скусстве!
     Он  заявил, что сейчас  же  едет на Сити-Айленд, где в сухом доке стоит
"Арарат", и будет жить на яхте до тех пор, пока Фред  ему не сообщит, что мы
убрались из дома  на Сорок восьмой улице и даже следов  нашего пребывания не
осталось.
     - Убирайтесь! Скатертью дорога, больно вы мне нужны, паршивцы!
     Полный  сюрреализм,  а еще  таким  реалистом  считается! Поселиться  на
восмидесятифутовой  яхте  в  сухом  доке!  Входить  и   выходить  по  трапу,
пользоваться бортовым туалетом и телефоном!
     А вспомните,  какую  эксцентричную  студию  он сотворил  -  воплощенная
галлюцинация, сколько туда вложено усилий и затрат!
     И  в конце  концов он  так  все устроит, что вместе с лучшим другом его
убьют в Египте в итальянской форме!
     Жизнь Дэна Грегори, если не считать его живописи, связана с реальностью
и здравым смыслом меньше, чем самое радикальное современное искусство!
x x x
     Репортаж  из  настоящего:  подробно  меня  расспросив,  Цирцея   Берман
установила,  что ни одной книги своего бывшего лучшего друга Пола Шлезингера
я так и не дочитал до конца.
     А она, оказывается, с тех  пор как живет здесь, прочла их все до одной.
Они  у меня  все  есть. Занимают  в  библиотеке  свою почетную полочку, и на
каждой дарственная  надпись его  рукой, свидетельство того, как мы  близки с
Полом вот уже столько  лет.  Я читал рецензии почти на все  его книги и ясно
представляю себе, как они котируются.
     Пол,  думаю, подозревал, что я не читал его книг, хотя, конечно, мы про
это никогда  не говорили. В  обычной жизни человек  он безответственный,  и,
зная это, я не могу относиться серьезно к его  книгам. Ну как я буду всерьез
воспринимать то, что  написано в них о любви и ненависти, о Боге и человеке,
о том, оправдывает ли цель средства и так далее? Впрочем, вот что:  мы с ним
квиты.  Он  никогда  не  ставил  меня  высоко  ни  как  художника,  ни   как
коллекционера, да и с чего бы?
     Так что же нас связывало?
     Одиночество и раны, полученные во второй мировой войне. Тяжелые раны.
x x x
     Цирцея  Берман  нарушила договор  молчания о  тайне запертого амбара. В
библиотеке  она  обнаружила  толстую  иллюстрированную  книгу  со  сломанным
переплетом - страницы потрепаны, да еще и в пятнах от пальцев, перепачканных
краской, хотя книга вышла только  три года назад. В книге изображена военная
форма практически всех родов войск всех армий, принимавших участие во второй
мировой войне. Миссис Берман без обиняков спросила, имеет ли книга отношение
к тому, что в амбаре.
     - Может, да, а может, и нет, - ответил я.
     Но вам по секрету скажу: - имеет, еще как имеет.
x x x
     От музея мы с Мерили плелись домой как выпоротые детишки. Временами нас
вдруг разбирал смех, и мы, цепляясь друг за  друга, хохотали и хохотали. Так
вот всю дорогу ластились друг к другу, и все больше нас друг к другу тянуло.
     Остановились  посмотреть, как  дерутся  двое  белых у  бара на  Третьей
авеню. Зеленого  ничего нет ни на  том, ни на  другом. Они переругивались на
непонятном  языке. То ли македонцы, то ли баски, то  ли с Фризских островов,
Бог их знает.
     Мерили  слегка  прихрамывала  и чуть-чуть  клонилась влево -  результат
того, что один армянин  спустил ее с лестницы.  Зато другой  армянин обнимал
ее, зарывался головой  ей в  волосы и все прочее,  а  в штанах у  него  было
такое, что хоть кокосовый орех коли.
     Мне  нравится воображать нас мужем и  женой. Сама жизнь может сделаться
священной. В  мечтах мы вместе  покидали Сады Эдема,  и так вот, поддерживая
друг друга,  влачились через пустыню,  преодолевая  испытания  -  большие  и
малые.
     Не знаю, почему нам было так весело.
     Напомню  о нашем возрасте: мне было около двадцати, ей двадцать девять.
А человеку, которому мы собирались  наставить рога или что-то в этом роде, -
пятьдесят три,  и жить ему оставалось  всего семь лет, совсем  не мало,  как
подумаешь теперь. Воображаю - иметь сейчас впереди еще целых семь лет!
x x x
     А  может, нам  было так весело оттого, что  вот-вот  наши тела займутся
кое-чем  еще, что им предназначено на земле,  а предназначено ведь не только
есть, пить да спать. И не было тут ни мести, ни вызова, ни грязи. Мы же не в
постели Грегори этим занялись, где  Мерили спала  с ним, не в  постели Фреда
Джонса  в  соседней   комнате,   не  в  ослепительной  комнате  для  гостей,
напоминавшей апартаменты времен Французской империи, не в студии и даже не в
моей постели, хотя могли бы  выбрать местечко где угодно, кроме подвала, - в
доме ведь  не  было никого, кроме Фу Манчу.  Наше  безумное соитие в  чем-то
предвосхищало абстрактный экспрессионизм, это было просто соитие - и все.
     Да,  и  мне вспомнился рассказ художника  Джима Брукса  о  том,  как он
работал, да и все абстрактные экспрессионисты работали примерно так же.
     - Накладываю первый мазок, - говорил он. - А дальше половину работы, не
меньше, делает холст.
     Полотно,  если  дело  пошло  хорошо,  после  первого   же   мазка  само
предлагает,  даже диктует,  что  делать.  У нас  с  Мерили первым мазком был
поцелуй у  двери,  как  только  мы  вошли в  дом,  долгий, влажный,  жаркий,
головокружительный поцелуй.
     Такая вот живопись!
x x x
     Наше  с Мерили  полотно  потребовало новых,  более влажных  поцелуев, а
потом - полуобморочного, самозабвенного возбужденного танго, ощупью вверх по
лестнице, через парадную столовую. Случайно опрокинули кресло,  поставили на
место. Полотно  - оно  делало даже не половину,  а все -  погнало нас  через
буфетную в  заброшенную каморку  футов в  восемь. Там не  было ничего, кроме
продавленной  софы, наверно, оставшейся от  прежних хозяев. Крошечное оконце
смотрело на голые вершины деревьев заднего дворика.
     Мы  не нуждались в дальнейших подсказках полотна. Мы знали, что делать,
чтобы получился шедевр. И он у нас получился.
x x x
     Я  тоже не нуждался в подсказках опытной женщины. Я тоже знал, что  мне
делать.
     Раз - и еще - и еще! И был такой отклик! Да я же  всю жизнь только этим
и занимался! А какие радости впереди! Всю оставшуюся жизнь  буду  делать это
постоянно, черт подери!
     И делал. Только так хорошо мне уже никогда не было.
     Больше  никогда  полотно жизни не помогало  мне  с  партнершей  создать
любовный шедевр, если позволительно так выразиться.
     Стало быть, как  любовник Рабо Карабекян хоть один шедевр да создал, он
был сотворен  в  тайне и  исчез  с  лица  земли  еще  быстрее,  чем картины,
сделавшие  меня  сноской  в истории  живописи. Создал  ли я что-нибудь,  что
переживет  меня,  если не  считать  презрения  первой  моей жены,  сыновей и
внуков?
     А мне не все ли равно?
     А другим не все ли равно?
     Горе мне. Горе всем тем, кто оставляет после себя  так мало стоящего  и
долговечного!
x x x
     Как-то,  уже после войны, я  разоткровенничался с Терри Китченом о трех
идеальных  часах  с  Мерили,  о  блаженном ощущении парения в  космосе, и он
сказал:
     - Ты пережил "_анти-эпифанию_", вот как.
     - Что?
     - Теория такая, я сам ее изобрел, - сказал он.  Живописью он тогда  еще
не занимался,  а вот поболтать любил, это было  задолго до того, как я купил
ему  распылитель  для  краски.  Раз  уж  на  то  пошло,  я  тогда  тоже  был
просто-напросто  болтун,  а с  художниками просто  дружил. Я собирался стать
бизнесменом.
     - В Боге плохо не то, что Он редко дает  о себе знать. Наоборот, беда в
том,  что  Он  держит за шкирку и  тебя,  и  меня, и всех;  держит  -  и  не
отпускает.
     Как  раз сегодня он, оказывается, провел день в музее Метрополитен, где
полно  картин, на  которых Бог дает наставления Адаму  и  Еве,  Деве  Марии,
разным святым мученикам и т.д.
     - Если верить художникам, такие моменты очень редки, но только встречал
ты кретинов, которые верят художнику? - сказал он и заказал еще одно двойное
виски, а я, разумеется, заплатил.
     - Эти моменты часто  называют эпифаниями, и,  уверяю тебя,  они  так же
обыкновении, как обыкновенная домашняя муха.
     - Понимаю, - сказал я. Кажется, Поллок тоже сидел там и прислушивался к
разговору, хотя мы трое еще не успели прославиться  как "три мушкетера". Он,
в отличие от  нас,  занимался живописью  по-настоящему и  болтать  не любил.
Когда Терри сделался художником, он тоже научился молчать.
     - Значит, блаженно парил в космосе? - переспросил  Китчен. - Прекрасный
пример "_анти-эпифании_", редчайший  момент, когда Господь Бог отпустил твой
загривок  и  позволил тебе на  минутку  стать  человеком. Долго  длилось это
ощущение?
     - Может, с полчаса, - ответил я.
     Он откинулся на спинку стула и с удовлетворением сказал:
     - Вот видишь!
x x x
     Кажется, в тот же день я снял у одного фотографа студию для нас с Терри
на чердаке большого дома около Юнион-сквер. Студии на  Манхеттене в то время
были очень дешевы. И вообще художник мог  позволить  себе жить в  Нью-Йорке.
Представляете?
     Сняв студию, я сказал Терри:
     - Жена узнает - убьет.
     - А ты устрой ей семь анти-эпифании в неделю, она будет так благодарна,
что сможешь спокойно удирать.
     - Легко сказать, - ответил я.
x x x
     Те,  кто  уверен,  что  романы  Цирцеи  Берман,  она  же Полли Медисон,
расшатывают устои американского общества, ибо рассказывают  школьницам,  как
легко  забеременеть,  если не  принять  меры,  и о  прочем  в  том же  роде,
безусловно сочли бы богохульством идею Терри насчет  анти-эпифании. А  я вот
не вспомню  никого,  кто усерднее  Терри  стремился бы к достойному служению
Богу.  Он  мог  бы сделать  блестящую карьеру  в юриспруденции, бизнесе  или
занявшись финансами или политикой. Кроме того, он был прекрасным пианистом и
великолепным  спортсменом.  Оставшись  в армии,  он быстро дослужился бы  до
генерала, а возможно - до председателя Комитета начальников штабов.
     Но когда мы познакомились, он уже оставил подобные  мысли и хотел стать
художником,  хотя никогда живописи не  учился и  даже примитивного яблока не
мог нарисовать.
     - Пора начать делать что-то стоящее! - сказал он. - А живопись - это то
немногое, чего я еще не попробовал.
x x x
     Знаю,  многие  считали, что  Терри  умеет  рисовать, и,  если  захочет,
получается похоже. Но единственное подтверждение  тому  - маленький фрагмент
картины, которая  раньше висела  в моем  холле. Он никогда не давал названия
этой картине, но она широко известна как "Таинственное окно".
     За исключением одного  фрагмента, картина эта  - типичный  китченовский
экспромт, сделанный  пульверизатором, - яркий  цветовой вихрь, вроде вида на
циклон  со спутника. Но  один фрагмент, если рассмотреть  его внимательно, -
это не что иное, как перевернутая  копия "Портрета  мадам Икс в полный рост"
Сингера Сарджента*,  -  те же  прославленные  молочно-белые  плечи,  носик с
горбинкой и все остальное.
     /* Джон Сингер Сарджент (1856-1925), американский портретист./
     Простите,   должен   разочаровать:   эту   причудливую   вставку,   это
таинственное  окно  сделал не Терри,  он  такого сделать просто  не мог.  По
настоянию Терри фрагмент этот написал банальный иллюстратор с нелепым именем
- Рабо Карабекян.
x x x
     Терри Китчен  говорил,  что  единственные  минуты,  когда он  испытывал
"анти-эпифанию" и  Господь  Бог оставлял его  в  покое, бывали у него  сразу
после секса и еще два раза, когда он употреблял кокаин.
22
     Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер отправился в Польшу - нашел куда.
В утреннем выпуске "Нью-Йорк тайме" сегодня написано, что его направила туда
на  неделю  международная  организация  писателей  "ПЕН-клуб"  -  в  составе
делегации, цель которой изучить на месте положение преследуемых собратьев по
перу.
     Может  быть, поляки ответят взаимностью и  вникнут в его положение? Кто
из  писателей более достоин  сожаления:  тот, которому  выворачивает  руки и
затыкает  рот  полицейский,  или  живущий  в  условиях  полной  свободы,  но
исписавшийся так, что ему больше совершенно нечего сказать?
x x x
     Репортаж из  настоящего: вдова  Берман водворила  в  самый  центр  моей
гостиной старомодный биллиардный стол, отправив стоявшую там мебель на склад
конторы  "Все  для  дома. Хранение и  доставка". Не стол,  а настоящий слон,
такой тяжелый, что пришлось поставить в подвале опорные столбы, иначе он мог
провалиться вниз, на банки с Сатин-Дура-Люксом.
     В биллиард я не играл с  армейских времен, да  и тогда играл слабовато.
Но вы бы видели, как миссис Берман с любой позиции вгоняет шар в лузу!
     - Где вы научились так играть? - спросил я.
     Она  рассказала, что после самоубийства отца бросила школу  и, чтобы не
погрязнуть в беспорядочных связях и не спиться в Лакаванне,  по десять часов
проводила за биллиардным столом.
     Впрочем, меня она играть не заставляет. И никого другого - тоже. Думаю,
что и в Лакаванне с  ней никто не играл. Но происходит странная вещь.  Вдруг
пропадает ее убийственная  собранность, на нее находит приступ зевоты, потом
она начинает скрести себя то тут, то там, будто у нее приступ чесотки. Тогда
она отправляется в постель и на следующий день спит до полудня.
     Ну и меняется же у нее настроение, никогда такого не видал!
x x x
     Но как  же  насчет тайны  картофельного  амбара, ведь в  этой  рукописи
столько намеков? А если  Цирцея Берман прочтет ее и догадается  обо всем? Не
догадается.
     Она обещаний  не  нарушает, а когда я начинал писать, обещала, что, как
только  я перевалю за сто пятидесятую страницу, если такое произойдет, она в
качестве награды предоставит мне полное уединение в этом кабинете.
     Когда  я настолько продвинусь, если продвинусь, сказала  миссис Берман,
что мы с книгой станем сокровенными  друзьями,  то  вторгаться ей будет  уже
неприлично.  Думаю,  очень  приятно  упорной  работой  добиться определенных
привилегий,  знаков уважения, но хотелось бы спросить, кто  она такая, чтобы
награждать меня или наказывать, и что, черт  возьми, тут такое - детский сад
или  концентрационный  лагерь?  Ее  я  не спрашиваю  -  еще  лишит меня всех
привилегий.
x x x
     Вчера   днем   посмотреть  мою  замечательную  коллекцию  приехали  два
щеголеватых    молодых   немецких    бизнесмена.   Типичные    представители
постнацистской деловой Германии,  для  которых история начинается  с чистого
листа,  и  сами  они  такие  новенькие, прямо с  иголочки. По-английски  они
говорили  с  аристократическим  британским произношением,  как когда-то  Дэн
Грегори,  но сразу спросили, понимаем ли  мы с Цирцеей  по-немецки. Конечно,
выясняли, можно ли им переговариваться друг с  другом, чтобы мы не понимали.
Мы ответили - нет, хотя Цирцея свободно  говорила на идиш,  так что  неплохо
понимала по-немецки, да и я тоже - наслушался ведь, когда был военнопленным.
     Вскоре мы догадались, что их интерес к моим картинам -  только предлог.
На  самом  деле  интересует  их  моя недвижимость.  Приехали  взглянуть,  не
одряхлел  ли  я, не в  маразме  ли, а может,  у меня семейные  или  денежные
неурядицы,  и  тогда  они живехонько меня облапошат и выкурят  с  бесценного
побережья, а сами тут же понастроят коттеджики и будут их сдавать в наем.
     Удовлетворения  они  не  получили.  Когда  их  двухместный   "мерседес"
отчалил,  Цирцея, дитя еврейского брючного фабриканта, сказала мне, отпрыску
сапожника-армянина:
     - Теперь мы - вроде индейцев.
x x x
     Я уже говорил,  это были западные немцы,  но вполне могли бы быть и мои
сограждане-американцы, соседи по побережью. И я думаю: может, тайная причина
того, что многие здесь, независимо от гражданства, так себя ведут, вот в чем
- Америка для них все еще девственный континент, стало быть, народ тут вроде
индейцев, не понимает ценностей  этой земли, или,  во всяком случае, слишком
беспомощен, слишком невежествен, чтобы за себя постоять.
x x x
     Самая  печальная тайна этой страны в том, что очень многие  ее граждане
относят себя к гораздо более  высокой цивилизации. Другая цивилизация  вовсе
не значит - другая страна. Напротив,  это  может  быть прошлое, та  Америка,
которая  существовала,  пока ее  не  испортили  потоки иммигрантов,  а также
предоставление гражданских прав черным.
     Такое  умонастроение  позволяет  очень  многим в  нашей  стране  лгать,
обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и
развращающие  увеселения.  Кто  же  тогда  мы,  остальные,   -  недоразвитые
аборигены, что ли?
x x x
     Такое умонастроение объясняет и многие  американские похоронные обычаи.
Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на
этом  чуждом  ему континенте,  а  теперь  с золотом Эльдорадо возвращается к
своим родным берегам.
x x x
     Но обратно, в 1936 год. Слушайте!
     Наша   с  Мерили  анти-эпифания  подходила   к  концу.  Отлично  мы  ее
использовали.  Сейчас мы  лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая
каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху,
под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань.
     И тут мы  услышали, как отворилась  входная дверь. Терри  Китчен сказал
однажды о собственных ощущениях после секса:
     - Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как
цыплята, которым голову отрубили.
x x x
     Мы с Мерили одевались, и я  шептал, что  люблю ее всем сердцем. Что еще
шепчут в такие мгновения?
     - Нет, не любишь. Не можешь, - отвечала она. Словно я ей совсем чужой.
     - Я буду таким же великим иллюстратором, как он.
     - Но с другой женщиной. Не со мной.
     Только  что  была сумасшедшая любовь,  а теперь  она делает вид, словно
какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке.
     - Что-то я не так сделал? - спросил я.
     - Ничего ты не  сделал, ни плохого, ни хорошего, -  сказала она, - и  я
тоже. -  Бросила на мгновение  одеваться,  посмотрела мне прямо в глаза.  Их
тогда еще было два. - Ничего этого не было. - И снова стала одеваться.
     - Тебе хорошо? - спросила она.
     - Конечно.
     - И мне тоже, только это не надолго.
     Вот вам и реализм!
     Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после
близости многие. И еще я думал, что у Мерили может  быть от меня ребенок. Не
знал,   что  при  аборте  в  швейцарской  клинике,  казалось   бы,  насквозь
продезинфицированной, она  подцепила  инфекцию и  поплатилась стерильностью.
Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет!
     - Как ты думаешь, что нам делать дальше? - спросил я.
     - Что делать дальше _кому_?
     - Нам, - ответил я.
     - Ты имеешь в виду, после того, как, взявшись за руки и смело улыбаясь,
мы навсегда уйдем из этого уютного дома? - спросила она и  добавила:  -  Ну,
просто опера, смотри не обревись.
     - Какая опера?
     - Красавица,  светская львица, любовница знаменитого художника, который
вдвое старше  ее, соблазняет его ученика, юношу, годящегося ей в сыновья. Их
разоблачают.  Вышвыривают на улицу.  Она надеется, что  ее  любовь и  советы
помогут юноше  стать  великим художником,  но  они погибают,  замерзнув  под
мостом.
     Примерно так все и могло повернуться, поверьте.
x x x
     -  Тебе нужно уйти, а я должна  остаться, - сказала  Мерили.  - У  меня
скоплено немножко денег,  тебе  хватит на неделю-другую. В любом случае тебе
пора уходить. Уж слишком ты удобно устроился.
     - Как мы можем расстаться после того, что произошло? - недоумевал я.
     - Тогда часы остановились, - сказала  она, - а теперь снова пошли. Все,
что было, - не в счет, забудь.
     - Как я могу?
     - Но я же  смогла, -  отвечала она.  - Ты еще мальчик, а обо мне должен
заботиться мужчина. Дэн - мужчина.
     Сгорая от стыда, растерянный и униженный, я украдкой ретировался к себе
в комнату. Собрал свои пожитки. Она даже  не вышла проводить  меня. В  какой
была она комнате, что делал