конкретное от тебя. Если я этого не получу, нам придется
закончить еще до начала.
   Каждому нужна цель. Мне ли, тебе ли. Твое исследование - это еще не
все. У меня хорошая доходная работа, но по-настоящему она меня не
интересует. Моя жизнь с Хеленой приятна, но не удовлетворительна. Другие
посвящают себя детям, усыновляют или удочеряют новых, когда для заботы
мало своих, покупают дома, коллекционируют старые автомобили или
путешествуют по свету. Меня это все не интересует. И так называемые
сильные женщины меня тоже не интересуют, ну те, что, как мужчины раньше,
быстро решают лечь в постель с незнакомцем, а на следующее утро даже не
задают себе вопроса о том, как же дальше. Им незнакомы страсти. Они всегда
знают, чего хотят. Они хотят не интриги, а приключения.
   Меня, Валешка, интересует только одно - чтобы с тобой дело наладилось.
Сущность интриги заключается в том, что она стимулирует к действию. Это
неизбежно. В том-то и дело, что побежденных быть не должно. Для этого
нужны силы и ловкость.
   Когда смолчать, когда заговорить? Тайное так же мучает как и явное. Нам
остается лишь полуправда. Мы уже натренированы, чтобы двигаться в этой
зоне. В угоду другим сделать большое чуство маленьким, при этом не
отчуждая себя от него, это непростое искусство. Оно стоит того. Лучше чем
обжигать горшки.
   Никто не должен стр