ло  в  него  оттенок  дурного  вкуса,
которого, как мне казалось, поначалу  не  было,  но  который  был  неизменно
характерен для этого невежественного и развязного человека.
     Но все это произошло несколько позже, а в  пятницу,  часа  в  три  дня,
когда я сидел и писал, в мою дверь постучали. Это меня удивило,  так  как  я
никого не ждал.
     - Войдите! - сказал я.
     Дверь отворилась, и я увидел Лиду. На  ней  был  серый  костюм,  белая,
очень  декольтированная  блузка  и  серая  шляпа.  Глаза  ее  сразу  же  так
пристально уставились  на  меня,  что  я  испытал  некоторую  неловкость.  Я
подвинул ей кресло. Затем я спросил ее, чем я обязан удовольствию ее  видеть
у себя.
     - Я пришла к вам потому, что я считаю вас порядочным человеком.
     - Очень польщен, - сказал я с некоторым  нетерпением.  -  Но  все-таки,
вероятно, ваш визит  имеет  какую-нибудь  более  непосредственную  цель?  Не
пришли же вы ко мне только для того, чтобы поставить меня  в  известность  о
вашей личной оценке моих моральных качеств?
     Она продолжала смотреть на меня в упор, это раздражало меня.
     - Мы с вами недавно встретились, - сказала она.
     - Вы говорите о том вечере, когда мы обедали у Павла Александровича?
     Она взглянула на меня глазами, в которых было выражение скуки и упрека,
и тогда я впервые подумал, что она может быть по-своему умна.
     - Вы непременно хотите разговаривать со мной таким  ироническим  тоном,
явно давая мне понять, что считаете меня дурой?
     Она перешла на французский язык; по-русски такая фраза была бы для  нее
слишком трудна.
     - Боже сохрани!
     -  Вы  видели  меня  на  площади  Бастилии,  куда  я  приехала  с  моим
любовником.
     - Извините меня, ваша личная жизнь меня не касается.
     - Да, да, я понимаю, - сказала она с нетерпением. После ее слов о  том,
что я видел ее на площади Бастилии, было ясно, зачем она пришла ко мне.
     - Я думаю, что вы напрасно теряете время, - сказал я. -  Вы  надеетесь,
что я никому не расскажу об этой встрече, не так ли?
     Она сделала гримасу, точно проглотила что-то невкусное.
     - Да.
     - Слушайте, - сказал я, - я буду с вами совершенно  откровенен.  Вы  не
хотите, чтобы Павел Александрович это узнал, потому что вы боитесь  потерять
ваше положение. Мне тоже не хотелось бы, чтобы это ему стало известно, но по
другой причине: мне его жаль.
     - Но вы меня понимаете?
     - Не будем на этом настаивать, это было бы для вас невыгодно.
     И тогда она заговорила с неожиданным и злобным воодушевлением.
     - Да, конечно, вы этого не понимаете. Parce que, voyez-vous, vous  etes
un monsieur {Да, конечно, вы этого не понимаете, потому что вы,  видите  ли,
мужчина (фр.).}. Вас никто никогда не хлестал по щекам. Вас никто не называл
девкой.
     - On se tromperait de sexe  {В  таком  случае  произошла  бы  ошибка  в
определении пола (фр.).}.
     - Молчите, дайте мне сказать. Вы не таскались по тротуарам, вы не  жили
неделями, не зная, где вы будете ночевать. Вас не толкали полицейские. Вы не
ночевали со вшивыми арабами. Вы не знаете, что значит туземный  квартал,  вы
не дышали этим воздухом. Вы не понимаете, что значит зависеть  от  толстого,
слюнявого клиента.
     Она говорила отрывисто, низким и почти хриплым голосом.
     - Вы не знаете, что значит ненавидеть собственную мать. Вы  не  знаете,
что значит жить всю жизнь  в  нищете.  Вы  ходите  в  университет,  слушаете
лекции, спите в чистой постели, отдаете  ваше  белье  в  прачечную.  On  m'a
traine tout la vie dans la boue, moi {Меня  всю  жизнь  втаптывали  в  грязь
(фр.).}.
     Она остановилась, на ее лице было выражение усталости.
     - А когда я оставалась одна, я  плакала.  Я  плакала  от  отчаяния,  от
нищеты, оттого, что ничего нельзя было сделать. Когда  я  была  девочкой,  я
плакала, потому что мою мать бил ее любовник, и она плакала вместе со  мной.
Что вы знаете обо мне? Ничего. Но когда вы говорите со мной, в вашем  голосе
явно чувствуется презрение, вы думаете, я его не слышу? Да, да,  я  понимаю:
мы принадлежим к двум  разным  мирам,  -  nous  appartenons  a  deux  mondes
differents.
     - Эту фразу вы где-то прочли, - сказал я без всякого раздражения.
     - Может быть. Но вы все-таки обо мне ничего не знаете.
     И она стала говорить о своей жизни. По ее рассказу  выходило,  что  она
действительно никогда ничего не знала, кроме  унижения  и  нищеты.  Ее  мать
посылала ее собирать окурки на тротуарах. Сожитель Зины бил  их  обеих.  Они
пели на улицах и во дворах, откуда их выгоняли, - пели осенью, под дождем, и
зимой, когда дул холодный ветер. Они нередко питались тем, что подбирали  на
Halles. Первую ванну Лида приняла, когда ей было пятнадцать лет.
     Потом, когда все стало совсем невыносимо, она ушла из дома и  уехала  в
Марсель. Денег на билет у нее не было, но она платила за  все  "иначе",  как
она сказала. Из Марселя она попала в Тунис.
     Там она прожила четыре года. Она рассказывала мне о душных  африканских
ночах, о том, как она голодала, о том, чего требовали от нее  арабы,  -  она
называла вещи своими именами. И по мере того, как она  говорила,  я  понимал
то, о чем только подозревал до сих пор, - что она  была  насквозь  пропитана
пороком и нищетой и что действительно она  провела  свою  жизнь  в  каком-то
смрадном аду. Ее били много раз по лицу, по телу, и по голове,  у  нее  было
несколько ножевых ран. Она расстегнула блузку, и я  увидел  под  ее  грудью,
затянутой в бюстгальтер, беловатые шрамы. Она никогда нигде не училась, но у
нее была хорошая память. В Тунисе в течение некоторого времени  она  служила
горничной у старого доктора, в квартире которого была библиотека, по вечерам
она читала книги, которые брала оттуда, и чем больше она читала,  -  сказала
она, - тем безотраднее ей  казалась  ее  собственная  жизнь.  Тогда  же  она
встретила Амара, который был болен и несчастен, как она. У него была чахотка
в острой форме, он не мог больше работать. Она продолжала служить у  доктора
и тратила все, что у нее было, на  Амара,  который,  благодаря  ее  уходу  и
заботам, стал поправляться. Но во всяком случае, к своей прежней  работе  он
вернуться не мог.
     Я слушал ее, не прерывая. Но в этом месте я спросил:
     - А где он работал раньше? Что он делал?
     - Не знаю, - сказала она, - кажется, на какой-то фабрике.
     Она сказала, что любит этого человека больше всего на  свете  и  готова
отдать за него жизнь.
     - В таких вещах редко возникает необходимость, - сказал я, - разве  что
в либретто какой-нибудь оперы. А почему он волочит ногу?
     - Откуда вы знаете?
     - Я видел, как он шел.
     Она опять пристально посмотрела на меня, и в первый раз за все время  я
заметил в ее глазах угрожающее выражение.
     - У него  был  несчастный  случай,  -  сказала  она.  Затем  доктор  ее
рассчитал и она вернулась в Париж. Здесь она встретила Павла Александровича.
Это было на улице, в сумерках; она сидела на скамейке и плакала оттого,  что
Амар остался в Тунисе и у него не было денег,  чтобы  приехать  сюда.  Павел
Александрович  спросил  ее,  почему  она  плачет.  Она  объяснила  ему,  что
чувствует себя несчастной. Но она не сказала об Амаре. Он предложил ей пойти
в кафе и говорил с ней так, как никто и никогда с ней не говорил.  Потом  он
дал ей денег и сказал, что если ей еще что-нибудь будет нужно, то она  может
прийти к нему или позвонить ему по телефону. О  дальнейшем  догадаться  было
нетрудно. Павел Александрович, по словам Лиды, водил ее в Лувр, объяснял  ей
многие вещи, которых она не знала, давал ей читать книги, которые он находил
интересными.
     Несмотря на то явное усилие, которое она делала, чтобы говорить о Павле
Александровиче доброжелательно, ее  враждебное  отношение  к  нему  невольно
угадывалось. Я думаю, она презирала его за доверчивость и ей была  неприятна
мысль о  превосходстве  Павла  Александровича  над  Амаром.  Она  выразилась
несколько иначе, сказав, что испытывает по отношению к Павлу  Александровичу
благодарность, но что, конечно, она его любить не может. Она  не  может  его
любить - и я должен это понять, - и она не может в  то  же  время  жить  без
любви.
     - А теперь скажите мне: разве я не заслужила  хоть  немного  счастья  -
даже ценой обмана?
     Меня несколько раздражала - в патетических местах  -  ее  склонность  к
книжным оборотам, заимствованным из плохих романов. Когда она рассказывала о
Тунисе, о том, что ненавидит свою мать, о побоях, обо всей  своей  невеселой
жизни, она говорила простыми и верными словами.
     - Теперь я в вашей власти, - сказала она. - Вы знаете обо  мне  все,  и
моя судьба и судьба человека, которого я люблю, зависят от вас.  Вы  знаете,
что можете требовать от меня всего, что я могу дать, и вы знаете, что  я  не
могу отказать вам.
     И тогда я впервые посмотрел на нее так, как не смотрел до  сих  пор.  Я
увидел ее ноги в обтянутых чулках, сгиб ее тела в кресле, ее тяжелые  глаза,
тонкое лицо, красный рот и белые волосы, спускавшиеся на плечи. Я  отчетливо
вспомнил вечер в кинематографе и то,  что  было  потом,  и  ее  голое  тело,
отраженное во множестве зеркал. Мне стало душно и холодно в  одно  и  то  же
время. Потом я закрыл глаза, думая о других вещах, - и мне на секунду  стало
ее искренно жаль. Она могла платить за все только одной ценой и была  готова
на  это,  чтобы  сохранить  то,  что  она  называла  любовью  и   что   было
непреодолимым тяготением к этому больному ублюдку,  Амару.  Я  вспомнил  его
лицо и подумал, что оно было необыкновенно выразительно, в том  смысле,  что
на нем как будто была написана его судьба. При взгляде на  него  становилось
ясно, что это лицо обреченного человека и что жизнь, которая ему  предстоит,
не будет долгой: либо он  умрет  от  туберкулеза,  либо  сгинет  от  другого
недуга, либо будет убит при сведении счетов и его труп подберут  полицейские
- с пулей в груди или перерезанным горлом. Во всяком случае, таково было мое
впечатление и ничто не могло его изменить. И жизнь Лиды была связана  с  его
судьбой. Но ни та, ни другая не были в моих руках, в этом она ошибалась.
     Если  бы  мое  внимание  не  было  занято  недавними  соображениями   о
Валленштейне и Густаве-Адольфе, соображениями,  прерванными  приходом  Лиды,
размышлениями по поводу Амара и неотступной мыслью о  том,  что  он  был  ее
любовником, даже если бы не было всего этого, ее слова, - "вы знаете, что  я
не могу отказать вам", - все равно подействовали бы на меня  расхолаживающе,
так как звучали слишком недвусмысленно. Я подумал, невольно пожав  при  этом
плечами, что в моей личной жизни  Вестфальский  мир  играет  тоже  некоторую
роль, несколько меньшую, чем зрительное воспоминание о лице Амара, но все же
несомненную.
     Затем Лида расплылась, я увидел на ее месте мутное белое пятно, в  ушах
начался легкий звон и я почувствовал, что  все  окружающее  меня  становится
невесомым  и  несуществующим.  Это  было  похоже  на  приближение  душевного
обморока, и в этом было чем-то  соблазнительное  ощущение  надвигающегося  и
почти сладостного небытия. Я сделал  над  собой  усилие,  закурил  папиросу,
затянулся несколько раз и сказал:
     - Не буду вас задерживать. Я хочу, однако, сказать вам несколько  слов.
Во-первых,  мне  от  вас  ничего  не  нужно,  запомните  это  раз  навсегда.
Во-вторых, мы действительно, как вы выразились, принадлежим к разным  мирам,
и в том мире,  где  существую  я,  люди  не  шантажируют  других,  не  пишут
анонимных писем и не занимаются доносами ни при каких обстоятельствах. Может
быть, если бы они прожили такую жизнь, как вы, это было бы иначе. То, что вы
имеете право на счастье, - ваше дело. Мне  кажется,  что  это  очень  убогое
счастье. Но если этого вам достаточно,  остается  только  вам  позавидовать.
Если бы мне предложили переселиться в тот мир, где живете вы, я предпочел бы
пустить себе пулю в лоб.
     Потом я встал и прибавил:
     - Желаю вам всего хорошего. Можете быть спокойны, ваш визит  ко  мне  и
этот разговор останутся между нами.
     И после ее ухода что-то дрогнуло и исчезло; несколько секунд было пусто
и тихо. затем я услышал безмолвный и бесформенный  грохот  -  и  понял,  что
слежу за сражением, исход которого давно был решен, и  его  нельзя  было  ни
изменить, ни отсрочить, тем самым  сражением  при  Лютцене,  которое  играло
такую значительную роль в истории Тридцатилетней войны.
     В этот период моей жизни время проходило почти незаметно для меня;  это
было одно из наименее устойчивых представлений, которые  я  знал.  Я  только
позже понял, что все мои силы поглощались постоянным напряжением, в  котором
я находился и которое было отражением глухой внутренней борьбы,  никогда  не
прекращавшейся. Она шла чаще всего в глубине моего сознания,  в  темных  его
пространствах, вне  возможности  сколько-нибудь  логического  контроля.  Мне
начинало казаться иногда, что я близок к победе  и  что  недалек  тот  день,
когда и все мои тягостные видения  исчезнут,  не  оставив  даже  отчетливого
воспоминания. Во всяком случае, они теперь все чаще и чаще становились почти
бесформенными;  передо  мной  мелькали   неопределенные   обрывки   чьего-то
существования,   не   успевающие   проясниться,   и   мое   возвращение    к
действительности всякий раз приходило скорее, чем раньше. Но это еще не было
победой: время от времени все вдруг тускнело и  расплывалось,  я  переставал
слышать шум улицы  или  говор  людей  -  и  тогда  я  с  тупым  ужасом  ждал
возвращения одного из тех длительных кошмаров, которые я знал  так  недавно.
Это продолжалось несколько бесконечных  минут;  потом  в  мои  уши  врывался
прежний гул, меня охватывала короткая дрожь и за пей следовало успокоение.
     Так проходили недели и месяцы. Летом Павел Александрович и Лида  уехали
в окрестности Фонтенбло, куда он меня неоднократно приглашал и куда я так  и
не собрался. Я оставался в Париже совершенно один и проводил  время  главным
образом в чтении и долгих прогулках, и у меня не было  денег,  чтобы  уехать
куда бы то ни было. Потом наступила осень; из притворенного окна  уже  тянул
почти зимний холодок. Весь январь месяц я провел в  непонятном  и  тягостном
томлении; каждое утро я просыпался с предчувствием катастрофы, и каждый день
проходил совершенно благополучно. Это состояние раздражало и утомляло меня -
и я только изредка освобождался от него и становился таким, каким мне всегда
хотелось быть:  нормальным  человеком,  которому  не  угрожает  ни  душевный
обморок, ни припадок безумия. Таким, в частности, я чувствовал  себя  всякий
раз, когда я попадал к Павлу Александровичу.
     Я обедал у него однажды февральским  холодным  вечером.  Лиды  не  было
дома, мы  сидели  с  ним  за  столом  вдвоем,  и  он  был  в  созерцательном
настроении. Затем мы перешли в кабинет, куда был подан  кофе  и  где  стояла
бутылка очень крепкого и  сладковатого  вина,  которого  я  выпил  несколько
глотков и которого он, по обыкновению, не  пил  вовсе.  Он  был  в  домашнем
бархатном пиджаке, но в рубашке с накрахмаленным воротничком. Я  смотрел  на
него и думал, что, вероятно, теперешний период его жизни - самый счастливый,
что лучшего времени он никогда не знал.  Мне  казалось,  что  ошибочным  это
впечатление не могло быть. Все в нем - его движения, одновременно  медленные
и уверенные, его походка, его манера себя  держать,  интонации  его  голоса,
который как  будто  бы  стал  глубже  и  значительнее,  чем  раньше,  -  все
подтверждало такое убеждение. В кабинете было очень тепло, особенно  потому,
что, кроме центрального отопления, горел еще камин, и  от  легкого  движения
воздуха чуть-чуть шевелились тяжелые портьеры на окнах. Я сидел в  кресле  и
остановившимся взглядом смотрел в огонь. Потом  я  перевел  глаза  на  Павла
Александровича и сказал:
     - Вы знаете, вот я смотрю на это маленькое пламя, и мне вдруг  начинает
казаться, что время незаметно уходит назад, все дальше и дальше, и  по  мере
того, как оно уходит, я претерпеваю неуловимые изменения, - и вот,  я  ловлю
себя на том, что я ясно вижу, как я сижу, голый и покрытый шерстью, у  входа
в дымную пещеру каменного века, перед костром, который разложил мой  далекий
предок. Этакий милый вид атавизма.
     - Я думаю, что вне атавизма мы вообще не существуем,  -  сказал  он.  -
Все, что нам принадлежит, все, что мы знаем, все, что мы чувствуем,  мы  это
получили во временное пользование от умерших людей.
     - Временное?
     - Конечно, как же может быть иначе? Жаркое пламя дрожало над углями,  и
иногда слышался тихий шелест их смещения. От тепла мне хотелось спать. Павел
Александрович сказал:
     - А я все чаще и чаще думаю о смерти вообще.  Не  потому,  чтобы  я  ее
предвидел в ближайшем будущем, а оттого, наверное, что возраст уже почтенный
и это в какой-то степени,  мой  юный  друг,  естественно  именно  для  моего
возраста. И что самое удивительное, я думаю о ней без всякого ужаса  и  даже
огорчения.
     - Вероятно, потому, что эти мысли носят чисто теоретический характер.
     -  Не  только,   мне   кажется.   Есть   в   этой   перспективе   нечто
соблазнительное,  нечто  неподдельно  торжественное  и  самое  значительное.
Вспомните слова панихиды: "в лоне Авраама, Исаака и Иакова упокой..."
     "В лоне Авраама, Исаака и Иакова..." Я сразу увидел перед собой  гулкие
своды церкви, чей-то безыменный гроб, священника,  дьякона,  кадила,  иконы,
неподвижный полет раззолоченных ангелов на Царских вратах и надпись наверху,
над ангелами, над всем этим наследством тысячелетий христианства:  "приидите
ко Мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы".
     - Вы верите в Бога, Павел Александрович?
     - Раньше плохо верил, теперь верю. Тому, кто прошел через годы  нищеты,
легче верить, чем другому. Потому что, видите ли, христианство  это  религия
бедных людей, и недаром в Евангелии есть слова по этому поводу, которые  вы,
наверное, помните.
     - Да, да, - сказал я. - Но я помню не только это. Мне пришлось  однажды
читать поучительнейшую энциклику папы, забыл которого, где доказывалось, что
взгляды церкви на богатство и бедность надо  уметь  правильно  толковать.  В
частности, об отдаче бедным не только всего имущества, но даже  десятой  его
части не может быть и  речи:  это  недоразумение.  Десятая  часть  -  это  с
процентов  от  дохода.  Капитал  же  никакому  христианскому  обложению   не
подлежит.
     Но это, конечно, анекдотично, и если есть ад,  то  я  думаю,  там  этот
папа, жарясь много столетий  на  гигантской  сковороде,  успел  понять  свое
гибельное заблуждение по поводу взглядов церкви на имущественный вопрос.
     - Раньше я думал, что умру так же, как умирали мои товарищи с rue Simon
le Franc, - продолжал Щербаков. - То есть что однажды  на  рассвете  зимнего
дня мой труп  найдут  где-нибудь  недалеко  от  Сены,  рядом  со  скамейкой,
покрытой инеем. Это было бы естественно.
     Небольшая лампа с абажуром освещала его лицо, спокойное и задумчивое.
     - И знаете, эта мысль мне всегда была обидна, я с завистью  смотрел  на
богатые похороны, вплоть до того, что мечтал: вот  бы  мне  так  умереть.  И
теперь я иногда представляю себе собственную  кончину  именно  так,  не  без
некоторого, я бы сказал, даже уюта:
     завещание, нотариус, долгая болезнь, воспитывающая во  мне  смирение  и
готовность  к  последнему  переходу,   предсмертное   причащение,   траурное
объявление в газете - "со скорбью извещают  о  смерти  Павла  Александровича
Щербакова"... потом день и час погребения...
     - Подождите, подождите, Павел Александрович, - сказал я, - что  это  за
похоронная поэма? К тому же, насколько я знаю, у  вас  нет  ни  близких,  ни
знакомых, не считая ваших недавних коллег, завещание вам  оставлять  не  для
кого - и кто придет на ваши похороны? Так что  даже  с  точки  зрения  чисто
обстановочной, т