губы  приблизились  к
моему рту, я почувствовал прикосновение се тела под легким платьем и  ощутил
нечто вроде влажного ожога. Прямо над моей головой горела вывеска гостиницы.
Мы вошли туда и поднялись по  лестнице  вслед  за  горничной,  которая  была
почему-то в черных чулках. - "Номер девять", - сказал внизу мужской голос.
     Над кроватью было вделано в стену большое прямоугольное зеркало, против
кровати стояли зеркальные ширмы, несколько в глубине -  зеркальный  шкаф,  и
через несколько минут во всех этих сверкающих поверхностях  отразились  наши
тела.  В  этой  фантастической   множественности   отражений   было   что-то
апокалиптически-кошунственное, и я подумал об Откровении святого Иоанна.
     - On dirait de la parlouze {Можно подумать, что  эго  групповая  любовь
(фр.).}, - сказала Лида. У нее было сухое  и  горячее  тело,  и  все  то  же
ощущение ожога не покидало меня. Мне казалось, что я никогда не забуду  этих
часов. Я  начинал  терять  себя  в  этом  неожиданном  богатстве  физических
ощущений,  и  в  неизменной  притягательности  ее  тела  было  нечто   почти
беспощадное. Слова, которые она произносила  сквозь  жадно  стиснутые  зубы,
казались до удивительности странными, - так, точно в этом горячем воздухе им
не было места, они звучали бесполезным напоминанием о том,  чего  больше  не
существовало. Теперь я находился в ином мире, которого я, конечно,  не  знал
до сих пор во всей его женской неотразимости. Вот  о  чем  она  пела  в  тот
вечер, когда я ее  слушал!  Как  бледно  теперь,  едва  слышным  музыкальным
лепетом,  звучал  в  моей  памяти  аккомпанемент  пианино!  Обрывки   мыслей
проносились в моей голове. Нет, я никогда не представлял себе, что могу быть
всецело захвачен физической страстью,  такой  сплошной,  что  она  почти  не
оставляла места ни для чего другого. Я  пристально  смотрел  вниз,  на  лицо
Лиды, исступленное и  одухотворенное,  на  полуоткрытые,  широкие  ее  губы,
чем-то напоминавшие мне  изуверские  линии  рта  какой-то  каменной  богини,
которую я видел однажды - но я забыл, где и когда.  В  зеркалах  по-прежнему
двигались многочисленные руки, плечи, бедра и ноги, и я  начинал  задыхаться
от этого впечатления множественности.
     - Мой дорогой, - сказала Лида невыразительным голосом, и мне  казалось,
что этим звукам трудно было пробиться через густую  чувственную  муть,  -  я
никогда не любила так, как тебя.
     Она лежала теперь рядом со мной, усталая  и  точно  измятая  длительным
напряжением. Но постепенно ее голос становился глубже и звучнее.
     - Je n'ai pas eu de chance dans ma vie {Мне в жизни не везло (фр.).}, -
продолжала она, - потеряла невинность, когда мне было четырнадцать лет.
     Она переходила все время с французского на  русский  и  с  русского  на
французский.
     - Ты не знаешь любовника моей матери?  Он  уже  тогда  был  старик,  он
мягкий, как тряпка, он не мужчина. Мне было больно и  скучно,  мне  хотелось
плакать от того, что все так отвратительно. Est  ce  que  tu  me  comprends?
Dis-moi que tu me  comprends  {Ты  меня  понимаешь?..  Скажи,  что  ты  меня
понимаешь (фр.).}.
     Я кивнул головой. Она лежала голая, - рядом со мной, надо мной  и  подо
мной, - отражаясь в неподвижном блеске зеркал. И мне опять  стало  казаться,
как это иногда случалось, - что из  страшной,  стеклянной  глубины  на  меня
смотрят пристальные и остановившиеся глаза, в которых я с холодным отчаянием
узнаю свой собственный взгляд.
     Мне нужны были необыкновенные усилия, чтобы  победить  охватившее  меня
отвращение к Лиде и к себе самому.  Ее,  впрочем,  я  был  склонен  обвинять
меньше, чем себя. В моем поведении был элемент такой явной подлости, которой
я до сих пор за собой не знал. После этого кто мог сказать, на что я был еще
способен и какая другая низость остановила бы меня? Все, что во мне  было  -
как  я  думал  -   отдаленно   положительного,   оказалось   сметено   одной
случайностью, и,  стало  быть,  какова  же  была  ему  цена?  Другие,  более
непосредственные соображения занимали меня. Я думал, что если  бы  речь  шла
только обо мне, никто - и в первую очередь Павел Александрович
     не узнал бы об этом вечере с Лидой. Но в ней я не мог быть уверен.  Она
была способна рассказать это следующему своему любовнику, она могла, в конце
концов,  признаться  Павлу  Александровичу,  и  это  поставило  бы  меня   в
безвыходное положение. Как я мог сделать это несуществующим и сколько  бы  я
дал, чтобы вернуть то, что было в начале вечера? Я лежал рядом с ней и думал
об этом. Чтобы не видать  ее,  я  закрыл  глаза,  и  передо  мной  появилась
привычная мягкая мгла, та самая, из которой я столько раз уходил и в которую
столько раз возвращался, переходя из одного мира в  другой  и  вновь  находя
себя в  этой  беззвучной  пропасти,  после  каждой  душевной  катастрофы.  Я
погрузился в знакомое безмолвие, пустое и мертвое настолько, что там  глохли
отзвуки даже едва минувшего несчастья, потому что там больше ничто не  имело
значения. Еще какой-то свет,  слабея,  мерцал  передо  мной,  где-то  далеко
умирали последние смутные звуки, доходившие до меня. И рядом со мной, в этом
безмолвном пространстве, лежало голое тело Лиды, неподвижное, как труп.
     - Monsieur, la seance est terminee  {Мсье,  сеанс  окончен  (фp.).},  -
сказал издалека чей-то женский голос.
     Потом он приблизился и повторил:
     - La seance est terminee, monsieur.
     Я открыл глаза.  Я  сидел  в  опустевшем  зале  кинематографа,  полотно
потухшего экрана было уже закрыто занавесом.  Служащая,  сказавшая  мне  эти
слова, смотрела на меня с удивлением и сочувствием.
     -  Excusez-moi,  -  сказал  я.  -  Merci  de  m'avoir  reveille,  m-lle
{Извините... Спасибо, что разбудили меня, мадемуазель (фр.).}.
     Я вышел из кинематографа. На небе  были  звезды,  ночь  была  теплая  и
тихая. Стояли настоящие каменные  дома,  с  железными,  запертыми  ставнями,
видны были неподвижные повороты  улиц,  окна  кафе  были  ярко  освещены.  И
кажется, в первый раз за все время мое возвращение к  действительности  было
не только лишено того печального оцепенения, которым обычно  сопровождалось,
но в нем было нечто почти мажорное. Я думал, что  усилия  воли  когда-нибудь
восторжествуют над моим недугом и все, что так  неотступно  преследует  меня
теперь, исчезнет не  на  время,  а  навсегда.  И  тогда  начнется,  конечно,
настоящая жизнь. Позже, всякий  раз,  когда  ко  мне  возвращались  видения,
связанные с воображаемой встречей, Лидой, гостиницей и зеркалами,  я  тотчас
же начинал думать о другом, хотя я знал и не мог себя  обманывать:  то,  что
мне казалось отвратительным, в сущности,  произошло,  и  если  это  не  было
облечено в осязаемую форму свершившегося факта,  то  это  была  случайная  и
лишенная  значения  подробность.  Но  именно  отсутствие  факта  было   моим
неопровержимым доводом, моим бесспорным оправданием -  и  в  тот  вечер  эта
обманчивая очевидность казалась мне счастливым разрешением вопроса.

                                 ----------

     Через  некоторое  время  после  этого  я  опять   обратился   к   моему
осведомителю, которого найти было нетрудно: если это происходило днем, нужно
было идти в кафе возле Place Maubert, где бывали обычно собиратели  окурков:
ночью  надо  было  отправляться  на  Монпарнас.  У  этого  человека  в   его
бесконечных странствиях через Париж были места, куда он неизменно  приходил,
как другие люди приходят в клуб.
     После второго стакана вина он готов был рассказать все, что  угодно,  -
то, что он действительно знал, то, что он слышал, и  даже  то,  чего  он  не
знал, но что составляло предмет его размышлений. Правда, о  чем  бы  ни  шла
речь, начинал он всегда с одного и того же - со своей  княгини,  которой  он
все не мог простить измены.
     - Вот мы с вами  тут  беседуем,  -  сказал  он,  вытирая  губы  не  без
некоторой очень своеобразной кокетливости, мизинцем правой руки,  -  а  она,
стерва, нежится под атласным одеялом в своей квартире. Она не знает, что она
у меня в руках.
     - Почему она у вас в руках?
     - Милый человек, да пойди я куда нужно, да скажи кому следует: месэ, ву
саве арижин са ришес? {Мсье, вы  понимаете  происхождение  этого  богатства?
(искаж. фр.).}
     Он очень бегло говорил по-французски,  произнося,  однако,  твердо  все
носовые звуки и ставя всюду русское "а" вместо французского "о".
     И он пристально смотрел на меня своими выцветшими и пьяными глазами.
     -  Но  только  она  подозревает,  конечно, что Костя Воронов всегда был
д_ж_е_н_т_е_л_е_м_е_н,  -  и  это слово он выговаривал совсем по-своему, - и
что он не способен это сделать. Вы знаете, как мое прозвище?
     Я ответил, что не имею об этом представления.
     - Вот это прозвище мне и дали, - сказал  он,  -  джентелемен.  Вот  он,
перед вами стоит - Костя Воронов, джентелемен, поручик императорской  армии.
В приказе было  написано:  "отличился"  -  как  сейчас  эти  слова  помню  -
"неустрашимым   мужеством,   подавая   пример    офицерскому    составу    и
подчиненным...". Вот какому человеку она  изменила.  И  почему?  Потому  что
Костя Воронов не захотел себя скомпрометировать, милый человек, вот почему.
     Я плохо представлял, что он, собственно, хотел этим сказать  и  чем  он
мог себя скомпрометировать  с  княгиней,  но  не  настаивал,  боясь  слишком
длительных объяснений. Он смотрел на меня и явно искал сочувствия,  как  это
бывало всякий раз, когда разговор касался его личной жизни. Я  опять  сказал
несколько слов о превратностях судьбы.
     - Судьба, это,  знаете,  одна  видимость,  -  сказал  он.  -  То  есть,
понимаете, вот какой-нибудь человек живет и думает, что все замечательно,  а
на самом деле - дурак дураком.
     Я спросил Джентльмена, следует ли  рассматривать  это  утверждение  как
чисто философскую мысль или в нем содержится какой-нибудь намек.
     - И то и другое, - сказал он. - С одной стороны, эго вообще  правильно,
а с другой, вот, возьмите Пашку Щербакова, например. Я ничего не  говорю,  я
его, слава Богу, давно знаю. Он  человек  неплохой,  интеллигентный,  нашего
крута.
     Я быстро взглянул на  него.  Он  стоял  передо  мной,  в  засаленном  и
обтрепанном пиджаке, в  удивительно  узких  и  дырявых  штанах,  небритый  и
мрачный; желтый окурок, прилипший к его губе, слегка дымился.
     - Вот он живет теперь как барин, - харч, конечно, квартира  и  девочка,
как полагается.
     Он покачал головой и выпил остаток вина. Я подозвал гарсона  и  заказал
ему следующий стакан.
     - Люблю, когда человек понимает, - сказал Джентльмен, - русские  же  мы
люди, в конце  концов.  Да,  так  вот  Пашка.  А  девочка-то  его  едва-едва
переносит, потому что любит Амара.
     - Какого Амара?
     - Который ее любовник. А вы не знали?
     - Нет.
     - А вы ее как-нибудь о нем спросите. Она с ним еще в Тунисе спуталась.
     - Он что, араб?
     - Хуже, - сказал Джентльмен. - Значительно хуже. Отец  его  араб,  мать
полька. Он в Тунисе попался в каком-то грязном деле, сел, конечно, в тюрьму.
"У него были неприятности", - сказал бы Мишка. Она его оттуда и выписала.
     - Кто?
     - Лида, конечно. А вы что, удивляетесь?
     - Да нет, это понятно.
     - Только все это между нами.
     - Можете быть спокойны.
     Во всем.  что  рассказал  мне  Джентльмен,  не  было,  конечно,  ничего
неожиданного; наоборот, казалось бы скорее удивительным, если  бы  это  было
иначе.  Но  я  не  мог  отделаться   от   неприятного   чувства   за   Павла
Александровича. Как случилось, однако, что он так мало, по-видимому, знал  о
Лиде? Как могло быть, что, имея вполне определенное представление о мышастом
стрелке и о Зине, он пропустил в этом самое главное биографию Лиды?  Я  знал
со  слов  Джентльмена,  что  Павел  Александрович  только   слышал   об   ее
существовании, но увидел ее впервые совсем недавно, на улице, и его  тронуло
то, что она была так явно бедна и несчастна, - и с этого все началось.  Она,
вероятно, рассказала ему о себе и только то, что  нашла  нужным  рассказать,
скрыв от него все остальное. Он, кроме того, был на тридцать лет старше  ее,
и против этой разницы  в  возрасте  оказались  бессильны  и  его  постоянное
недоверие к людям, и его личный душевный опыт. Но все-таки - не мог же он  в
такой степени обманываться на ее счет? Я всегда предполагал, что  дочь  Зины
не должна быть мечтательной девушкой с далекими глазами, а после того, как я
ее увидел и услышал ее пение, у меня не оставалось больше никаких сомнений в
ее нравственном облике. И то, что таких очевидных вещей не знал - или  делал
вид, что не знал, - Павел Александрович,  оставалось  только  объяснить  его
невольным и катастрофическим ослеплением.
     Прошло несколько недель. И вот, так же случайно, как в тот раз, когда я
встретил на бульваре Гарибальди Зину, мышастого стрелка и Лиду,  я  оказался
однажды вечером на площади Бастилии. Я очень давно не бывал в этом районе. Я
поехал туда потому, что в одном из больших кафе этого  квартала  должен  был
выступать с речью знаменитый испанский революционер,  высказывания  которого
давно привлекали мое внимание отсутствием  в  них  наивной  глупости,  столь
неизменной  в  обычных  речах  политических  ораторов.  Он  читал  лекцию  о
социализме и пролетариате; он был талантливый человек, и в его изложении эти
вещи приобретали какое-то человеческое содержание, и, слушая его, я невольно
думал о том, в какой степени подлинный смысл  этих  проблем  был  искажен  и
изуродован  десятками  невежественных  и  неумных  политических  чиновников,
которые почему-то считались представителями  рабочего  класса  и  стояли  во
главе синдикатов, партий или правительств. Лекция  кончилась  немного  позже
одиннадцати часов вечера. Когда я проходил по площади мимо знаменитой своими
повсеместно рекламируемыми притонами Rue  de  Lappe,  на  углу  остановилось
красное такси и из него вышла Лида, а вслед за ней человек среднего роста  с
темным, худым лицом, в сером костюме и  серой  шляпе,  надвинутой  почти  до
ушей. Он отдаленно напомнил мне хозяина Мишкиной гостиницы,  но  не  потому,
что был на него похож, а оттого, что в его лице  -  насколько  я  успел  его
рассмотреть за несколько секунд - было тоже нечто ублюдочное  и  преступное.
То, что еще  подчеркивало  такое  впечатление,  это  его  выражение  тяжелой
глупости; было видно, что этот человек не привык и не  умел  думать.  Тонкое
лицо Лиды рядом с ним казалось почти отвлеченным.  Мои  глаза  встретили  ее
взгляд, я сделал вид, что не вижу и не узнаю ее; она тоже как будто меня  не
узнала. Я быстро прошел мимо них, но потом остановился и посмотрел, куда они
направились, -  к  освещенному  входу  в  дансинг.  Я  заметил  с  некоторым
удивлением, что Амар, - я не сомневался, что это был  он,  -  шел  не  очень
быстро и слегка волочил левую ногу.
     Это происходило в среду. В субботу вечером я должен был обедать у Павла
Александровича. В четверг, когда мы с ним уславливались об этом по  телефону
и он спрашивал меня, как идут мои дела, я ответил, что почти  не  выхожу  из
дому,  так  как  у  меня   спешная   работа.   Это   точно   соответствовало
действительности: я писал длинную статью о Тридцатилетней  войне,  заказ  на
которую получил один из моих  товарищей,  передавший  его  мне.  Статья  эта
должна была быть подписана фамилией одного  очень  известного  публициста  и
писателя, человека со средствами, заработавшего  крупные  деньги  книгами  о
диктаторах и министрах разных государств. Я не был уверен, что он сам мог бы
написать такую статью, хотя я его лично не знал и мог бы сослаться только на
категорическое утверждение моего товарища, сказавшего  мне,  что  знаменитый
автор "не был  обременен  знаниями  в  какой-либо  области,  за  исключением
благороднейшего скакового спорта". Но дело было даже не в этом, а в том, что
у  знаменитого  журналиста  был  бурный  роман   с   не   менее   знаменитой
кинематографической артисткой. Он ездил с ней по всем модным ночным  кабаре,
возил ее на Ривьеру и в Италию, - одним словом, у него  совершенно  не  было
времени думать о каких бы то ни было  статьях.  Впрочем,  это  случалось  не
впервые в его жизни. Но так или иначе, возможность этого заработка была  для
меня слишком соблазнительна, чтобы ее пропустить. Несколько дней я провел  в
Национальной  библиотеке,  делая  длинные  выписки  из  разных  книг,  потом
принялся за работу дома. До заключительных страниц,  однако,  мне  еще  было
далеко, и я думал о Вестфальском мире с не меньшим нетерпением, чем Ришелье,
но  с  той  разницей,  что  мне  были  известны  его  последствия,   которых
французский кардинал, как, впрочем, любой  его  современник,  предвидеть  не
мог, и в свете которых вся поли гика Франции  начала  семнадцатого  столетия
приобретала совершенно другое значение, чем то,  какое  ей  придавал  и  сам
кардинал, и Pere Joseph, страшный своим личным бескорыстием, по крайней мере
внешним. Но чем больше я думал об этом старом, босом  капуцине,  тем  больше
мне  казалось  несомненным,  что  только  безмерное  и  скрытое   честолюбие
предопределило и его политику, и его жизнь. И мне представлялось чрезвычайно
убедительным утверждение одного из историков этого периода,  который  писал,
что самые опасные люди в политике это  те,  кто  презирает  непосредственные
выгоды своего положения, кто не стремится ни  к  личному  обогащению,  ни  к
удовлетворению классических страстей и  чья  индивидуальность  находит  свое
выражение в защите той или иной идеи, той или иной исторической концепции. К
сожалению, я лишен был возможности высказывать свои собственные  соображения
по  поводу  Тридцатилетней  войны,  и  необходимость  писать  в   совершенно
определенном духе мешала мне и тормозила мою работу. Участь Густава-Адольфа,
в частности, должна была быть оставлена  без  сколько-нибудь  обстоятельного
комментария, так же как роль Валленштейна, которого, однако,  грандиозные  и
хаотические замыслы заслуживали, как мне казалось,  большего  внимания,  чем
политика Ришелье. Мне особенно мешало еще и то, что в отличие от журналиста,
именем которого должна была быть подписана статья  и  которому  была  вполне
безразлична участь любого  исторического  лица,  точно  так  же,  как  любая
историософская идея, меня интересовала судьба всех политических  деятелей  и
полководцев,  участвовавших  в  этой  войне.  И  несмотря  на  трехсотлетнюю
давность, отделявшую меня от них, я ловил себя на том, что  по  отношению  к
каждому из них я испытывал чувства, которые способен был  бы  испытывать  их
современник, - хотя я не мог не понимать, что в изложении  разных  историков
образы этих людей были искажены  и  стилизованы  не  меньше,  чем  они  были
изменены вдохновением Шиллера. Мне казалось, что нельзя  было  относиться  к
Ришелье иначе, чем с  презрением,  как  нельзя  было  не  писать  некоторого
уважения к Pere Joseph. В судьбе Тилли, в убийстве Валленштейна и особенно в
смерти Густава-Адольфа я  искал  некий  скрытый  символический  смысл  -  и,
конечно, все эти соображения были вовсе неуместны для той работы, которую  я
делал. Когда потом мне пришлось встретиться с фиктивным автором этой статьи,
- он оказался толстым, лысым человеком средних  лет,  с  одышкой  и  мутными
глазами, - он искренно удивлялся,  читая  страницы,  которые  я  написал.  Я
думаю, что его расхождение со мной по поводу разных исторических оценок было
бы еще более резким, если бы он имел сколько-нибудь связное представление  о
том, что было темой его статьи. Он немного ее переделал, но так как  у  него
не хватало времени, то он должен был ограничиться чисто  поверхностными,  по
его убеждению,  изменениями:  он  поставил  всюду,  где  мог,  многоточия  и
восклицательные     знаки,      что      придавало      моему      изложению
претенциозно-назидательный вид и  вноси