есспорна и очевидна, что подозрение в первую очередь должно пасть на  него.
И вот он приходит вечером к Щербакову,  не  случайно,  а  будучи  приглашен,
убивает его, уходит домой и полагает, что если его о чем-нибудь спросят,  то
он скажет, что никого не убивал, и этому, конечно, поверят. Согласитесь, что
так действовать может только человек, умственные способности которого должны
быть предметом клинического исследования.
     Все, что говорил мне следователь, и  все,  что  отвечал  я,  отличалось
необыкновенной ясностью и отчетливостью, от которых я давно  отвык,  которые
давно были для меня потеряны.
     - В логике почти каждого убийцы, - сказал следователь,  -  и  уголовная
хроника нам это постоянно подтверждает,  -  почти  всегда  есть  клинический
элемент. Этим она отличается от логики  нормальных  людей,  и  в  этом,  так
сказать, ахиллесова пята всякого убийцы.
     - Да, да, я знаю, некоторый патологический момент, - сказал  я.  -  Это
бывает обычно незначительная ошибка в расчете. Но  такая  явная  и  сплошная
глупость всего поведения предполагаемого убийцы - не кажется ли она вам  еще
более неправдоподобной, чем  эта  последовательность  совпадений?  Для  меня
сейчас речь идет о жизни и смерти, и я буду защищаться до конца.  Но  я  даю
вам слово говорить только правду.
     Он смотрел на меня далекими глазами, точно задумался о чем-то,  чего  я
не мог знать. Потом он сказал:
     - Я действую сейчас, может быть, не так, как должен был бы действовать.
Я допускаю мысль, что вы не убийца, хотя, повторяю, все  улики  против  вас.
Должен вам заметить, что соображения, которые вы только что  приводили,  мне
тоже приходили в  голову:  уж  слишком  все  очевидно  и  это  действительно
странно. Если бы я вас не видел и не говорил с вами, а мне бы рассказали  об
этом, я бы  сказал,  что  тратить  времени  на  следствие  не  стоит.  Но  я
постараюсь вам помочь. Вы вспомнили, о чем вы говорили со Щербаковым в  этот
последний вечер его жизни?
     В огромном кабинете было тихо. Я сидел на стуле и курил, и  со  стороны
могло показаться, что здесь происходит между двумя знакомыми мирный разговор
на какую-нибудь отвлеченную тему.
     -  Да,  да, - ответил я. - Теперь я прекрасно помню все. Это началось с
того,  что  я  сказал,  что  люблю  смотреть в огонь и нахожу в этой любви к
пламени  нечто атавистическое. Мой собеседник согласился со мной; потом речь
перешла  к  теме  о  смерти. Он говорил, что часто о ней думает и что в этих
мыслях  есть  некоторая уютность. Он привел цитату из православной панихиды,
текст  объявления,  которое  могло бы появиться в газетах. Я возразил ему, -
мне  показалось,  что смерть, в любом ее аспекте, лишена какой бы то ни было
привлекательности.  Я  вспоминаю  теперь  совершенно отчетливо, что я сказал
ему:  у  вас  нет наследников, з_а_в_е_щ_а_н_и_е вам составлять не для кого.
Затем  были  некоторые  личные воспоминания, не имеющие особенного значения,
по-моему.  Одна  из  последних  тем,  которую  мы  с  ним обсуждали, это был
буддизм.
     -   Я   понимаю,   что   это   был   разговор,   лишенный    логической
последовательности, - сказал он, - то, что мы называем  une  conversation  a
batons rompus {Бессвязный разговор (фр.).}.  Но,  может  быть,  вы  помните,
каково было соединительное звено, та ассоциация, которая обусловила  переход
от личных воспоминаний к обсуждению религиозной доктрины?
     -  Нет  ничего  легче  этого,  -  ответил  я.  -  Над   головой   моего
собеседника...
     - Вы хотите сказать: над диваном, на котором он, сидел?
     - Он сидел в кресле, а не на диване, -  сказал  я.  -  Диван  находился
направо от кресла, несколько в стороне.
     - Совершенно верно, я ошибся. Продолжайте.
     - Над его головой была полка с книгами, и на этой полке стояла  золотая
статуэтка Будды.
     - Вы могли бы ее описать?
     - Я ее узнаю из тысячи.
     - Чем она замечательна?
     Я  подробно  описал  золотого  Будду  и  сказал,  что   меня   поразило
исступленное его лицо  и  сходство  этого  выражения  с  выражением  святого
Иеронима.
     Лицо следователя вдруг стало напряженным.
     - Странно, - сказал он вполголоса, обращаясь скорее к самому себе,  чем
ко мне. - Странно. По-вашему, эта статуэтка имеет большую ценность?
     - Я плохой знаток в такого рода вещах.  Для  меня  она  имеет  ценность
эстетическую прежде всего. Думаю,  что  она,  помимо  этого,  должна  стоить
довольно дорого, она  из  литого  золота,  и  в  нее  вделан  рубин,  правда
небольшой. Но вообще говоря, статуэтка замечательная.
     - Хорошо, - сказал он. - Итак, ваш взгляд упал на золотого Будду и  это
естественно навело вас на мысль...
     - О нирване и о буддизме... Мой собеседник  передал  мне  статуэтку,  и
тогда я мог рассмотреть ее как следует. До  тех  пор,  пока  она  стояла  на
полке, я не видел ее во всех подробностях: горела лампа  на  столе  и  полка
была в полутьме.
     - Что вы сделали со статуэткой потом?
     - Я вернул ее моему собеседнику, который поставил ее обратно.
     - Вы в этом уверены?
     - Простите, в чем именно?
     - В том, что он поставил ее на место?
     - Совершенно уверен.
     - Хорошо, - сказал он. - Будьте готовы к следующему допросу.
     Вернувшись в свою камеру, я погрузился  в  напряженные  размышления  об
убийстве Павла Александровича. В отличие от допрашивавших меня людей, я знал
одну  существеннейшую  вещь,  -  именно,  что  не   я   убил   его.   Первое
предположение, которое приходило в голову, это  что  убийцей  был  Амар.  Но
оставалось непонятно, зачем ему было это делать. О ревности не могло быть  и
речи. О непосредственной выгоде - тоже: Павел Александрович  содержал  Лиду,
на деньги которой жил Амар. Кроме того, квартира была в полном  порядке,  не
было ни следов борьбы, ни попытки грабежа и  все  стояло  на  своих  местах.
Человек с улицы,  случайный  преступник?  Это  в  одинаковой  мере  казалось
невероятным - главным образом потому, что не было кражи.
     Еще одно обстоятельство тоже казалось странным - способ убийства. Павел
Александрович  был  убит  ударом  ножа  в  затылок,  и  смерть   последовала
мгновенно. Так я понял из беглых замечаний следователя. И это представлялось
необъяснимым. Какова была форма ножа? Обыкновенный нож, плоский  и  широкий,
не мог быть орудием убийства. Но помимо этого - и  какова  бы  ни  была  его
форма, - удар должен был быть нанесен с необыкновенной  силой  и  точностью.
Вряд ли чахоточный и больной Амар обладал и таким безошибочным глазомером  и
такими мускульными возможностями. Кроме того - в десятый раз,  -  зачем  ему
было это делать? Оставалось предположение, вероятнее всего почти  абсурдное,
но которое все-таки нельзя было отбрасывать с совершенной уверенностью,  что
Павел Александрович стал жертвой какого-то маньяка.
     Когда меня снова привели на  допрос,  я  напряженно  ждал,  что  скажет
следователь. Он сел, разложил перед собой лист бумаги и спросил  меня  таким
гоном, как будто продолжал допрос, прерванный несколько минут тому назад:
     -  Вы  говорите,  что  помните  статуэтку  золотого   Будды   во   всех
подробностях?
     - Да.
     - Какое у нее было основание? На чем она стояла? Была  ли  какая-нибудь
подставка?
     - Нет, - ответил я. - Подставки  не  было.  Снизу  статуэтка  кончалась
плоским квадратным срезом. Это был геометрически правильный квадрат,  с  той
разницей, что углы были слегка закруглены.
     Он протянул мне лист белой бумаги и спросил:
     -  Такой  приблизительно  срез?  На  бумаге  неуверенными  линиями  был
нарисован ровный квадрат с закругленными углами.
     - Совершенно точно.
     Он покачал головой. Потом он посмотрел мне в глаза и сказал:
     - Тот, кто убил Щербакова, унес  с  собой  золотого  Будду.  На  полке,
покрытой тонким слоем пыли, отпечатался квадрат, рисунок которого вы держите
в руках. Если нам удастся разыскать  статуэтку,  то  вы  вернетесь  домой  и
будете  продолжать  ваше  исследование  по  поводу   Тридцатилетней   войны,
черновики которого мы нашли у вас. Должен вам сказать, между прочим,  что  я
совершенно не согласен с вашими выводами и, в частности, с оценкой Ришелье.
     Затем он протянул мне папиросы - жестом, который мне сразу сказал много
и немая убедительность которого была сильнее, чем любая  перемена  тона.  Он
сделал это почти машинально, так, как это делают по отношению к знакомому. Я
почувствовал необыкновенное облегчение, и мое дыхание стало учащенным.
     - Теперь перейдем к другому, - сказал он. - Что вы знаете  о  любовнице
покойного, об ее родителях и об ее покровителе? Я с трудом представляю себе,
чтобы вопрос об их участии в убийстве ни разу у вас не возникал.
     - Я много  об  этом  думал,  -  сказал  я.  -  Я  имею  приблизительное
представление  обо  всех  этих  людях,  но  меньше  всего  я   знаю   Амара,
покровителя, как вы его называете, Лиды. Все  они  крайне  малопочтенны.  Но
должен вам сказать, что я не вижу, какую выгоду для  Лиды  или  Амара  могло
представить это убийство.
     -  Можно  подумать,  что  вы  лично  не  заинтересованы  в  результатах
следствия.
     - Мои рассуждения несколько отличаются от ваших, - сказал я,  -  и  это
объясняется, в частности, тем, что у меня есть достоверная  истина,  которая
для вас априорно не установлена: я знаю, что я не убивал Щербакова.
     - Alibi Лиды и Амара кажется на первый взгляд бесспорным, - сказал  он.
- Оба они провели всю ночь в дансинге "Золотая  звезда".  Гарсоны  первой  и
второй смены помнят, что Амар заказывал им шампанское.
     - Это была ночь с субботы на воскресенье, народу было много, и  часовая
отлучка могла пройти незамеченной.
     - Да, и, кроме того, у нас есть некоторые основания не вполне  доверять
свидетельским показаниям, которые идут из этой среды. Но  до  доказательства
противного мы вынуждены верить этому алиби.
     - Повторяю, что для меня неясно, какую цель мог бы  преследовать  Амар,
убивая Щербакова.
     - Этого мы не знаем, и это аргумент в его пользу. Ни допрос,  ни  обыск
не дали никаких  результатов.  Родители  Лиды  провели  ночь  у  себя,  они,
впрочем, вне подозрения. Что вы знаете о них вообще?
     Я рассказал ему то, что мне было о них известно. Он сказал:
     - Это, конечно, показательно, но из этого не следует автоматически, что
кто-либо из них совершил это убийство, которое им  принесло  только  убыток,
грубо говоря. Мы будем теперь искать статуэтку, в  которой  ключ  всего.  Не
скрою от вас, что найти ее вряд ли будет легко. Я думаю, что мне не придется
вас больше допрашивать. Вам остается только ждать; время работает на вас.
     И перед тем, как отослать меня, он прибавил:
     - Если  бы  убийца  не  соблазнился  золотым  Буддой,  вам  бы  грозила
гильотина или бессрочная каторга. И я не думаю, чтобы соображение о том, что
это обогатило бы судебную хронику еще  одним  случаем  осуждения  невинного,
показалось бы вам достаточным утешением.
     Я даже  приблизительно  не  представлял  себе,  сколько  времени  может
продлиться мое ожидание. Но так или иначе, я был уверен теперь, что  мне  не
грозит никакая опасность. Я полагал, правда, что следователь, будучи  уверен
в моей непричастности к убийству Щербакова, мог бы вернуть мне свободу.  Но,
поставив себя на его место, я подумал, что поступил бы, пожалуй, так же, как
он, хотя бы для того, чтобы настоящий убийца Павла Александровича  продолжал
считать себя в безопасности. Как  я  впоследствии  узнал,  это  в  некоторой
степени соответствовало действительности.  И  тогда  же  я  подумал,  что  в
области элементарной логики все рассуждают в  общем  почти  одинаково  и,  в
конце  концов,  именно  произвольные  законы  этой  своеобразной  математики
приводят к аресту  убийцы  или  раскрытию  преступления,  -  тем  более  что
уголовные преступники чаще всего бывают примитивными людьми, неспособными  к
сколько-нибудь  отвлеченному  мышлению,  и   в   этом   смысле   оказываются
беззащитными  перед  самым  скромным  умственным   превосходством   среднего
следователя. Так должно было, как мне казалось, случиться и теперь.
     Я не думал о сроке моего тюремного заключения и не вел  счета  времени,
но, помимо моего желания, я был бессознательно подготовлен к тому,  что  оно
продлится, быть может, два или три дня. Но проходили  недели,  и  ничего  не
менялось в моем положении. Мне  начинало  иногда  казаться,  что  так  может
тянуться годы, - не потому, что я должен содержаться в тюрьме, а оттого, что
я был один в многомиллионной массе Парижа, был  почему-то  арестован  и  мог
просто потеряться и быть забытым. Но и это было не размышлением или выводом,
а темным и неверным ощущением, это была очередная и  очевидная  ошибка  моих
мускулов, моего  зрения,  моего  слуха,  всего  этого  воспринимательного  и
несовершенного аппарата. Дни проходили за днями. Сначала я не думал почти ни
о чем, потом стал вспоминать о  самых  разных  вещах,  не  имевших,  однако,
отношения к убийству. И чтобы заставить себя вернуться  к  обсуждению  того,
что играло главную роль в решении моей участи, мне  всякий  раз  нужно  было
делать над собой усилие. Я ловил себя на том, что трагическая и  неожиданная
смерть Павла Александровича не вызывала во мне тех чувств, которые я  должен
был бы испытывать и которые были бы естественны: сожаление и печаль. У  меня
вдруг бывало такое странное ощущение, - мне было трудно его определить  даже
для самого себя, - нечто вроде того, что все, в сущности, начиналось  с  той
минуты, когда стало известно, что Павла Александровича Щербакова больше  нет
на свете. И он невольно и теперь уж как будто  окончательно  приобретал  для
меня тот призрачно-картинный характер, который  меня  поразил  в  день  моей
первой встречи с ним в Люксембургском саду. Я помнил  все  мои  разговоры  с
ним, его своеобразную уютность, но это как-то  не  вызывало  во  мне  теперь
эмоционального - я не мог найти другого слова-отклика. И я подумал,  что  он
появился в моей жизни именно тогда, когда все  для  меня  было  призрачно  и
условно и деревья  Люксембургского  сада  были  не  более  убедительны,  чем
воображаемый пейзаж далекой страны, которой я никогда не знал.  А  вместе  с
тем произошло именно то, о чем я думал, когда стоял  на  мосту  через  Сену,
возвращаясь от него домой в ночь его смерти. Может быть, даже мысль об  этом
совпадала по времени с той минутой, когда он умирал в своем кресле, не успев
этого ни понять, ни почувствовать, ни постигнуть, что это и есть тот переход
в иной мир, который он описывал  мне  в  таких  лирических  тонах.  В  этом,
собственно, и состояло преступление - как  почти  каждое  убийство:  у  него
отняли то, чего он только начинал ждать, то, к чему его должен был  привести
длительный путь, медленный и  постепенный  отказ  от  всего,  приближение  к
нирване, как он сказал бы, вероятно, мне в нашей очередной  беседе,  которой
никогда не будет. И теперь я думал,  что  был  не  прав,  полагая,  что  ему
следует умереть раньше, чем он перестанет ценить свое неожиданное счастье: я
произвольно лишал его самого важного периода его жизни. Я отнимал у него - и
моим единственным утешением было то, что это оставалось в области  чистейшей
теории, - право на собственную смерть, которое  принадлежало  только  ему  и
никому другому. Но у него было слишком мало времени, - и кто мог знать,  что
не будет ни медленности, ни приближения к нирване, а будет короткий  хрип  и
мгновенная тьма? И не будет ни  объявления  в  газетах,  ни  "ложа  Авраама,
Исаака и Иакова", и вместо этого в анатомическом театре будет  лежать  перед
вскрытием окоченевшее тело пожилого мужчины,  то  самое  тело,  которое  еще
вчера Лида держала в своих вялых объятиях, закрывая глаза и думая об Амаре?
     Я заметил в своем теперешнем  состоянии  одну  особенность,  связанную,
быть может, с тем, что я  был  заключенным:  если  я  начинал  о  чем-нибудь
думать, то мне было  труднее,  чем  раньше,  перенести  внимание  на  другой
предмет. Обычно  я  делал  это  почти  автоматически;  теперь  у  меня  было
впечатление, что образы, занимавшие мое воображение, потеряли  ту  легкость,
которой обладали раньше, и главное,  перестали  подчиняться  моей  воле,  от
которой больше не зависело ни их появление, ни их исчезновение. Может  быть,
это было так, потому что  я  устал.  Я  сопротивлялся  этому  как  мог,  но,
по-видимому, у меня оставалось мало сил. Наступила наконец минута,  когда  я
ясно понял невозможность отдалить от себя то, что так давно уже приближалось
ко мне, то, о чем я раз навсегда запретил себе думать, потому что я не  знал
ничего более тягостного и печального. Это начиналось с трех  строк,  которые
преследовали меня:

     But come you back when all the flow'rs are dying,.
     If I am dead - as dead I well may be -
     You'll come and find the place, where I am lying...
     {Когда умру - все смертны в этом мире, -
     Вернешься ты; увянут уж цветы;
     Вернешься - и найдешь мою могилу... (англ.)}

     И сейчас же после этого до меня доходил голос, который пел эти слова  и
который я слышал в последний раз два года тому назад. И этот  голос,  и  эти
слова возникали сквозь сожаление и сознание  непоправимости,  напоминая  мне
мой добровольный и бессмысленный отказ от единственной возможности  возврата
во времени. Как я мог думать тогда, что не  имею  права  на  это,  -  летние
вечера, близость Катрин, ее голос, ее глаза и прозрачная ее любовь? И почему
мрачные образы, провалы в небытие, неверность моих собственных  очертаний  и
качающаяся зыбкость моей жизни могли мне казаться настолько  непреодолимыми,
что, испугавшись  этой  неизбежной  призрачности  существования,  я  ушел  в
отвлеченную темноту, оставив там, по ту сторону  ненавистного  пространства,
этот голос и эти слова? Зачем я это сделал? Никто не мог знать заранее,  что
я непременно буду побежден в этой борьбе.  В  конце  концов,  неужели  моего
воображения было недостаточно,  чтобы  создать  условную  и  соблазнительную
фикцию действительности, и неужели у меня не хватило бы силы  воплотиться  в
тот образ, который смутно видела Катрин, который она забыла  и  который  она
звала?

                            But come you back...

     И вот я  затворил  за  собой  дверь,  чтобы  медленно  исчезнуть  в  ее
тягостном сне, в ее слабеющем воспоминании. Она ни в чем не была виновата, и
не она ушла от меня. Я вышел из ее комнаты поздно вечером, и я вспомнил, как
медленно я спускался по лестнице. Только  теперь  мне  была  ясна  абсурдная
неправдоподобность этой медленности, - потому что это не был уход, это  было
почти самоубийство, это был прыжок в неизвестность.
     И первый раз в жизни я почувствовал, что  мне  нужна  ее  помощь  и  ее
поддержка. Я думал о том, знала ли она что-либо обо мне. Представляла ли она
себе, что сейчас, в  душевных  судорогах  сожаления,  я  жду,  обвиненный  в
убийстве, какой будет моя судьба и что мне предстоит - гильотина, бессрочная
каторга  или,  быть  может,  возвращение  золотой  статуэтки  Будды  с   его
исступленным лицом и, стало быть, свобода? Но что бы ни случилось, ей я буду
обязан единственной моей иллюзией. Только, может быть, меня больше не  будет
и через несколько лет  далекий  каторжник,  жестоко  страдая  от  очередного
припадка  палюдизма,  будет  рассказывать  на   убогом   уголовном   жаргоне
фантастическую историю своей любви к женщине, в существование которой  тогда
уже никто не поверит. Но если бы чудом мне когда-нибудь было суждено еще  ее
увидеть,  я  рассказал  бы  ей  -  как  всегда,  наполовину   по-французски,
наполовину по-английски - о моих допросах, о моем обвинении  в  убийстве,  о
моем тюремном заключении. И я бы прибавил, что, когда я был  заперт  в  этих
четырех стенах, именно тогда я понял самое  главное:  и  постоянный  призрак
чьего-то чужого существования, и обвинение в уби