Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Воннегут Курт. Судьбы хуже смерти. Биографический коллаж. -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -
зывавшийся Аннаполис*, у них там был конный эскадрон, целая флотилия парусных яхт, а время от времени устраивались шумные парады и прочее. Каждый вечер на закате палили из пушки. /* Военно-морская академия (штат Мэриленд)./ - Я про нее вспоминал, только когда пушка стреляла, - сказал я, - и все молил небо, чтобы ни за что там не оказаться. Мне не хотелось, чтобы на меня орали, да и военная форма мне никогда не нравилась. Мы видели в наш медовый месяц гагару, плывшую по озеру Максинкуки, и ее леденящие душу пронзительные, клокочущие рулады казались воплем сумасшедшего. Лишь теперь понимаю, что надо было завопить в ответ: "Ага! Эйтомайя!" Двадцать лет я жил на мысе Код, так что в памяти моих детей должно было остаться все, что навевает, все, чему учит залив у Барнстейбла, и болота, куда в прибой докатывает соленая вода, и очень глубокий пруд всего в двухстах ярдах от нашего дома, - он остался от ледникового периода и называется Коггинс-понд. Моим детям, которые теперь уже на середине жизненного пути и сами обзавелись детьми, не потребовалось усилий, чтобы уразуметь: тот залив, и болота, и пруд теперь навеки с ними, словно их душа. Дом в Барнстейбле, где они росли, по-прежнему принадлежит нашей семье. Они им теперь владеют совместно. Дом им оставила их мать, а также доходы от продажи ее книги, если таковые будут, - так сказано в ее нехитром завещании. Одна из дочерей, художница, живет в этом доме круглый год с мужем и сыном. Другие наследники туда периодически наведываются, сопровождаемые родичами и отпрысками, - особенно часто в славные летние дни. Дети этих наследников тоже учатся находить до наступления темноты дорогу домой, петляющую вдоль залива, болот и пруда, иной раз среди плывунов. И сколько их, этих детей! Кровь в них течет разная, хотя язык один, и уж конечно, украсили они этот язык несколькими словами, которых не найти ни в одном лексиконе, потому что слова придуманы ими самими. А вот чуть ли не самое последнее слово в "Братьях Карамазовых": ура!" (Это эссе тоже появилось в "Архитектурном дайджесте". Мне нравится писать для этого журнала, потому что мой отец и дед были архитекторы. Печатаясь в журнале, издаваемом для людей этой профессии, я, возможно, посылаю их теням молчаливый упрек: ведь если бы отец меня поощрял, я мог бы, должен был бы продолжить династию индианских архитекторов по фамилии Воннегут. Вообще-то есть молодой архитектор Скотт Воннегут, сын моего старшего брата Бернарда, - он строит дома в Вермонте. Но ведь Вермонт - совсем не Индиана, а Скотт не стал, не мог стать тем, кем надлежало сделаться мне, - деловым партнером моего отца.) V Своего деда-архитектора Бернарда я не знал, но мне говорили: ему до того не нравился родной его город Индианаполис, что, умирая довольно еще молодым, он испытывал облегчение - больше его не увидит. Предпочел бы он жить в Нью-Йорке или в Европе, где прошли почти вся его юность и первые взрослые годы. Думаю, он бы пришел в восторг от диких своих индианских внуков, вечно помышлявших сбежать куда-нибудь подальше, допустим, в город Дрезден на реке Эльбе. Я уж всем надоел рассказами про то, как отец не хотел посылать меня в университет, если я не захочу заниматься там химией. А ведь каким бы я чувствовал себя польщенным, посоветуй он мне вместо этого тоже стать архитектором. (О Господи! Только взялся за эту книжку, а уж сколько нагромоздил психологических сложностей! Успел поведать о причинах, из-за которых втайне страшусь женщин, и о том, отчего всякий раз, как заговорят про архитекторов, у меня на лице появляется такое же выражение, как у собаки, жрущей на улице дерьмо.) На похоронах прекрасного писателя Доналда Бартельма (до чего же было ему неохота умирать, ведь он все набирал и набирал силу), я ни с того, ни с сего ляпнул, что между нами была скрытая родственность, как будто, например, мы оба эстонского происхождения или у обоих предки жили на Фризских островах. (Хоронили Бартельма в ноябре 1989.) Мы знали друг друга много лет, но особенно близки не были. Хотя часто, встретившись глазами, тут же чувствовали свою скрытую родственность со всеми ее разнообразными последствиями. И вот, пожалуйста, оказывается, мы оба сыновья архитекторов. Теперь понятно, почему мы рассказывали свои истории вызывающе небанально, хотя я отдавал себе отчет в том, что литературные условности - дань вежливости по отношению к читателю, а стало быть, нет никаких причин их третировать. (Литература, как ни одна другая область искусства, требует от тех, кто ей себя посвятил, исполнительского дарования. Чтение книги - это ее исполнение, и писатель должен сделать все, от него зависящее, чтобы облегчить эту трудную работу, - скажем так: есть ли смысл сочинять симфонию, когда Нью-Йоркский филармонический оркестр просто не сможет ее сыграть?) Но, происходя из семей архитекторов, мы с Бартельмом изо всех сил пытались воплотить в реальность мечту любого зодчего, состоящую в том, чтобы воздвигнуть что-то никем дотоле не виденное, однако же оказавшееся очень даже пригодным для использования по назначению. Подразделение американских писателей, которых я по-настоящему любил, понесло тяжелые потери. (Служащие страховых компаний не удивятся, услышав только что сказанное человеком, которому шестьдесят семь лет.) Через четыре дня после Бартельма хоронили Бернарда Маламуда, умершего в семьдесят один год. (Я не присутствовал. Болен был. А если бы присутствовал, прочел бы над гробом что-нибудь из им написанного.) Мои летние соседи по Лонг-Айленду уже обрели вечный покой - Джеймс Джонс, Нельсон Олгрен, Трумен Капоте, Ирвин Шоу. Бартельм был младше всех и менее всего исчерпал себя, чтобы настала пора уходить. Ему было всего пятьдесят восемь. (Средний возраст американцев, павших на второй мировой войне, равняется двадцати шести годам. Павших во Вьетнаме - двадцати. Как ужасно! Ужасно!) Нельсон Олгрен дожил до семидесяти двух лет (как и мой отец). Я написал о нем в предисловии к переизданию его романа "Никогда не наступает утро" (1987). "В дневнике моей жены Джил Кременц отмечено, что молодой английский писатель индийского происхождения Салман Рушди приезжал к нам в Сагапонэк на Лонг-Айленде 3 мая 1981 года, мы вместе пообедали. Только что появилось американское издание его превосходного романа "Дети полуночи", и он заметил, что самую умную рецензию написал Нельсон Олгрен, с которым ему хотелось бы познакомиться. Я сказал, что с Олгреном мы немножко знакомы, поскольку Джил несколько раз его фотографировала, а в 1965 году мы вместе вели писательскую мастерскую в университете Айова - сидели без гроша что он, что я, мне было сорок три года, а ему пятьдесят шесть. Еще я заметил, что Олгрен - один из немногих писателей, который умеет по-настоящему рассмешить. Вспомнил, как в Айове я познакомил его с Хосе Доносо, романистом из Чили, и Олгрен сказал: "А должно быть, приятно думать, что ты родом из такой длинной и узкой страны". Рушди по-настоящему повезло, - продолжал я, - поскольку Олгрен живет всего за несколько миль от нас, в Саг-Харборе, где провел свои последние дни Джон Стейнбек, и как раз сегодня Олгрен устраивает у себя коктейль. Позвоню ему сейчас и скажу, что мы приедем вместе с Рушди, а Джил их снимет, посадив рядом; оба они пишут про самых бедных людей. Я добавил, что Олгрен раньше никогда в жизни не устраивал приемов, ведь, даже прославившись, он вовсе не разбогател, а так и жил бедняком среди бедняков, к тому же чаще всего совсем один. И в Саг-Харборе он живет одиноко. Женился было в очередной раз, но брак оказался непрочным, словно мыльный пузырь. Олгрен уж очень увлечен творчеством, чтением и азартными играми, на семейную жизнь у него не остается времени. Еще я сказал, что Олгрена огорчает, как мало он заработал за столько лет своей очень значительной литературной деятельности, особенно скудно ему заплатили за права на экранизацию книги, которая, похоже, останется его шедевром, - "Золотой руки", а ведь фильм с Франком Синатрой сделал огромные сборы. Олгрен из этих миллионов не получил ничего, и как-то с горечью заметил: "В американской литературе я вроде грошовой свистульки". Встали из-за стола, я подошел к телефону и набрал номер Олгрена. В трубке послышался мужской голос: "Департамент полиции Саг-Харбора". - Извините, - сказал я, - ошибся номером. - Вы кому звоните? - Нельсону Олгрену. - Правильно, это его дом, - ответили мне, - только мистер Олгрен скончался. Утром у него был инфаркт. Похоронили его в Саг-Харборе - не было ни жены, ни потомков - на кладбище, находящемся за сотни миль от Чикаго, штат Иллинойс, от города, который подарил литературе Олгрена, чье имя издавна ассоциируется с жизнью чикагских трущоб. Подобно Джеймсу Джойсу, Олгрена изгнали из родной среды за то, что он описал соседей не такими уж достойными, разумными и славными людьми, как им хотелось о себе думать. Буквально за несколько недель до смерти те, кого полагается считать более выдающимися, чем он, - и я в их числе - избрали Олгрена членом Американской академии, Института искусств и литературы: выдали сертификат престижности, который не достался многим прекрасным писателям, включая Джеймса Джонса и Ирвина Шоу. Само собой, это был не первый знак признания, которым его одарили. В середине века, когда Олгрен находился в расцвете сил и на гребне известности, он регулярно получал премии по разряду художественной литературы. А тут удостоили его медали за литературные заслуги, не сделав, однако, действительным членом. Среди тех немногих, у кого была эта медаль, - писатели ранга Уильяма Фолкнера и Эрнеста Хемингуэя. Отреагировал он на эту честь дерзостью. Он тогда еще жил в Чикаго, и я сам ему позвонил с просьбой приехать в Нью-Йорк на церемонию вручения - все расходы оплачивались. А он, выслушав меня, сказал: "Извините, не могу, мне в этот день надо выступать в клубе любителей цветов". На устроенном Олгреном коктейле - из-за этих хлопот он, возможно, и умер - я намеревался спросить, что доставило ему большую радость: медаль или членство в Академии? Потом его друзья мне говорили, что избрание в члены Академии ужасно его растрогало, он и свой коктейль набрался духу устроить именно по этому случаю. А насчет того, что ему присудили медаль, не выбрав членом, все объясняется просто: обычная путаница с бумажками, ведь присуждающие призы и голосующие на выборах тоже писатели, причем в таких делах они неповоротливы, рассеянны и пристрастны не меньше, чем сам Олгрен. Черт его знает, как это вышло! Ладно, сказано же поэтом: все хорошо, что хорошо кончается. Еще я слышал от его друзей (сам он об этом не говорил никогда), что Олгрену ужасно хотелось, чтобы о нем не забыли после смерти. Женщины особенно об этом распространялись, и с таким чувством! Если выяснится, что с мужчинами он про свое бессмертие не заговаривал, вполне поверю: это в духе Олгрена. Сам я, наблюдая его в мужском обществе, вынес впечатление, что от жизни ему ничего не требовалось, лишь бы ночь напролет смотреть бои боксеров, а дни проводить на состязаниях бегунов или за покером, когда ставки растут с каждым коном. Конечно, все до одного понимали - это была поза. А в Айова-Сити всем до одного было известно, что в покер он только просаживает, причем немалые суммы, и что пишется ему не очень. Он ведь написал так много, и главным образом в том духе, который отвечал Депрессии; а теперь Олгрен сделался фигурой из далекой истории. Кажется, ему хотелось несколько себя обновить. Почему я так думаю? Потому что видел, какое необъяснимое, невероятное впечатление произвела на этого на редкость умелого рассказчика нетрадиционная история криминального характера, печатавшаяся тогда выпусками в "Нью-Йоркере", - "Не дрогнув" Трумена Капоте, книга, которую он читал с завистью. И в Айове он почти ни о чем больше и говорить не мог. Хотя он был всего тринадцатью годами старше меня - разница до того незначительная, что оба мы оказались рядовыми в Европе на одной и той же мировой войне, - в сжатом курсе истории американской литературы Олгрен будет фигурировать как мой предшественник. Он начал писать по-новому, изображая тех, кого считали дегуманизированными нищетой, невежеством, несправедливостью, людьми н а с а м о м д е л е дегуманизированными, причем дегуманизированными н а в с е г д а. Если любопытно, сравните бедняков из книг Олгрена с отверженными из произведений таких реформаторов, какими были Чарльз Диккенс и Джордж Бернард Шоу, особенно с героями "Пигмалиона" - тем не занимать бодрости духа, изобретательности и храбрости. А Олгрен, день за днем и год за годом непосредственно наблюдая американцев, подвергшихся дегуманизации, утверждал примерно вот что: "Послушайте-ка, те люди, которым вы так сострадаете, что у вас сердце обливается кровью, большей частью действительно народ тупой и озлобленный. Это факт, только и всего. А вы не знали?" Почему же он, в отличие от большинства писателей, не смягчал свои истории, вводя персонажей, которые неглупы, не лишены энергии и всячески стараются помочь тем, кто дегуманизирован? Из-за приверженности к правде, а это тоже мешало его популярности. Исходя из своего опыта, он сделал вывод, что альтруисты так же пошлы, как единороги, а особенно в Чикаго, о котором он как-то сказал мне: "Вот единственный в стране большой город, где ничего не стоит откупиться, угодив в смертельную западню". Вы думаете, он и впрямь надеялся чего-то достичь с такой приверженностью гнетущей истине? Мне кажется, на этот вопрос ответил он сам, написав предисловие к своей книге. Если я правильно понял, его бы вполне устроило, если бы мы с ним согласились в одном: надо с пониманием относиться к людям невезучим, обездоленным и недалеким, когда они пытаются выжить, пусть даже способами малопривлекательными и предосудительными с точки зрения тех, кто устроился в жизни намного лучше. Теперь мне представляется, что пессимизм, с каким Олгрен воспринимал столь многое в нашей земной юдоли, был христианским чувством. Подобно Христу, каким Его показывает Библия, он был зачарован судьбами людей, попавших в безнадежное положение, не мог оторваться от их созерцания, а вот их будущее не внушало ему особых надежд, если вспомнить, во что они превратились и что собой представляет Цезарь и все остальные - лишь за гробом ожидает их что-то более человечное." Так завершается мое предисловие. Я очень мало знал про интимную жизнь Олгрена (впрочем, про свою собственную - тоже). Потом из книги Дьердр Бэр о Симоне де Бовуар (издательство "Саммит", 1990) я выяснил, что мисс де Бовуар испытала свой первый оргазм благодаря Олгрену. (Благодаря мне свой первый оргазм испытало единственное существо на планете - я сам.) В Айова-Сити Олгрен, упоминая о ней, называл Симону де Бовуар "мадам Як-Як" - за то, что она повсюду распространялась об их романе. А еще я написал предисловие к сборнику рассказов Бадда Шульберга и длинную статью в специальный номер одного журнала, выпущенного к восьмидесятилетию Эрскина Колдуэлла. (Ему тогда оставалось жить еще три года.) Обе статьи куда-то затерялись, - может, это и к лучшему. Помнится, в обеих я с пафосом рассуждал про странности американской литературной истории, в которой между поколениями писателей пролегает дистанция меньше двадцати лет. Когда я начинал как профессиональный писатель, Ирвин Шоу и Нельсон Олгрен, а также Уильям Сароян, и Джон Чивер, и Эрскин Колдуэлл, и Бадд Шуль-берг, и Джеймс Т.Фаррел казались такими же седыми предками, как Марк Твен или Натаниэл Готорн. А между тем со всеми названными, кроме двух последних, я успел подружиться. А что этому могло помешать? За вычетом Колдуэлла, они по возрасту были примерно сверстниками моего старшего брата Бернарда. (С Джоном Стейнбеком я знаком не был, однако знаю его вдову Элейн, ей примерно столько же лет, как было бы моей покойной сестре.) Такая сближенность поколений, несомненно, возникает из-за того, что наше время изобилует жестокими встрясками, оставляющими свой след в культуре. О нас судят в зависимости от того, какие на наш век выпали экономические бумы и крахи, а также войны, радикально друг от друга отличающиеся по характеру и преобладающему настроению, по используемой технологии. Моя жена Джил вела фоторепортажи с войны во Вьетнаме. Нынешнее молодое поколение, для которого Джил делает свои книги, воспринимает эту войну так, словно она происходила тысячу лет назад. А для меня, школьником видевшего Депрессию, которая сформировала таких писателей, как Стейнбек, Сароян и Олгрен, первая мировая война, сформировавшая Эрнеста Хемингуэя, тоже происходила словно бы тысячу лет назад, хотя я знаком с женой Хемингуэя Мэри, а сам он родился позже (хотя умер раньше), чем мой дядя Алекс, тот самый, что выбрал Гарвард, поскольку его старший брат учился в Массачусетском технологическом. "Я не был знаком с Эрнестом Хемингуэем, - сообщил я участникам конференции по Хемингуэю, года два назад проходившей в Бойзе, штат Айдахо. - Он был старше меня на двадцать три года. Ему бы сейчас было девяносто. Но мы оба уроженцы Среднего Запада, оба начинали как репортеры, а наши отцы обожали возиться с оружием, и оба мы глубоко обязаны Марку Твену, и оба дети самоубийц. Сомневаюсь, чтобы он особенно интересовался моим поколением американских писателей. Норман Мейлер, насколько мне известно, послал ему экземпляр "Нагих и мертвых" - вскоре по выходе книги в свет. Бандероль вернулась невостребованной. Хемингуэй высмеял Ирвина Шоу за то, что, тот "рискнул выйти на ринг против Толстого", написав роман "Молодые львы", где война показывается и с той, и с другой стороны. Мне известны лишь двое из моего поколения, кого он похвалил: Нельсон Олгрен, неслабонервный обитатель Чикаго, всегда возившийся с боксерами и карточными игроками, и Вэнс Бурджейли, страстный охотник, который на второй мировой войне побывал в том же качестве, что и Хемингуэй на первой: водителем машины, перевозившей раненых, штатским, приписанным к воинской части. Джеймс Джонс, написавший "Отныне и вовек", - он служил в пехоте еще до войны, а потом и на войне, - говорил мне, что не может считать Хемингуэя таким же солдатом, как он сам: ведь тот не проходил подготовки в лагерях и не узнал, что такое армейская дисциплина. И на Испанской войне, и на второй мировой Хемингуэй никем не командовал и им никто не командовал. Он занимался тем, чем хотел, не ведая приказов и графиков передвижения. Одно время он и правда выслеживал немецкие подлодки в Карибском море, но делал это по собственной охоте и используя принадлежавший ему катер. Он был военный репортер, один из лучших за всю историю. И Толстой тоже был военный репортер, но к тому же и настоящий солдат. Когда шла первая мировая, Соединенные Штаты втянулись в войну так поздно, что американец, способный рассказать невыдуманный боевой эпизод, да еще получивший ранение, казался р

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору