ледней неделе.
     На  обложке  "Либерти",  и в действительности тоже, морщины  на злобном
лице Горгоны и  складки между перевитыми змеями были  тронуты ярью. Никто не
мог имитировать ярь  лучше Дэна Грегори. На картине был еще украшавший дверь
рождественский венок из остролиста, но к тому времени, когда  я приехал, его
сняли. Листики  нарисованного венка  кое-где были покрыты пятнами  и тронуты
коричневым по  краям. Никто  не мог изобразить  больное растение  лучше Дэна
Грегори.
     Я  приподнял  и  отпустил  тяжелое ожерелье Горгоны. Тяжело  бухнуло  в
вестибюле  с люстрой и винтовой лестницей, тоже хорошо мне знакомыми. Я  все
это видел  на  иллюстрации к рассказу о девице из баснословно богатой семьи,
которая влюбилась в работавшего у них шофера, - кажется, в журнале "Кольер".
     Лицо  человека, отозвавшегося на  этот "бух", я  тоже  хорошо  знал, он
служил моделью для многих иллюстраций Грегори,  включая и  эту, к рассказу о
богатой девице и  ее шофере; я  не знал, правда, как его зовут. Он и был тот
самый  шофер,  который  в  рассказе  спасает  фирму  отца  девицы, хотя  все
семейство, - разумеется, кроме девицы, - пренебрегало  им, ведь он - простой
шофер.  Рассказ, между прочим, экранизировали, фильм назывался "Вы уволены",
это был второй звуковой фильм в истории кино. А первым звуковым фильмом  был
"Джазовый  певец", где в главной  роли снялся Эл Джолсон, друживший  с Дэном
Грегори,  пока они не рассорились  из-за Муссолини  в  тот  вечер,  когда  я
появился в доме.
     Лицо  человека,  открывшего  мне  дверь,  очень подходило  для героя  в
американском стиле,  и  оказалось, что  он  был  авиатором  в первую мировую
войну. Он, а  не Мерили  Кемп,  на  самом деле был  ассистентом  Грегори,  и
остался  его  единственным  другом вплоть  до печальной  развязки. Его  тоже
расстреляют  в Египте, в итальянской форме, которую он носил на своей уже не
первой, а второй мировой войне.
     Вот  что   говорит  одноглазый  старик-армянин  -  прорицатель  судьбы,
вглядываясь в свой магический кристалл.
x x x
     - Чем могу быть полезен? - спросил  открывший. В глазах  у него не было
ни проблеска узнавания,  хотя  он  знал,  кто я  и что я с минуты на  минуту
появлюсь.  Они с Гергори  решили оказать мне ледяной прием. О чем они друг с
другом  говорили до  моего появления, могу только  догадываться, но,  видно,
столковались, что надо совместно действовать против этого паразита, которого
Мерили  втаскивает  в  дом,  этого  вора,  укравшего уже на  сотни  долларов
художественных материалов.
     Наверняка они убедили себя  и в том, что  Мерили сама  виновата в своем
сальто с лестницы и Грегори она  обвиняет зря. Так  и  я  думал, пока она не
рассказала мне после войны всю правду.
     Так вот, желая показать, что мне надо именно сюда, я спросил, можно  ли
видеть Мерили.
     - Она в больнице, - ответил открывший, продолжая загораживать вход.
     - О, как жаль. - И я назвал свое имя.
     -  Я  так  и думал,  - говорит  он. Но  пригласить меня войти  даже  не
собирается.
     Тут Грегори,  спустившийся  до середины винтовой лестницы, спросил, кто
пришел,  и Фред Джонс  - так звали авиатора -  произнес  с такой интонацией,
будто "ученик" - все равно что паразит:
     - Это ваш ученик.
     - Мой - _кто_? - переспросил Грегори.
     - Ученик.
     И тут  Грегори  выдал  ответ на вопрос, над которым  и я ломал  голову:
зачем  художнику ученик в наши  дни, когда краски, кисти и все остальное уже
не изготовляются тут же, в мастерской.
     - Ученик мне нужен примерно так же, как оруженосец или трубадур.
x x x
     В произношении его не слышалось  ни русского, ни армянского акцента, ни
даже американского. Говорил он  как британский  аристократ. А захоти он, мог
бы, стоя там на лестнице и глядя на Фреда Джонса - на меня он и не взглянул,
-  заговорить как гангстер из  фильма, или  ковбой,  или иммигрант-ирландец,
швед, итальянец,  не знаю, кто еще.  Никто не мог  скопировать  произношение
персонажа из спектакля, фильма или радиопьесы лучше, чем Дэн Грегори.
x x x
     И все это было только началом  тщательно  продуманных издевательств над
беспомощным  парнишкой.   День   клонился  к  вечеру,  Грегори,   так  и  не
поздоровавшись, вернулся наверх, а Фред Джонс повел меня в цокольный этаж  в
столовую для слуг рядом с кухней, где мне подали холодный ужин из остатков.
     Столовая  была на самом-то деле  очень  приятная комната,  обставленная
раннеамериканской антикварной  мебелью, которую Грегори часто использовал  в
своих  иллюстрациях. Помню, там стоял длинный стол и  угловой буфет, забитый
оловянной посудой, был там  еще грубоватый  камин,  над которым  на  крюках,
вмурованных в дымоход, висело старинное ружье,  я знал его по  картине "День
Благодарения в плимутской колонии".
     Меня посадили в конце стола, швырнули вилку с ножом,  даже  не положили
салфетки. До сих пор помню отсутствие салфетки. А на другом конце стола были
элегантно сервированы  пять  приборов:  льняные салфетки,  хрусталь,  тонкий
фарфор, тщательно  разложенное столовое  серебро,  а  посередине  канделябр.
Слуги собирались на небольшой званый обед, куда ученика не пригласили. Чтобы
не вздумал считать себя одним из них.
     Никто из слуг со мной не заговорил. Как будто  я уличный бродяга! Более
того, пока я ел, Фред Джонс стоял надо мной, как тюремный надзиратель.
     Я  ел,  и было  мне  тоскливо как никогда,  и  тут  появился китаец  из
прачечной, Сэм By, с чистыми рубашками Грегори.  Вот! В  мозгу  вспыхнуло: я
его знаю!  И он меня должен знать! Только  через  несколько  дней  я  понял,
почему мне показался  знакомым Сэм By, хотя он,  разумеется, понятия обо мне
не  имел. Подобострастно улыбающегося,  учтивого владельца прачечной Грегори
облачал в шелковый халат с шапочкой вроде ермолки  и писал с него одного  из
самых зловещих детективных персонажей, воплощение желтой опасности, матерого
преступника Фу Манчу!
x x x
     Потом  Сэм By  работал поваром у  Дэна Грегори, а  в конце концов снова
вернулся в прачечную.  И вот именно этому китайцу посылал я картины, которые
приобретал во время войны во Франции.
     Необычные,  трогательные отношения возникли у нас  во  время  войны. По
чистой случайности я встретил его в Нью-Йорке перед отправкой за океан, и он
попросил мой  адрес. Сказал: по радио передавали, что солдатам одиноко вдали
от  родины, и сограждане должны им  почаще писать. А  я единственный солдат,
которого он хорошо знал, и он хотел бы мне писать.
     Прибытие почты в нашем взводе по этой причине сопровождалось шутками.
     - Что новенького в Чайна-Тауне? - спрашивали у меня. Или:
     - Ничего нет на этой неделе от Сэма By? Уж не подсыпал ли кто яду в его
сычуанскую капусту? - И тому подобное.
     После войны я взял у него свои картины и больше о нем не слышал. Может,
не так уж я ему и нравился. Просто он считал нужным во время войны проявлять
активность.
x x x
     Вернемся к 1933 году:
     После  такого  непристойного  ужина  я бы  не  удивился,  если  б  меня
препроводили в каморку без окон, за  печью, и сказали,  что это моя спальня.
Но меня  тремя пролетами  вверх  по лестнице провели в роскошное  помещение,
подобного  которому  никто из  Карабекянов в  жизни не занимал, и  приказали
ждать здесь, пока Грегори освободится и поговорит со мной - часов эдак через
шесть, ближе к  полуночи,  прикинул Фред Джонс. В  этот вечер Грегори  давал
обед в парадной  столовой ниже этажом, как раз  подо мной; среди гостей были
Эл Джолсон, комик  У.С.Филдс, а также автор бесчисленных рассказов,  которые
иллюстрировал Дэн  Грегори,  Бут Таркингтон. Ни с кем из них  мне  не судьба
была  познакомиться,  потому что больше  они никогда  не  появятся  в  доме,
ожесточенно поспорив в тот вечер с Грегори о Бенито Муссолини.
     О  комнате, в которую  привел  меня Джонс:  это была еще одна  искусная
имитация Дэна Грегори, копия спальни жены Наполеона императрицы Жозефины, но
с подлинной французской антикварной мебелью. Грегори и Мерили спали в другой
комнате, а эта  была для гостей. На шесть  часов заключить  меня  здесь было
утонченным  садизмом  самой  высшей  пробы.  Судите  сами: Джонс  мимоходом,
совершенно невозмутимо заметил, что на время ученичества комната  будет моей
спальней, словно  спать здесь совершенно  естественно для кого угодно, кроме
человека такого  низкого происхождения,  как я.  А я-то и  дотронуться ни до
чего не смел. А чтобы мне и не вздумалось, Джонс специально предупредил:
     - Пожалуйста, веди себя спокойно и ничего не трогай.
     Похоже, они делают все, чтобы избавиться от меня.
x x x
     Сейчас у  теннисного  корта я устроил Седеете и ее  друзьям контрольный
экспресс-опрос:  кто  вам известен  из следующих исторических  персонажей  -
У.С.Филдс, императрица Жозефина, Бут Таркингтон и Эл Джолсон.
     Они знали только  У.С.Филдса  - старые фильмы с его участием показывают
по ТВ.
     Я уже  сказал,  что так  никогда и не познакомился с Филдсом, но в  тот
вечер на цыпочках  выбрался из своей золотой клетки  на лестничную площадку,
посмотреть, как съезжаются знаменитые гости.  И узнал резкий, скрипучий, как
пила - ни  с чьим не спутаешь, - голос Филдса, когда  он, знакомя Грегори со
своей дамой,  сказал:  "Радость моя,  это Дэн  Грегори,  дитя  любви  сестры
Леонардо да Винчи и недомерка-индейца из племени арапахо".
x x x
     Вчера за ужином  я  посетовал  Шлезингеру и миссис  Берман на  то,  что
современное  молодое поколение  ничего  не  хочет  знать, норовит  прожить с
минимумом информации:
     -  Они  даже  о  вьетнамской войне  понятия не  имеют,  об  императрице
Жозефине и о том, кто такая Горгона.
     Миссис  Берман  защищала  молодежь.  Прошло  уже  время  интересоваться
вьетнамской  войной, считала она, а влияние тщеславия  и власть  секса можно
изучать  на  примерах  поинтереснее,  чем  история  женщины, жившей в другой
стране сто семьдесят пять лет назад.
     -  Ну,  а  о Горгоне только и  надо знать, - заявила  она, -  что ее не
существует.
     Шлезингер, который  все  еще  уверен,  что миссис Берман почти невежда,
покровительственно пустился в назидания:
     - философ Джордж Сантаяна говорил: "Те, кто неспособны помнить прошлое,
обречены его повторять".
     - Да ну? - сказала  миссис  Берман. - Что  же, тогда я  сообщу  кое-что
новенькое  мистеру Сантаяна: мы обречены повторять  прошлое  в любом случае.
Такова жизнь. Кто не понял этого к десяти годам - непроходимый тупица.
     -  Сантаяна  был  знаменитым  философом  в  Гарварде,  -  запротестовал
Шлезингер, сам гарвардец. А миссис Берман возразила:
     - Мало у  кого из  подростков есть деньги учиться в Гарварде, чтобы  им
забивали там голову ерундой.
x x x
     На днях в "Нью-Йорк таймc" я случайно увидел фотографию секретера эпохи
Французской империи, который за три  четверти миллиона долларов был продан с
аукциона  кувейтцу,  и почти не сомневаюсь, что секретер стоял тогда, в 1933
году, в гостевой Дэна Грегори.
     Только две вещи в гостевой не соответствовали стилю эпохи Империи - две
картины Дэна Грегори. Одна,  висевшая  над камином, изображала тот момент  в
"Робинзоне  Крузо",  когда  потерпевший  крушение  герой  увидел  на  берегу
человеческие  следы и понял, что он  - не единственный обитатель  острова. А
картина над секретером запечатлела  сцену, когда  вооруженные дубинами Робин
Гуд   и  Маленький   Джон,  незнакомцы,   ставшие  потом  лучшими  друзьями,
встретились посередине бревна, перекинутого через поток, и ни один не желает
уступить дорогу другому. Подвыпивший Робин Гуд, понятное дело, взбешен.
11
     Я заснул  в гостевой прямо на полу. Конечно,  и  думать не  посмел мять
постели  или хоть к  чему-нибудь прикоснуться. Мне  снилось, что  я  снова в
поезде, а он постукивает, позвякивает: тук-тук, тики-тук, тук-тук, тики-тук,
динь-динь-динь. Динь-динь- динь - это, конечно, не от поезда, это сигналы на
переездах,  где  все должны  уступать  нам дорогу, не  то  места мокрого  не
оставим! И поделом! Ведь они - ничто, а мы - все.
     Толпы, которым приходилось  нас  пропускать,  чтобы мы их не раздавили,
состояли из фермеров  с семьями, с пожитками, кое-как  сваленными на  старых
грузовиках.  Ураганы или банки отняли  у них хозяйство столь  же беспощадно,
как  во времена их  дедушек и  бабушек  конница Соединенных Штатов согнала с
этих  же земель индейцев.  Где они теперь,  эти развеянные  ветром  фермеры?
Кормят рыб на дне Мексиканского залива?
     Эти разоренные  белые индейцы на  железнодорожных переездах  давно  мне
знакомы. Много  их проходило  через Сан-Игнасио, спрашивая  таких, как  мы с
отцом,  или  даже безучастных  индейцев  лума,  не  знаем ли мы,  кому нужны
работники на любую работу.
     В  середине ночи Фред  Джонс  разбудил меня  от  железнодорожного  сна.
Сказал, что  мистер Грегори хочет меня видеть.  Не нашел ничего странного  в
том, что я сплю на полу. Когда я  открыл глаза,  кончики его  ботинок были в
дюйме от моего носа.
     Ботинки сыграли очень важную роль в истории славного рода Карабекянов.
x x x
     Фред  привел  меня к той самой  лестнице, с которой скатилась Мерили  и
которая вела в святая святых - в студию. Наверху - темнота. Подниматься туда
мне предстояло в одиночестве.  Воображение могло  легко  нарисовать  наверху
петлю виселицы, качающуюся над застекленным световым люком.
     Я поднялся. Остановился на верхней площадке и в полутьме различил нечто
невообразимое: шесть свободно стоящих каминов или печей с вытяжными трубами,
и в каждом пылает уголь.
     Позвольте объяснить  то,  что  я  увидел,  с точки зрения  архитектуры.
Видите ли, Грегори купил три  типичных  нью-йоркских особняка, каждый в  три
окна, пятиэтажных, длиной пятьдесят футов, с двумя каминами на каждом этаже.
Я думал,  что  у него один дом,  тот, с дубовой дверью и Горгоной,  тронутой
ярью.  И не был готов к перспективе, открывшейся на  последнем  этаже; своей
протяженностью она, казалось, нарушала все законы  пространства и времени. В
нижних  этажах, включая  цокольный, Грегори  соединил три  дома  - дверьми и
арками.  А на  верхнем  -  разобрал  все  разделяющие  стены,  продольные  и
поперечные, полностью оставив только шесть свободно стоящих каминов.
x x x
     В  ту  ночь освещали студию  только шесть каминов да  светлые  полосы -
зебра  - на потолке. Полосы были от  света уличных фонарей, который  лентами
падал через девять окон, выходивших на Восточную 48-ю стрит.
     Где же был Дэн Грегори? В первый момент я его не  заметил. Неподвижный,
безмолвный  и  бесформенный  в  длинном  черном  халате,  он  ссутулился  на
верблюжьем седле, перед камином, спиной  ко  мне, в центре, футах в двадцати
от  входа. Прежде,  чем  я понял, где  он, я  различил предметы  на каминной
доске. Они одни и белели в этой пещере. Восемь человеческих черепов, октава,
расположенная  в  порядке  размеров, от детского до  прадедушкиного - эдакая
маримба каннибалов.
     Было и своеобразное  музыкальное сопровождение  - монотонная  фуга  для
горшков  и тазов, расставленных справа  от  Грегори  под  одеялом из тающего
снега.
x x x
     "Кер-планк". Тишина. "Плинк-панк". Тишина. "Плооп". Тишина. Так напевал
люк,  а я  всматривался  в самый  бесспорный шедевр Дэна  Грегори -  студию,
единственное его творение, которое захватывало оригинальностью.
     Простое перечисление предметов,  составлявших  этот шедевр,  -  оружия,
инструментов,  идолов, икон, шляп, шлемов,  моделей  кораблей  и  самолетов,
чучел животных, включая крокодила и стоящего на задних лапах белого медведя,
-  ошеломляло. Но вдобавок представьте себе пятьдесят два зеркала, от самого
старинного  до  современных,  самой  разной  формы,  причем  многие висели в
неожиданных  местах,  под  немыслимыми  углами,  бесконечно  умножая  фигуру
потрясенного наблюдателя.  Здесь,  на  площадке  лестницы,  где Дэн  Грегори
оставался невидимым, себя я видел повсюду!
     Знаю  точно,  зеркал  было  пятьдесят  два,  на  следующий  день  я  их
пересчитал.  В мои обязанности входило  еженедельно протирать  некоторые  из
них. С других не разрешалось смахивать  пыль под страхом смерти, сказал  мой
хозяин.  Никто не мог изобразить,  как выглядит  предмет в  пыльном зеркале,
лучше Дэна Грегори.
     Он заговорил и слегка развернул плечи, тут только я его и увидел.
     -  Меня  тоже нигде  никогда особенно  не ждали,  - произнес  он с  тем
идеальным британским  выговором, которым пользовался всегда,  по-другому  он
говорил только ради забавы.
     - Знаешь,  мне  вот что  очень пошло на пользу,  -  добавил  он, -  мой
учитель без конца шпынял меня, и вот смотри, кем я стал.
x x x
     По  словам  Грегори, отец,  объездчик лошадей, чуть  не  убил  его  еще
младенцем - терпеть не мог его плача.
     - Когда я  плакал, он был способен на все, лишь бы  я заткнулся. Сам-то
он был еще мальчишка, в таком возрасте трудно помнить, что ты  отец. Сколько
тебе лет?
     - Семнадцать, - выдавил я свое первое слово.
x x x
     - Отец  был только  на год  старше  тебя,  когда я родился,  -  говорил
Грегори. - Если начнешь совокупляться сейчас, то к восемнадцати годам у тебя
тоже  будет  вопящий  младенец, здесь,  вдали  от  дома, в огромном  городе.
Конечно, думаешь покорить  Нью- Йорк своим умением рисовать? Ладно, мой отец
тоже думал  покорить Москву  своим умением  объезжать лошадей, но обнаружил,
что  все по  части лошадей  поляки к рукам  прибрали, а ему  выше  помощника
конюха не прыгнуть. Матушку он похитил из  семьи,  когда ей было шестнадцать
лет, ничего, кроме семьи  она не знала, а  он  задурил ей голову болтовней о
том, как быстро они в Москве разбогатеют и станут знаменитыми.
     Он поднялся и посмотрел на  меня. Я  так и стоял,  не шелохнувшись,  на
верхушке  лестницы. Новые  резиновые набойки, которые  я поставил на  старые
разбитые башмаки, свисали за край ступени, настолько не хотелось мне входить
в это ошеломляюще странное, в десятках зеркал отраженное помещение.
     В  темноте, в черном  халате Грегори был только голова  и руки.  Голова
изрекла:
     - Я родился в конюшне, как Иисус Христос, и кричал вот так, послушай. -
И из его глотки вырвался душераздирающий вопль, подражание крику нежеланного
младенца, удел которого кричать и кричать.
     Волосы у меня встали дыбом.
12
     Когда  Дэну  Грегори,  или Грегоряну - под  этим  именем жил  он Старом
Свете, - было пять  лет,  жена художника  Бескудникова,  который  гравировал
клише   для  императорских  облигаций  и  бумажных  денег,  отобрала  его  у
родителей. Не  то  чтоб  она  его любила  -  просто  пожалела  беспризорного
чесоточного зверька, ведь с ним так жестоко обращались. И сделала то же, что
делала с бездомными кошками и собаками, которых иной раз притаскивала в дом,
- отдала мальчишку на попечение слуг: пусть отмоют и воспитывают.
     - Слуги  ее относились ко мне так же, как мои к тебе, - сказал Грегори.
- Просто лишняя работа, все равно что выгребать золу из печей, мыть ламповые
стекла, выбивать ковры.
     По  его словам,  он наблюдал,  как удается выжить  кошкам и собакам,  и
поступал так же.
     - Животные  почти все время проводили в мастерской Бескудникова, позади
дома, - рассказывал он. - Ученики и работники ласкали их и подкармливали, ну
и я туда потянулся. Но я  мог делать  такое, чего  животные не могли. Усвоил
все языки, на которых говорили в мастерской. Сам Бескудников учился в Англии
и во Франции и  любил давать указания помощникам  то на одном, то  на другом
языке, не задумываясь, понимают они или нет. Вскоре я уже стал нужен, потому
что  мог  перевести слова хозяина.  Польский, русский  я  знал  и без того -
выучился у слуг.
     - И армянский, - предположил я.
     -  Нет,  - ответил  он.  -  У своих пропойц-родителей я научился только
вопить, как осел, и верещать, словно обезьяна, - да еще выть волком.
     Рассказывал, что он с