й потчевать меня, и им все казалось мало; откупоривая
бутылки, я  выпил немного пива, и этот пикник у дороги запомнился мне на всю
жизнь. На фру Фалькенберг я избегал смотреть, чтобы не смущать ее.
   Дамы болтали меж собой  и  время от  времени ласково обращались ко мне.
Фрекен Элисабет сказала:
   - Правда, приятно закусить вот так на свежем воздухе? Как вы находите?
   Она не сказала мне "ты", как раньше.
   - Для  него это  привычно,-  заметила  фру Фалькенберг.- Он каждый день
обедает в лесу.
   Ах,  этот  голос, эти  глаза,  эта  нежная  женственная  рука,  которая
протягивала мне стакан...
   Я тоже мог бы рассказать кое-что интересное о  том,  как  живут люди на
белом свете, поправить их, когда они болтали всякий вздор,  понятия не имея,
как ездят верхом на верблюдах или собирают виноград.
   Но я поспешил кончить еду, взял ведро и пошел за водой,  чтобы  еще раз
напоить лошадей,  хотя надобности  в этом никакой не было; дойдя до ручья, я
уселся на берегу.
   Немного погодя фру Фалькенберг крикнула мне:
   -  Подите,  пожалуйста,  к   лошадям!   Мы   хотим  нарвать  хмеля  или
каких-нибудь красивых листьев,
   Но  когда  я подошел  к  коляске, они передумали, потому что хмель  уже
осыпался, а рябины и красивых листьев не было.
   - В эту пору лес совсем голый,- сказала фрекен. И спросила,  пристально
глядя на меня: - Послушайте, ведь здесь нет кладбища и вам негде бродить?
   - Кажется, нет...
   - Как же вы обходитесь?
   И она  рассказала  фру Фалькенберг, что я такой  странный,  каждую ночь
ходил  на кладбище  и разговаривал с мертвецами. Там-то  я  и придумывал все
свои машины.
   Я не знал, что на это сказать, и спросил, как здоровье Эрика.
   - Помнится, лошади понесли, он расшибся и харкал кровью.
   - Ему лучше,- коротко ответила фрекен.- Но не пора ли в путь, Ловиса?
   - Можем мы ехать дальше?
   - Когда вам будет угодно,- ответил я.
   И мы поехали.
   Час  проходит  за  часом, солнце  клонится  к  закату,  свежеет,  тянет
сыростью: понемногу поднимается ветер, начинает падать мокрый снег. Остаются
позади приходская церковь, лавки, хутора.
   И вдруг мне стучат в стекло.
   - Не  здесь ли  вы катались ночью на чужих лошадях? - спрашивает фрекен
со смехом.- Вообразите, до нас дошел слух об этом.
   Обе дамы принялись смеяться.
   Я ответил, нимало не смутившись:
   - И все же ваш отец хочет взять меня в работники, не так ли?
   - Так.
   -  Ну,  раз уж мы заговорили об этом,  позвольте вас  спросить, фрекен,
откуда ваш  отец узнал,  что я работаю  у  капитана  Фалькенберга?  Ведь вы,
кажется, сами удивились, когда меня увидели?
   Она подумала немного, взглянула на свою подругу и ответила:
   - Я написала об этом домой.
   Фру Фалькенберг опустила глаза.
   Я заподозрил, что фрекен солгала. Но она так ловко вывернулась, что мне
нельзя было ее уличить. Вполне вероятно, что она написала домой что-нибудь в
таком роде: "А знаете, кого я здесь встретила? Того самого человека, который
сделал нам водопровод, теперь он работает у капитана лесорубом..."
   Но когда мы приехали, оказалось, что пастор вот уж три недели как нанял
работника. Этот новый работник вышел подержать лошадей.
   Я  ломал себе голову  и никак не  мог понять, почему же в  таком случае
именно меня попросили ехать сюда? Может быть,  чтобы мне было не так обидно,
что  Фалькенберга позвали  в  гостиную и попросили  спеть?  Но  как  они  не
понимают, что  я в скором  времени  закончу работу над  своим изобретением и
милость их мне не нужна?
   Я молчал, хмурился  и был недоволен  собой; на  кухне,  когда я ужинал,
Олина долго  благодарила  меня за водопровод,  потом я пошел присмотреть  за
лошадьми. А когда стемнело, я взял одеяло и отправился на сеновал...
   Я проснулся от чьего-то прикосновения.
   - Зачем  ты  лег здесь, ведь  так можно простудиться насмерть,- сказала
жена пастора.- Пойдем, я уложу тебя в доме.
   Мы  начали спорить, потому что я  не хотел идти  в  дом, и заставил  ее
сесть  рядом со  мной. Эта женщина  была полна  страсти, а  может  быть, она
просто  была дитя природы. В ней  звучала чудесная мелодия, и я закружился в
вихре этой музыки.


XXIV

   С утра  я был настроен уже не  так  мрачно,  поостыл, успокоился и стал
рассуждать здраво. Конечно, для моего блага лучше было и не  уходить отсюда,
наняться к пастору в работники, стать первым среди равных.
   Ведь я уже успел привыкнуть к тихой деревенской жизни.
   Фру Фалькенберг  стояла  посреди  двора.  Золотоволосая,  с  непокрытой
головой, она была высокая и стройная, как колонна.
   Я пожелал ей доброго утра.
   - Доброе утро,- ответила она и, легко  ступая, подошла ко  мне. Понизив
голос,  она  сказала: -  Вчера вечером я  очень хотела  поглядеть,  как  вас
устроили на ночлег,  но мне  нельзя  было выйти.  Впрочем, выйти было можно,
только... Вы ведь легли на сеновале?
   Я слушал ее, как во сне, и не в силах был ответить.
   - Что же вы молчите?
   - Спал ли я на сеновале? Да.
   - Вот как? И хорошо ли вам спалось?
   - Да.
   - Так. Ну что ж. Сегодня мы едем домой.
   Она повернулась и пошла прочь, покраснев до корней волос...
   Прибежал Харальд и попросил меня сделать ему змей.
   - Ладно, так и быть,-  сказал я, стараясь совладать с собой.  -  Сделаю
тебе большой-пребольшой змей, он взлетит к самым облакам. Непременно сделаю.
   Мы  с Харальдом мастерили змей часа два, этот славный  мальчик старался
от души,  а  я думал совсем о другом. Мы  сплели из  бечевки  длинный хвост,
привязали  его к  змею  да еще приклеили для прочности; фрекен  Элисабет два
раза подходила к нам и  смотрела,  как мы справляемся с делом, вид у нее был
уже не такой свежий и оживленный, как раньше, но меня  это не трогало, я  ее
будто и не замечал.
   Но вот мне велено запрягать. И хотя нужно поторапливаться,  потому  что
дорога предстоит дальняя, все  же я посылаю Харальда  с просьбой повременить
полчаса. Мы трудимся в поте лица, и наконец  все  готово. Завтра, когда клей
подсохнет,  Харальд запустит змей  и будет провожать его взглядом, и  в  его
душе всколыхнется такое же неведомое волнение, какое сейчас всколыхнулось во
мне.
   Лошади запряжены.
   Фру  Фалькенберг  выходит из дома, и все пасторское семейство провожает
ее.
   Пастор и его жена узнали меня, они отвечают на мой поклон и говорят мне
несколько любезных слов; но  они даже не обмолвились о том, что хотели взять
меня  в работники. Голубоглазая пасторша стоит и лукаво поглядывает  на меня
искоса, будто накануне она меня и в глаза не видела.
   Фрекен Элисабет приносит  корзинку с припасами и помогает своей подруге
усесться поудобнее.
   - Может  быть, все-таки  дать тебе еще что-нибудь теплое? -  спрашивает
она в который уж раз.
   - Нет, спасибо, я не озябну. До свиданья, до свиданья!
   - Будьте таким же молодцом, как вчера,- говорит фрекен и  кивает мне на
прощание.
   Мы трогаемся.
   День стоит сырой и холодный,  я  сразу вижу, что фру Фалькенберг  плохо
укутана и ей холодно.
   Мы едем час за часом, лошади, чувствуя, что мы возвращаемся домой, сами
бегут рысью, я держу вожжи,  и руки мои стынут  без рукавиц.  Завидев  домик
неподалеку от  дороги, хозяйка стучит в стекло и говорит, что время обедать.
Она выходит из коляски, вся посиневшая от холода.
   - Пообедаем в  этом  домике,- говорит она.-  Как управитесь с лошадьми,
приходите туда, да не забудьте прихватить корзинку.
   И она поднимается по косогору.
   "Она решила обедать у чужих людей, потому что замерзла,- думаю я.- Ведь
не меня же она в  самом деле боится..." Я привязал лошадей и задал им корму;
похоже было,  что  пойдет  снег,  поэтому я накрыл  их  куском промасленного
холста, похлопал по крупам и, захватив корзинку, пошел к домику.
   Старушка,  хлопотавшая над кофейником, подняла  голову,  пригласила нас
войти и снова занялась своим делом.  Фру Фалькенберг распаковала корзинку  и
сказала, не глядя на меня:
   - Ну как, уделить вам кусочек и сегодня?
   -- Да, спасибо большое.
   Мы едим молча. Я сижу  на скамеечке  у  двери,  поставив  тарелку подле
себя; а  фру Фалькенберг устроилась у стола, она не отрываясь смотрит в окно
и  почти  ничего не  ест. Время  от времени  она  перебрасывается  словом со
старухой и поглядывает,  не опустела ли моя тарелка. В домике тесно, от меня
до окна не больше двух шагов, и мы сидим все равно что рядом.
   Кофе готов, но  на моей скамеечке нет места  для чашки,  и я держу ее в
руке. Вдруг  фру Фалькенберг поворачивается  ко мне  и  говорит, не поднимая
глаз:
   - За столом есть место.
   Я слышу, как громко колотится мое сердце, и бормочу:
   - Спасибо, мне и здесь удобно... Я уж лучше...
   Сомнений нет -  она взволнована,  опасается, как бы  я  чего-нибудь  не
сказал или не сделал; тотчас она  снова отворачивается, но я вижу, как бурно
вздымается ее грудь. "Не  бойся,- думаю я,- скорей я  откушу себе язык,  чем
скажу хоть слово!"
   Мне нужно поставить пустую тарелку и  чашку  на  стол, но  я  боюсь  ее
испугать, а она сидит  все так же, отвернувшись. Я тихонько  звякнул чашкой,
чтобы привлечь к себе ее внимание, поставил посуду на стол и поблагодарил.
   Она спрашивает меня, словно я гость:
   - Вы сыты? Может быть, еще?..
   - Нет,  спасибо большое...  Позвольте, я уложу все обратно в  корзинку?
Боюсь только, что я не сумею сделать это как следует.
   И  я  гляжу на  свои  руки,- в  тепле  они распухли,  стали неловкими и
толстыми,  так что мне никак невозможно уложить  корзинку. Она догадалась, о
чем я думаю, тоже  взглянула  на мои руки,  опустила глаза в пол и  сказала,
пряча улыбку:
   - Разве у вас нет рукавиц?
   - Нет, они ведь мне ни к чему.
   Я вернулся на  скамеечку и  ждал, пока  фру Фалькенберг уложит припасы,
чтобы отнести корзинку. Но она  вдруг снова повернулась  ко  мне и спросила,
все так же не поднимая глаз:
   - Откуда вы родом?
   -- Из Нурланна.
   Пауза.
   Немного погодя я сам осмелился спросить:
   - Фру бывала там?
   - Да, в детстве.
   Она поглядела на часы, как бы пресекая  дальнейшие вопросы  и напоминая
мне в то же время, что надо торопиться. Я тотчас встал и пошел к лошадям.
   Уже смерклось, небо потемнело, пошел мокрый снег. Я  потихоньку  взял с
козел свое одеяло и спрятал его под переднее сиденье коляски, потом напоил и
запряг  лошадей.  Увидев хозяйку,  я  пошел ей навстречу, чтобы взять у  нее
корзинку.
   - Куда вы?
   - Хотел вам помочь.
   - Благодарю вас, это лишнее. Корзинка ведь почти пустая.
   Мы  подошли  к  коляске,  она  села,  и я стал  помогать  ей  укутаться
потеплее. Я нашарил под сиденьем  одеяло и вытащил его, держа  так, чтобы не
видна была кайма.
   - Ах, как это удачно! - сказала фру Фалькенберг.- Где же оно было?
   - Здесь.
   - У пастора мне предлагали целый ворох одеял, но ведь потом у  меня так
долго не было бы  случая  их  вернуть... Нет, спасибо,  я сама... Нет,  нет,
спасибо... Садитесь.
   Я захлопнул дверцу и влез на козлы.
   "Если  она еще  постучит в окошко,  это будет означать, что  она  хочет
вернуть мне одеяло, но я ни за что не остановлюсь",- подумал я.
   Час проходит за часом, темно, хоть глаз выколи,  мокрый снег валит  все
сильней,  и дорогу вконец развезло. Время  от  времени я спрыгиваю с козел и
бегу рядом с коляской, чтобы согреться; я вымок до нитки.
   Мы уже почти дома.
   "Если окна освещены, она может узнать мое одеяло",- подумал я.
   Как на грех, в окнах горел свет, хозяйку ждали.
   Поневоле я остановил лошадей, не доезжая крыльца, и открыл дверцу.
   - Что там у вас случилось?
   - К  сожалению, мне  придется просить вас  выйти здесь.  Такая грязь...
колеса вязнут...
   Наверное,  ей представилось,  будто  я  невесть  что  замышляю,  и  она
воскликнула:
   - Да езжайте вы, ради всех святых!
   Лошади дружно взяли с места, и я осадил их у ярко освещенного крыльца.
   Из дома вышла  Эмма. Хозяйка отдала ей одеяла,  которые свернула еще  в
коляске.
   -- Спасибо, что довезли,- сказала она мне.- Боже мой, как вы промокли!


XXV

   Неожиданная новость свалилась на меня, как снег на  голову: Фалькенберг
нанялся к капитану в работники.
   Стало быть, он нарушил наш  уговор и бросил меня  на произвол судьбы. Я
совершенно сбит с толку. Что ж, ладно, утро вечера мудренее. Но уже два часа
ночи,  а мне никак не уснуть, я дрожу от холода и думаю.  Тянутся часы, я не
могу согреться,  и  меня начинает трепать лихорадка, я мечусь в жару...  Как
она меня  боялась, не  решилась  даже пообедать на воздухе и за весь день не
взглянула на меня ни разу...
   Но  вот  мысли   мои  проясняются,  я  понимаю,   что  могу   разбудить
Фалькенберга, могу  проговориться  в бреду, и, стиснув зубы,  я  вскакиваю с
постели.  Натянув  одежду,  я  кое-как  сползаю с лестницы  и бегу  прочь от
усадьбы. Понемногу я согреваюсь и сворачиваю  к лесу, туда, где мы работали,
а по лицу моему катятся капли пота и дождя. Только бы мне отыскать пилу, и я
живо избавлюсь от лихорадки; это старое, испытанное средство. Пилы мне никак
не найти, зато  нашелся  топор, который  я  спрятал  в субботу вечером, и  я
принимаюсь  рубить. Вокруг темень,  я  ничего не  вижу, но работаю наощупь и
валю дерево за деревом. Пот заливает мне лицо.
   Наконец, выбившись из сил, я кладу топор на прежнее место; уже светает,
и я спешу вернуться домой.
   - Где тебя черти носили? - спрашивает Фалькенберг.
   Я не  хочу объяснять ему, что вчера простудился, ведь он все разболтает
на кухне, и бормочу, что сам не знаю.
   - Ты, верно, был у Реннауг,- говорит он.
   Я отвечаю, что он угадал, да, я был у Реннауг.
   - Ну, это не мудрено угадать,-  говорит он.- А я вот больше к девчонкам
ни ногой.
   - Значит, ты женишься на Эмме?
   - Да, может статься. А, право слово, досадно, что тебя не было. Ты тоже
мог бы присвататься к которой-нибудь из служанок.
   И он пускается в рассуждения о том, что  любая из них пошла бы за меня,
но я больше не нужен капитану. Назавтра мне незачем даже идти в лес... Голос
Фалькенберга доносится словно бы издалека, я погружаюсь в глубины сна.
   К утру лихорадка отпускает меня, я еще чувствую слабость,  но все равно
собираюсь в лес.
   -  Тебе незачем  надевать  рабочую блузу,- говорит Фалькенберг.- Я ведь
тебе сказал.
   Что же, он прав. И все-таки  я  надеваю блузу, потому что вся остальная
моя одежда мокрая. Фалькенберг сконфужен, ведь он нарушил наш уговор; в свое
оправдание он говорит, будто думал, что я наймусь к пастору.
   - Стало быть, ты не пойдешь на железную дорогу? - спрашиваю я.
   - Гм.  Нет, пожалуй,  это не годится.  Посуди сам, сил моих  больше нет
бродяжничать. А лучшего места, чем здесь, не сыщешь.
   Я притворяюсь равнодушным и  перевожу разговор  на  Петтера, словно его
судьба  вызывает  у  меня горячее  участие -  бедняга, вот  кому  хуже  всех
придется, его теперь вышвырнут вон, останется без крова.
   - Скажешь тоже  -  без крова! - возражает  Фалькенберг.-  Он провалялся
здесь  законный  срок,  сколько  положено  по  болезни,  и  теперь  вернется
восвояси. Ведь у его отца собственный хутор.
   И Фалькенберг признается,  что  с тех пор, как мы расстались, его мучит
совесть. Если б не Эмма, он плюнул бы на капитана.
   - Вот, возьми,- говорит он.
   - Что это?
   -  Рекомендации. Мне  они уже не нужны,  а тебе пригодятся  при случае.
Вдруг ты надумаешь стать настройщиком.
   Он протягивает мне бумаги и ключ для настройки.
   Но у меня не такой хороший слух, как у Фалькенберга,  мне все это ни  к
чему, и я говорю, что мне легче точило настроить, чем пианино.
   Фалькенберг смеется, у него камень  с души  свалился,  когда он увидел,
что я не унываю...
   Фалькенберг  ушел. А мне  спешить  некуда, я ложусь  одетый на постель,
лежу и думаю. Что ж, работа все равно кончена,  так или иначе надо  уходить,
не  век  же здесь жить,  в  самом деле. Только  вот никак  я не ожидал,  что
Фалькенберг останется. О господи, если б капитан взял меня, я работал  бы за
двоих! А может быть, попробовать как-нибудь отговорить Фалькенберга? В конце
концов,  замечал  же  я, что капитану не очень-то приятно держать работника,
который носит его фамилию. Но, видно, я все-таки ошибался.
   Мысли теснились  у меня  в голове. Ведь мне не в  чем себя упрекнуть, я
работал на совесть и, занимаясь своим изобретением,  не украл  у капитана ни
секунды времени...
   Потом я задремал, и меня разбудили шаги на лестнице. Не успел я встать,
как капитан уже появился в дверях.
   - Нет,  нет, лежите, пожалуйста,- сказал он ласково и хотел  уйти.- Или
ладно, раз уж я вас разбудил, может быть, мы с вами сочтемся?
   - Да, конечно. Если капитану угодно...
   - Откровенно говоря, мы с вашим товарищем полагали, что вы останетесь у
пастора,  и  потому... А  сезон  кончился,  и в  лесу  невозможно  работать.
Впрочем,  там  еще остается небольшой участок. Но  вот какое дело -  с вашим
товарищем я уже рассчитался, и не знаю теперь...
   - Само собой, я согласен на ту же плату.
   - Но мы с ним рассудили, что вам полагается прибавка.
   Фалькенберг не говорил  про это ни слова, и я  сразу понял, что капитан
все решил сам.
   - У нас с ним был уговор получать поровну,- сказал я.
   - Но ведь он работал у  вас  под началом. И по справедливости  я должен
накинуть вам по пятьдесят эре за день.
   Поскольку он не  оценил  мое  великодушие,  я  перестал спорить  и взял
деньги. При этом я обмолвился, что ожидал получить куда меньше.
   Капитан сказал:
   -  Ну  и  прекрасно.  А вот вам рекомендация,  в  которой сказано,  как
добросовестно вы работали.
   И он протянул мне бумагу.
   Это был  простой и добрый  человек.  И  если он ни  слова не  сказал  о
водопроводе, который предполагалось проложить весной, значит, у него были на
то свои причины, и я не хотел задавать ему неприятные вопросы.
   Он спросил:
   - Итак, вы идете на железную дорогу?
   - Право, я сам еще не решил.
   - Ну что ж, спасибо за все.
   Он пошел к двери.
   И тут я, болван этакий, не удержался:
   - А не найдется ли у капитана какой работы попозже, весной?
   - Не знаю, там  видно будет.  Я... Это  зависит...  А  как вы  намерены
распорядиться своей пилой?
   - Если позволите, я пока оставлю ее здесь.
   - Разумеется.
   Капитан  ушел,  и  я  остался сидеть на постели.  Ну вот,  все кончено.
Господи, господи, помилуй нас, грешных! Сейчас девять часов, она уже встала,
она там, в доме, который виден отсюда через окно. Надо мне уходить.
   Я отыскал свой мешок, уложил вещи, натянул поверх блузы мокрую куртку и
собрался идти. Но вместо этого я снова сел.
   Вошла Эмма и сказала:
   - Иди завтракать! - Я увидел у нее  в руках свое одеяло, и меня охватил
ужас.- А еще фру велела спросить, не твое ли это одеяло.
   - Это? Нет. Мое у меня в мешке,
   И Эмма унесла одеяло.
   Я ни  за что  на  свете  не мог  сознаться. Пропади  оно пропадом,  это
одеяло!.. Может, мне спуститься вниз и позавтракать?  Это прекрасный  случай
проститься с нею и поблагодарить. Все получится как бы само собой.
   Эмма снова приносит аккуратно сложенное одеяло и кладет его на табурет.
   - Иди скорей, кофе простынет,- говорит она.
   - А зачем ты положила здесь одеяло?
   - Хозяйка велела.
   -- Наверное, оно Фалькенбергово,- бормочу я.
   Эмма спрашивает:
   - Ну как, ты уходишь?
   - Да, ухожу, раз ты знать меня не хочешь.
   - Ишь ты какой! - говорит Эмма, бросив на меня быстрый взгляд.
   Я спускаюсь следом за ней на кухню; через окно я вижу, как капитан идет
по дороге в лес. Я рад, что он ушел.  Может  быть, теперь его жена выйдет из
спальни.
   Позавтракав, я встаю из-за стола. Не лучше сразу же уйти? Да, так будет
лучше. Я прощаюсь со служанками и шучу с каждой по очереди.
   - Надо бы и с госпожой проститься, только вот не знаю...
   -- Она у себя, я сейчас спрошу.
   Эмма  уходит,  но   тотчас   возвращается.  Госпожа   прилегла,  у  нее
разболелась голова. Но она велела кланяться.
   - Заходите к нам,- говорят м