т, который жил в деревушке и  должен  был  навещать  нас  каждый
день.
     Доктор Мотт, человек унылый и замкнутый, был сам из Техаса. До сих  пор
не могу понять, что его занесло в такую  даль  от  родных  мест  и  от  всех
родичей - лечить жителей эскимосского поселка в штате Вермонт.
     Вот любопытное примечание к этой истории,  хотя,  возможно,  оно  и  не
имеет исторического значения: внук доктора  Мотта  будет  Королем  Мичигана,
когда я останусь на второй срок Президентом Соединенных Штатов.
     Что-то мне опять икается.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Торжественно клянусь: если я доживу до конца этой автобиографии,  я  ее
перечитаю еще раз и вычеркну все "хэй-хо".
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Между прочим, в доме была автоматическая система тушения  пожаров  -  и
сигнализация на окнах, дверях и световых люках.
     Когда мы подросли и стали еще страхолюднее, и вполне могли  бы  сломать
человеку руку или оторвать голову, в кухне установили громадный гонг. К нему
подсоединили вишнево-красные кнопки, расположенные в  каждой  комнате  и  по
всем коридорам через равные промежутки. Кнопки светились в темноте.
     Кнопку следовало нажать только в том случае,  если  бы  мне  или  Элизе
вздумалось поиграть в смертоубийство.
     Хэй-хо.

ГЛАВА 3

     Отец поехал в Гален  с  адвокатом,  доктором  и  архитектором  -  лично
наблюдал за перестройкой дома для нас с Элизой, нанимал слуг,  договаривался
с доктором Моттом. Мама оставалась здесь, в Манхэттене, в доме на Черепашьем
Заливе.
     К слову сказать, черепахи теперь вернулись в Черепаший  Залив,  их  тут
видимо-невидимо.
     Рабы Веры Белка-5 Цаппы с удовольствием их ловят и варят из них суп.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Это был один их тех редких случаев - не говоря о смерти отца,  -  когда
мать и отец расставались больше чем на один-два дня. И отец написал маме  из
Вермонта нежное письмо - я его нашел в столике у ее кровати после ее смерти.
     "Моя дражайшая Тиш, - писал он ей, -  нашим  детям  будет  здесь  очень
хорошо. Нам есть чем гордиться. Архитектору есть чем гордиться. Рабочим есть
чем гордиться.
     Как бы коротка ни оказалась жизнь наших детей, мы им подарим  достойное
и счастливое детство. Мы создали для них чудесный астероид, волшебный мирок,
где стоит один-единственный дом, а все остальное - яблоневый сад".

                                   * * *

     Потом он возвратился на свой собственный астероид - в Черепаший  Залив.
По  совету  медиков,  он  и  мама  навещали  нас  отныне  один  раз  в  год,
неукоснительно, в наш день рождения.
     Их роскошный особняк стоит до сих пор, там тепло и крыша не  протекает.
Там наша ближайшая соседка, Вера Белка-5 Цаппа, поселила своих рабов.

                                   * * *

     "А когда Элиза и Уилбур умрут и наконец попадут на небо, - писал дальше
отец, - мы можем упокоить их с миром среди наших родственников  Свейнов,  на
нашем собственном кладбище под яблонями".
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Что же касается тех, кто  уже  упокоился  с  миром  на  этом  кладбище,
отделенном от дома забором, то это были по  большей  части  хозяева  здешних
яблоневых садов, их супруги и потомство, люди ничем не  примечательные.  Нет
сомненья, что многие из них были так же малограмотны  и  невежественны,  как
Мелоди и Исидор.
     Вот что я хочу сказать: это были безобидные человекообразные  обезьяны,
с ограниченными возможностями творить злые дела - а это, поверьте  на  слово
мне, старику, и есть единственное, для чего создан род человеческий.

                                   * * *

     Многие надгробия на кладбище ушли  в  землю  или  повалились.  Непогода
стерла надписи на тех, что еще стоят.
     Но был там один колоссальный монумент, с толстыми  гранитными  стенами,
черепичной крышей, широким порталом - он-то простоит  до  Судного  дня,  это
точно. Это был мавзолей основателя богатств нашей семьи и строителя  дворца,
профессора Илайхью Рузвельта Свейна.

                                   * * *

     Профессор Свейн был, насколько мне известно, самым умным из всех  наших
предков: Рокфеллеров, Дюпонов, Меллонов, Вандербильтов, Доджей и  прочих.  В
восемнадцать он закончил Мичиганский Технологический институт, а в  двадцать
два основал  Департамент  государственного  строительства  при  Корнелльском
университете. К тому времени он Уже получил  несколько  ценных  патентов  на
железнодорожные  мосты  и  устройства  по  технике   безопасности   -   этих
изобретений было бы вполне достаточно, чтобы сделать его миллионером.
     Но ему этого было мало.  Он  взял  да  и  основал  компанию  Свейна  по
строительству мостов. Они составляли проекты и наблюдали  за  строительством
мостов на железных дорогах почти что на всей планете.

                                   * * *

     Он был гражданином мира. Говорил на многих языках,  был  личным  другом
многих глав государств. Но когда настало  время  возвести  свой  собственный
дворец,  он  построил  его  в  яблоневом  саду  своих  предков,  простых   и
необразованных.
     И он был единственным, кто любил  эту  варварскую  громадину,  пока  не
привезли нас с Элизой. Мы были там очень, очень счастливы!

                                   * * *

     Только мы с Элизой знали тайну профессора Свейна, хотя его уже  полвека
как не было в живых. Слуги ни о чем  не  догадывались.  Родители  ничего  не
знали. Рабочие, которые перестраивали здание, судя по всему, тоже ничего  не
подозревали,  хотя  им  приходилось  проводить  трубы,   электропроводку   и
отопление в самых несусветных закоулках.
     Вот эта тайна:  там  был  дворец  внутри  дворца.  В  него  можно  было
проникнуть через разные люки и фальшивые панели. Там были скрытые  лестницы,
и гнезда для подслушивания со смотровыми щелками, и потайные  переходы.  Там
даже подземные ходы были.
     Так что мы с Элизой могли запросто, скажем, нырнуть в громадные стоячие
часы в зале на верхушке северной башни, а вылезти почти в километре оттуда -
через люк в полу мавзолея профессора Илайхью Рузвельта Свейна.

                                   * * *

     Мы узнали и еще одну тайну  профессора  -  раскопали,  когда  рылись  в
оставшихся от него бумагах. Его второе имя было вовсе не Рокфеллер. Это  имя
он сам себе придумал, чтобы выглядеть этаким аристократом - когда поступал в
МТИ.
     В его свидетельстве о крещении стояло  другое  имя:  Илайхью  Уизерспун
Свейн.
     Я думаю, что и мы с Элизой  следом  за  профессором  набрели  на  мысль
придумать всем без исключения новые вторые имена.

ГЛАВА 4

     Умер профессор Свейн таким толстяком, что я не могу  себе  представить,
как он ухитрялся протискиваться в свои потайные переходы.  Они  были  ужасно
узкие. Тем не менее нам с Элизой это было  совсем  не  трудно,  несмотря  на
двухметровый рост, - потолки там были высоченные...
     Между прочим, профессор Свейн умер от своей тучности здесь, во  дворце,
во время обеда, который он закатил в  часть  Сэмюэля  Ленгхорна  Клеменса  и
Томаса Альвы Эдисона.
     Да, было времечко.
     Мы с Элизой нашли меню  этого  обеда.  На  первое  у  них  был  суп  из
черепахи.

                                   * * *

     Слуги время от времени судачили о том, что в доме  водятся  привидения.
Они слышали, как в стенах кто-то чихает и  хихикает,  слышали,  как  скрипят
ступеньки там, где никаких лестниц не  было,  как  хлопают  двери  там,  где
дверей не было и в помине.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Конечно, заманчиво было бы мне,  полоумному  столетнему  долгожителю  в
развалинах Манхэттена, поднять шум на весь мир, разораться, что мы с  Элизой
подвергались чудовищной жестокости в заключении, в этом старом гнезде всякой
нечисти. На самом-то деле мы были самыми  счастливыми  ребятишками  во  всей
истории человечества.
     И это блаженство длилось до того дня, когда нам исполнилось  пятнадцать
лет.
     Представляете?
     Да, а когда я стал врачом-педиатром и работал здесь, в том самом  доме,
где вырос, я часто говорил себе, глядя на какого-нибудь малолетнего пациента
и вспоминая собственное детство: "Это существо  только  что  попало  на  эту
планету, ничего о ней не знает, да у него нет  и  никаких  принципов,  чтобы
судить о мире. Этому существу совершенно безразлично, кем  оно  станет.  Оно
просто рвется стать кем угодно, таким, каким ему назначено быть".
     Во всяком случае, это точно соответствовало нашим с Элизой настроениям,
когда мы были малышами. И вся информация, которую мы получали на планете, на
которой очутились, сводилась к тому, что быть идиотами просто здорово.
     Поэтому мы холили и лелеяли свой идиотизм.
     На людях мы отказывались от членораздельной речи.  "Агу",  -  бормотали
мы. "Гу-гу", - говорили мы. Мы пускали слюни  и  закатывали  глаза.  Пукали,
заливались хохотом. Лопали конторский клей.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Посудите сами: мы были пупом земли для тех, кто о  нас  заботился.  Они
могли проявлять чудеса христианского героизма только при условии, что  мы  с
Элизой останемся навсегда беспомощными,  мерзкими  и  опасными.  Стоило  нам
проявить сообразительность и самостоятельность, как они  превратились  бы  в
наших жалких и униженных слуг. Если окажется, что мы можем жить среди людей,
то им придется расстаться со своими квартирами, с цветными  телевизорами,  с
иллюзиями, будто они что-то вроде врачей и сестер милосердия. Да и  солидное
жалованье от них уплывет.
     Так что с самого начала, почти не ведая, что творят, в этом  я  уверен,
они тысячу раз в день молили нас оставаться беспомощными и зловредными.
     Из  всего  разнообразия  человеческих  способностей  и  достижений  они
мечтали, чтобы мы поднялись хотя бы на первую  ступеньку  высокой  лестницы.
Они всей душой желали, чтобы мы научились пользоваться уборной.
     Повторяю: мы с радостью пошли им навстречу.

                                   * * *

     Но мы тайком научились читать и писать  по-английски,  когда  нам  было
четыре годика. А к семи  годам  мы  умели  читать  и  писать  по-французски,
по-немецки, по-итальянски, знали латынь, древнегреческий  и  математику.  Во
дворце были тысячи и тысячи  книг.  К  тому  времени,  как  нам  исполнилось
десять, мы их все перечитали - при свечах, в тихий час или после  того,  как
нас укладывали спать, - в потайных ходах, и чаще всего - в мавзолее  Илайхью
Рузвельта Свейна.

                                   * * *

     Но мы по-прежнему пускали пузыри и  гулили  и  прочее,  когда  взрослые
могли нас видеть. Нам было весело.
     Мы вовсе не сгорали от нетерпения, не  спешили  проявлять  свой  ум  на
людях. Мы не считали, что ум вообще на что-то годится, что это может кому-то
понравиться. Мы думали, что это просто еще  один  признак  нашего  уродства,
печать вырождения, как лишние соски или пальцы на руках и на ногах.
     Вполне возможно, что мы думали правильно. Как по-вашему?
     Хэй-хо.

ГЛАВА 5

     И все это время чужой молодой  человек,  доктор  Стюарт  Роулингз  Мотт
взвешивал нас, измерял нас, заглядывал во все отверстия, брал мочу на анализ
- и так день за днем, день за днем, день за днем.
     - Как делишки, детишки? - так он обычно говорил.
     Мы отвечали ему: "Агу", и "Гу-гу", и прочее  в  том  же  роде.  Мы  его
прозвали "Друг детишек".
     Мы со своей стороны делали все возможное, чтобы каждый  следующий  день
был точь-в-точь как предыдущий. Каждый раз, как "Друг детишек" хвалил нас за
хороший аппетит или хороший стул, я  неизменно  затыкал  себе  уши  большими
пальцами, а остальными шевелил в воздухе, а Элиза задирала  юбку  и  щелкала
себя по животу резинкой от колготок.
     Мы с Элизой уже тогда пришли к единому мнению, которого я  до  сих  пор
придерживаюсь: можно прожить безбедно,  надо  только  обеспечить  достаточно
спокойную обстановку для выполнения десятка простых ритуалов, а повторять их
можно практически до бесконечности.
     Мне думается, что жизнь, в идеале, должна быть похожа на менуэт, или на
виргинскую кадриль, или на  тустеп  -  чтобы  этому  можно  было  без  труда
научиться в школе танцев.

                                   * * *

     До сих пор я не знаю, что думать про доктора Мотта: иногда мне кажется,
что он любил Элизу и меня, знал, какие мы умные, и старался оградить нас  от
беспощадной жестокости внешнего  мира,  а  порой  мне  кажется,  что  он  не
соображал, на каком свете живет.
     После смерти матери я обнаружил, что ящик для постельного белья в ногах
ее кровати был битком набит конвертами с отчетами  доктора  Мотта  -  он  их
присылал два раза в месяц - о состоянии здоровья ее детей. Он сообщал о том,
что мы все больше едим и соответственно растет объем наших экскрементов.  Он
всегда упоминал о нашей неизменной  жизнерадостности  и  о  нашей  природной
устойчивости к обычным детским болезням.
     По  сути  дела,  он  сообщал  о  вещах,  которые  без  труда  понял  бы
подмастерье плотника, - к примеру, что в возрасте  девяти  лет  мы  достигли
роста в два метра.
     Но, как бы мы с Элизой ни росли в высоту,  одна  цифра  в  его  отчетах
никогда не  менялась.  Наш  интеллектуальный  возраст  оставался  на  уровне
двух-трехлетнего ребенка.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     "Друг детишек" - конечно, не считая моей сестры,  -  один  из  немногих
людей, которых я хотел бы повстречать в загробной жизни.
     Мне до смерти хочется спросить его, что он действительно думал  о  нас,
когда мы были детишками, о чем только догадывался, а что знал наверняка.

                                   * * *

     Мы с Элизой, должно быть, тысячу раз давали ему повод заподозрить,  что
мы очень умны. Притворялись мы довольно неумело. В конце концов, это  вполне
возможно, если вспомнить, что мы, неся при нем разную  околесицу,  вставляли
слова из иностранных языков, которые он мог понять. Он мог  бы  заглянуть  в
дворцовую библиотеку, куда прислуга никогда не забредала,  и  заметить,  что
книги кто-то трогал.
     Он  мог  случайно  сам  обнаружить  наши  потайные  ходы.   Он   обычно
отправлялся бродить по дому, покончив с осмотром  своих  подопечных,  это  я
точно знаю, а слугам объяснял, что отец у него был архитектор. Он  мог  даже
пройти по одному из потайных ходов, найти  книги,  которые  мы  там  читали,
увидеть своими глазами закапанный парафином пол.
     Кто знает...

                                   * * *

     Хотелось бы мне также узнать, что за  тайное  горе  его  грызло.  Мы  с
Элизой в детстве были так  поглощены  друг  другом,  что  почти  никогда  не
замечали, как себя чувствуют другие люди. Но печаль доктора Мотта  произвела
на нас сильное впечатление - значит, это было глубокое горе.

                                   * * *

     Я как-то спросил его внука, Короля Мичигана по имени Стюарт Малиновка-2
Мотт - не знает ли он, с чего это доктор Мотт вел себя так, словно жизнь его
раздавила.
     - Сила тяжести тогда еще не выкидывала фокусов, - сказал я.  -  И  небо
было голубое, а не желтое, не распрощалось навеки с голубизной. И  природные
запасы планеты тогда еще не истощились.  И  страну  не  опустошили  эпидемии
албанского гриппа и Зеленой Смерти.
     У твоего деда  была  славная  малолитражка,  славный  маленький  домик,
славная маленькая практика и славная женушка, и славный малыш,  -  сказал  я
Королю, - а он только и знал, что хандрить!
     Мы беседовали с Королем в его дворце на озере  Максинкукки,  на  севере
Индианы, где в прежнее время располагалась Кульверовская  Военная  академия.
Формально я еще был Президентом Соединенных Штатов, хотя ситуация  полностью
вышла изпод моего контроля. Конгресса вообще больше  не  было,  не  было  ни
системы федеральных судов, ни казначейства, ни армии - ничего.
     Во всем Вашингтоне,  штат  Каролина,  осталось,  Должно  быть,  человек
восемьсот, не больше. Когда я явился засвидетельствовать почтение Королю, со
мной оставалось только одно "сопровождающее лицо".
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Он спросил, считаю ли я его своим врагом, и я ответил:
     - Да что вы, Боже упаси, Ваше Величество, - я в восторге,  что  человек
ваших масштабов установил законность и порядок на Среднем Западе.

                                   * * *

     Я так выспрашивал Короля про его дедушку, доктора Мотта, что он наконец
рассердился.
     - Бог ты мой, - сказал он, - где вы видели  американца,  который  знает
что-нибудь о своих предках?

                                   * * *

     В те дни он был сухощавый, гибкий, закаленный - воин-святой, аскет. Моя
внучка Мелоди познакомилась с  ним,  когда  он  стал  грязным  сластолюбцем,
жирным стариком в наряде, усыпанном драгоценными камнями.

                                   * * *

     Когда я с ним познакомился,  он  носил  простую  солдатскую  форму  без
всяких знаков отличия.
     Что касается моего костюма: костюм был подобающий для клоуна - цилиндр,
фрак и брюки в  полоску,  жемчужно-серый  жилет  и  короткие  гетры  в  тон,
несвежая белая рубашка с высоким воротником и галстуком. Поперек жилета была
пущена золотая цепочка от часов, некогда принадлежавших моему  предку  Джону
Д. Рокфеллеру, тому самому, что основал "Стандард Ойл".
     На цепочке у меня болтался ключ Фи Бета Каппа из Гарварда и миниатюрный
пластмассоый нарцисс. К тому времени я официально изменил свое второе имя  с
_Рокфеллера_ на _Нарцисс-11_.
     - Ни убийств, ни растрат, ни самоубийств, ни алкоголиков, ни наркоманов
в той ветви семейства вроде бы не было, - продолжал Король. - Насколько  мне
известно.
     Ему было тридцать. Мне было семьдесят девять.
     - Может, дед был из тех  чудиков,  у  которых  хандра  _врожденная_!  -
сказал он. - Это вам в голову не приходило?

ГЛАВА 6

     Может быть, некоторые люди и впрямь рождаются несчастными.  Я  от  души
надеюсь, что это не так.
     Что касается меня и моей сестры: у нас была  врожденная  способность  и
твердая решимость быть абсолютно счастливыми до самой смерти.
     Похоже, что и это было какое-то уродство.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Что такое счастье?
     Для нас с Элизой счастье означало: быть вместе неразлучно,  иметь  кучу
слуг и  вкусной  еды,  жить  в  тихом,  полном  книг  дворце  на  астероиде,
засаженном яблонями, и расти рядом, как две  обособленные  половины  единого
мозга.
     И хотя мы то и дело обнимались и вообще лапали друг друга, намерения  у
нас были чисто интеллектуальные. Правда, Элиза созрела к семи годам. Зато  я
достиг зрелости только  к  окончанию  медицинского  факультета  Гарвардского
университета, к двадцати трем  годам.  Мы  с  Элизой  использовали  телесный
контакт только для того, чтобы усилить интимную связь наших  двух  половинок
мозга.
     Таким образом мы породили единый гений, который погиб в ту минуту,  как
нас разлучили, и мгновенно возродился, как только мы снова свиделись.

                                   * * *

     Мы  стали  почти  патологически  специализированными  существами,   как
половинки этого гения, а он сделался самым главным человеком в нашей  жизни,
хотя до конца остался безымянным.
     К примеру, когда мы учились читать и писать, писал  и  читал  на  самом
деле я один. Элиза осталась неграмотной до конца своих дней.
     Но именно Элиза совершала великие интуитивные открытия  за  нас  обоих.
Элиза сообразила, что нам будет удобнее притворяться бессловесными идиотами,
зато стоит пользоваться уборной. Элиза сообразила, что  такое  книги  и  что
означают мелкие значки на их страницах.
     Именно Элиза поняла, что в про