еня с точки зрения чувств, я решил устроить его жизнь
- я бы и для себя самого это сделал, если б можно было. Учтите, что и он был
не кто-нибудь, а пудель. Как-то  одна дама говорит мне: "Ах, какой миленький
песик!" -  и  спрашивает,  мой  ли  он  и нельзя  ли  его  купить.  Ходил  я
оборванцем, вид у меня не тутошний, так что ей стало ясно, что собака совсем
другой породы.
   Я продал ей  Супера  за пятьсот франков, и он того  стоил. Я запросил с
этой  женщины  пять  сотен,  потому что хотел быть уверенным, что у нее есть
средства.  Попал я удачно, у  нее была даже машина  с шофером, и она тут  же
впихнула Супера внутрь - на случай, если у меня окажутся родители и поднимут
хай. Вы не  поверите  тому, что я сейчас скажу. Взял я эти пятьсот франков и
зашвырнул их  в  сточную яму. Потом сел на  тротуар и заревел в  три  ручья,
размазывая кулаками слезы, но был счастлив. У мадам Розы было ненадежно, все
мы висели на волоске - с больной старухой,  без денег, да еще с Общественным
призрением на нашу голову, а такая жизнь не для собаки.
   Когда  я вернулся  домой и сказал  ей,  что  продал  Супера за  пятьсот
франков и швырнул деньги в сточную канаву, мадам Роза прямо-таки посинела от
страха, потом глянула на меня и  понеслась запираться на два оборота в своей
каморке. С той поры  она всегда ночью запиралась на ключ, на случай,  если я
опять свихнусь, возьму и перережу ей горло. Остальные пацаны,  когда узнали,
подняли страшный гвалт, потому что не любили Супера по-настоящему, он им был
нужен просто для забавы.
   Нас тогда  была  целая куча, человек семь,  если не восемь. Помню, была
Салима,  которую  матери  удалось  спасти,  когда соседи  донесли,  что  она
панельная, и Общественное призрение за  недостойный образ жизни  устроило на
нее  налет.   Она  прервала  клиента  и  сумела  выдворить  Салиму,  которая
пережидала на кухне, через окно и  спрятать ее на всю ночь в мусорном ящике.
Утром она заявилась к мадам Розе с девчонкой, пахшей помойкой и  почти что в
истерике. Мимоходом побывал у нас еще Антуан - он был  всамделишный француз,
единственный в своем  роде, и все  таращились на него, чтобы увидеть, как же
это бывает. Но ему было всего два года, так что мы  мало чего  разглядели. А
больше  я и  не  помню, кто был, все то и дело  менялись  вместе с матерями,
которые то  приводили, то забирали  своих  детей.  Мадам Роза говорила,  что
женщинам, которые борются за  жизнь,  недостает моральной поддержки,  потому
что сутилеры  теперь  сплошь  и рядом не  делают свое  дело как  полагается.
Женщинам  нужны дети  как смысл  жизни. Они  приходили часто  - когда у  них
бывала передышка  или  когда  заболевали  - и  уезжали  за  город  со  своим
карапузом, чтобы на  него нарадоваться. Я  так и не  уразумел, почему только
тем  шлюхам,  которые  зарегистрированы,  запрещают  иметь  детей, другие-то
рожают в  свое  удовольствие. Мадам Роза  считала,  это  все потому,  что во
Франции постель возвеличивают как нигде, тут из нее делают такой культ,  что
и представить себе невозможно, коли сам  не видел. Главней постели, говорила
мадам Роза,  да еще  Людовика Четырнадцатого у них  во Франции  нет  ничего,
потому-то  на  проституток,  как  их  называют, вечные  гонения:  порядочным
женщинам хочется иметь  на постель монополию. Сколько я видел у нас рыдающих
мамаш - на  них донесли  в полицию, что при своей профессии  они  обзавелись
детьми, и они помирали со страху. Мадам Роза их  успокаивала и рассказывала,
что  у  нее есть один полицейский комиссар, который сам  родился  от шлюхи и
теперь ей, мадам Розе, покровительствует, а  один знакомый еврей снабжает ее
липовыми документами,  про  которые  никто  ничего  не  скажет,  до того они
настоящие. Этого  еврея  я никогда  не  видел,  потому  что мадам  Роза  его
скрывала.  Они познакомились  в  еврейском  общежитии в Германии, где их  по
ошибке не  истребили, и  поклялись друг дружке, что  больше  не  дадут  себя
зацапать.  Еврей этот  обретался где-то во французском квартале и фабриковал
поддельные  бумаги  как бешеный.  Его-то  заботами мадам  Роза и  заполучила
документы, которые подтверждали, что она -  это не  она вовсе,  а такая, как
все. С такими бумагами, говорила мадам Роза, даже израильтянам  ни в  чем ее
не  уличить. Само собой, на этот счет она все равно не была совсем спокойна,
потому что для этого надо умереть. Жизнь - всегда паника.
   Так  вот, я говорил, что  пацаны  долго бузили, когда я  отдал  Супера,
чтобы  обеспечить ему будущее, которого  у  нас не было, - все бузили, кроме
Банании,  который,  как  всегда,  был  страшно доволен. Я вам  говорю,  этот
паршивец был не от мира сего: ему  стукнуло целых четыре  года, а он все еще
радовался жизни.
   Назавтра  мадам  Роза  первым делом  потащила  меня к  доктору  Кацу  -
посмотреть, не свихнулся ли я. Мадам Роза хотела, чтобы у меня взяли кровь и
проверили, не сифилитик ли я, как всякий араб, но доктор Кац просто зашелся,
аж борода от гнева затряслась - да, я забыл вам сказать,  что у него борода.
Он  крепко ругал  мадам  Розу  и  кричал, что это  все орлеанские  слухи(4).
Орлеанские слухи - это когда  евреи в готовом платье на самом деле не кололи
белых женщин, чтобы отправлять их в бордели, но все вокруг на них  были злы.
Вечно-то они дадут повод говорить о себе на пустом месте.
   Но мадам Розу не так-то просто было утихомирить.
   - Как это все в точности произошло?
   - Он взял пятьсот франков и выкинул их в канализацию.
   - Это его первый припадок?
   Мадам Роза, не  отвечая, смотрела на меня, и мне стало очень грустно. Я
никогда  не  любил причинять людям неприятности,  я  философ. Позади доктора
Каца на  камине стоял парусник с белыми как снег крыльями, и потому  как  на
душе  у меня было  погано, мне  захотелось умчаться прочь,  далеко-далеко от
себя  самого,  и  я  принялся готовить корабль в полет,  поднялся  на борт и
твердой рукой направил его в океанские просторы. Думаю, именно там, на борту
парусника доктора  Каца, я впервые  уехал  далеко. Еще и сейчас  я  не  могу
сказать,  что  это  просто  детские  бредни. Я и  теперь,  стоит  мне только
захотеть, могу подняться на борт парусника доктора Каца и отправиться на нем
в  одиночку далеко-далеко. Об этом я,  понятное дело,  никогда не  говорю  и
всякий раз притворяюсь, будто я здесь, рядом.
   -  Доктор, прошу  вас тщательно обследовать этого ребенка.  Вы же  сами
запретили мне  волноваться из-за  сердца, а он продал  самое  дорогое, что у
него  было  на  свете,  и  швырнул  пятьсот франков в  сточную  яму.  Даже в
Освенциме такого не вытворяли.
   Доктор Кац  был  хорошо  известен всем евреям и  арабам в  окрестностях
улицы Биссон своим христианским  милосердием  и лечил их  с утра до вечера и
даже позже.  У  меня остались о  нем  самые  добрые  воспоминания,  тут было
единственное  место, где мне доводилось слышать, как обо  мне говорят, и где
меня обследовали,  будто  я что-то значу. Я часто приходил  туда один,  и не
потому,  что болел, а  просто посидеть у него в  приемной. И просиживал  там
подолгу.  Он видел, что я торчу  без всякой надобности  в приемной и занимаю
стул,  и это при  том,  что в мире еще столько нужды,  но всегда  приветливо
улыбался мне и вовсе не сердился. Часто, глядя на него, я думал, что, если б
мне полагался отец, я бы выбрал доктора Каца.
   - Он любил этого пса - ну просто спасу не было, он даже засыпал с ним в
обнимку,  и что  же он делает?  Он его продает,  а деньги  выбрасывает. Этот
ребенок - он не как все, доктор. Боюсь, как бы у него в роду не было случаев
буйного помешательства.
   -  Могу вас заверить, что ничего  не  случится, абсолютно ничего, мадам
Роза.
   Я разревелся.  Я-то знал, что ничего не  случится, но об  этом  впервые
говорили так открыто.
   -  И  вовсе  ни к  чему  плакать,  малыш  Мухаммед.  Впрочем,  можно  и
поплакать, если тебе так лучше. Часто он плачет?
   - Никогда, - ответила мадам Роза. - Никогда он не плачет, этот ребенок,
и однако одному Богу известно, как я мучаюсь.
   - Ну вот, теперь вы сами видите, что дело  идет на поправку,  -  сказал
доктор.  - Он плачет.  Он развивается нормально.  Вы  правильно сделали, что
привели его, мадам Роза,  я  пропишу вам  успокоительное. Вы просто-напросто
переволновались.
   - Когда  воспитываешь детей, нужно побольше волноваться, доктор,  иначе
они вырастают бандитами.
   Обратный путь мы проделали рука об руку - мадам Роза любит показаться в
компании. Она  всегда долго одевается, перед тем  как выйти, потому что была
когда-то женщиной и это в ней еще чуток осталось. Она сильно красится, но ей
уже бесполезно прятаться  от возраста. Лицо у нее как  у старой лягушки,  да
еще еврейской, - с очками и астмой. Поднимаясь по лестнице с продуктами, она
то  и  дело  останавливается  и  говорит,  что когда-нибудь помрет  прямо на
ступенях, как будто  это так важно  - перед смертью непременно  одолеть  все
семь этажей.
   Дома нас поджидал  мосье Н'Да  Амеде,  сводник,  которого еще  называют
сутилером.  Если  вы  здешний, то должны знать, что тут  вообще полным-полно
туземцев, которые, как видно  из этого прозвания, приезжают к нам из Африки.
У них  много общежитии, которые называют  трущобами, где у них нет предметов
первой необходимости вроде гигиены и отопления города Парижа, которые досюда
не  доходят. Есть такие дома для черных, где  их  живет до ста  двадцати  по
восемь человек в комнате, а одна-единственная на весь дом уборная - внизу, и
тут уж они облегчаются где попало, потому как с этим делом ждать не станешь.
Раньше,  до  меня, существовали бидонвилли, но  Франция их  снесла, чтобы не
позориться.  Мадам Роза  рассказывала про  одно общежитие  в Обервилье,  где
сенегальцев удушали  угольными  печками:  помещали  в  комнату  с  закрытыми
окнами,  и  к  утру  они были  трупами.  Их душили  вредные  веяния, которые
исходили  от  печки, пока они спали сном праведников. Я  часто наведывался к
туземцам, жившим на улице Биссон, и принимали  меня всегда очень хорошо.  По
большей  части они там были мусульмане, как  и я, но причина была вовсе не в
том. Я думаю,  им  было приятно  видеть  девятилетнего  пикета, у которого в
голове нет еще ни одной идеи.  У стариков  -  у тех всегда идеи в  голове. К
примеру, неправда, что все черные на одно лицо.
   Мадам Самбор, которая им стряпала, нисколько не походила на мосье Дья -
это  заметно сразу, как  только привыкнешь  к черноте. Уж смешным мосье  Дья
никак не  назовешь.  Глаза  у него будто  специально  были  устроены,  чтобы
нагонять  страх.  Он все время  читал.  Еще у него  была во-от  такой  длины
бритва,  которая  перестает  складываться, когда  нажмешь  на  одну  штучку.
Считалось,  что он держит  ее  для  бритья, но  вы  скажите  это кому-нибудь
другому.  Их в общежитии  было  полсотни, и  все слушались его с  полуслова.
Когда  он не читал,  то  делал всякие упражнения на полу,  чтобы стать самым
сильным. Он  и так был  силачом, но ему все  мало было. Я не  понимал, зачем
человек,  который  и без  того  силен  как  бык, тратит  столько сил,  чтобы
накачаться еще. Я у него ничего не спрашивал,  но думаю, что он все никак не
чувствовал себя достаточно сильным для того,  что  ему хотелось сделать. Мне
тоже иногда до того хочется стать сильным - сдохнуть можно. Иногда я мечтал,
что  я  фараон  и  ничего  и  никого не  боюсь.  Я  частенько  бродил вокруг
комиссариата на улице  Дедон, но без всякой надежды - я  хорошо знал,  что в
девять лет  это невозможно,  я был еще  слишком несовершеннолетний. Я мечтал
стать фараоном, потому  что у них сила безопасности. Я  считал,  что  фараон
сильнее  всех  на свете,  и  далее  не  подозревал,  что  существуют  еще  и
полицейские комиссары. Только потом я узнал,  что бывают и посильней, но так
никогда  и  не смог добраться мыслями до Префекта  Полиции, это превосходило
мое воображение. Сколько мне там  было лет  - восемь, ну, десять, и я боялся
остаться без никого на свете. Чем труднее мадам Розе становилось  забираться
на седьмой этаж и чем дольше она после этого отдыхала в кресле, тем больше я
чувствовал себя меньше и боялся.
   А тут  еще вопрос с моим днем рождения - он не на  шутку меня  донимал,
особенно когда меня турнули из школы, сказав,  что я слишком  мал для своего
возраста.  Как  бы  то  ни  было,  возраст  не  имел  значения,  потому  что
свидетельство, удостоверявшее,  что  я  действительно родился и что  живу по
всем  правилам, было липовое. Как я вам уже говорил, бумаг у мадам  Розы был
полный дом, и она  даже  могла бы доказать,  что и в десятом  колене не была
еврейкой, если бы  полиция вздумала забрать  ее с обыском. Она прикрылась со
всех сторон с тех пор,  как  была  захвачена  врасплох французской полицией,
которая  поставляла немцам  евреев,  и  помещена  в  Велодром(5).  Оттуда ее
переправили в  еврейское общежитие в Германию, где их сжигали. Она все время
боялась, но не как все, а гораздо сильнее.
   Однажды ночью я услышал, как она кричит во сне, и  от этого проснулся и
увидел,  что она  встает. Комнат  было две, и одну  она  занимала  сама, без
никого, если не считать случаев, когда нас набиралась куча мала и мы с Мойше
ложились спать у нее. Той ночью  как раз так и вышло, только Мойше не  было:
он подыскал себе одну еврейскую семью без детей, которая заинтересовалась им
и  брала под наблюдение - убедиться, что он пригоден для усыновления.  Домой
он возвращался чуть живой, до того из кожи вон лез, чтобы им понравиться.
   Когда мадам Роза заорала,  я проснулся. Она зажгла свет, и я скосил  на
нее глаз.  Голова у  ней  тряслась, а глаза  были такие,  будто черт-те  что
увидели.  Потом  она  слезла  с кровати,  накинула  халат  и  достала  ключ,
спрятанный под шкафом. Когда мадам Роза нагибается, зад у нее становится еще
громадней.
   Она вышла на лестницу и стала спускаться. Я пошел за ней следом, потому
что она была так напугана, что я не посмел остаться один.
   Мадам  Роза   спускалась  по  лестнице  то   при  свете,  то  впотьмах:
выключатель-автомат  из  экономических  соображений  срабатывает у нас почти
моментально,  управляющий  - большая сволочь. Один  раз,  когда снова  стало
темно,  я сам, как последний идиот,  взял  и  включил свет,  и  мадам  Роза,
которая  была  этажом  ниже, испустила вопль:  она заподозрила  человеческое
присутствие. Она  глянула  вверх,  потом вниз и снова начала спускаться, и я
тоже, но до выключателей больше не дотрагивался: эта штука нам обоим внушала
страх. Я ничегошеньки не понимал в происходящем,  меньше даже, чем обычно, а
от  этого всегда еще страшней. Коленки у меня тряслись, и жутко было глядеть
на старуху, которая спускалась по этажам крадучись, словно индеец, как будто
кругом полно врагов и даже того хуже.
   Добравшись до  первого этажа, мадам Роза не  стала выходить на улицу, а
повернула налево,  к  лестнице  в подвал, где нет электричества и черно даже
летом. Нам  мадам Роза запрещала ходить сюда, потому что в таких вот  местах
всегда душат детей.  Когда мадам Роза ступила на эту лестницу, я подумал: ну
все, крышка, она рехнулась, и чуть было не побежал за доктором Кацем. Но мне
было до  того страшно,  что я  затаился  и решил  ни  за что не  шевелиться,
уверенный, что если  сделаю  шаг, все это завоет  и кинется на меня  со всех
сторон - все те чудища, которые наконец вырвутся на волю из темных углов, по
которым они прятались с тех пор, как я родился.
   И тогда  я  увидел слабый отсвет. Он исходил  из  подвала, и  это  меня
немножко  успокоило. Чудища  редко  зажигают  свет, для  них полезней  всего
темень.  Я сошел вниз, в коридор, где  пахло  мочой и даже кой-чем  похлеще,
потому что в доме по соседству, где  жили африканцы, была всего одна уборная
на сто человек и они делали свои дела где попало. В  подвале оказалось много
дверей,  и  одна из них была открыта - туда  вошла  мадам Роза и оттуда  шел
свет. Я заглянул.
   Посреди стояло продавленное красное кресло,  засаленное и колченогое, -
в  нем восседала  мадам Роза. Из стен,  как зубы, торчали кирпичи,  и  стены
словно ухмылялись. На комоде  стоял еврейский семисвечник,  в котором горела
одна  свеча. К моему большому  удивлению,  тут оказалась кровать  - рухлядь,
какой  самое место на свалке,  но с матрасом, одеялами и подушками.  Еще тут
были  мешки  с  картошкой,  плитка,  бидоны  и  картонные  коробки,  набитые
сардинами. Меня это все до того удивило, что всякий страх пропал, зато начал
пробирать холод - ведь я выскочил голяком.
   Мадам  Роза посидела немного  в этом убогом кресле,  довольно улыбаясь.
Вид у нее стал  лукавый и даже торжествующий.  Как будто  она сделала что-то
хитроумное и  очень  важное. Потом она встала.  В углу  стояла метла, и  она
принялась подметать подвал. Не стоило бы ей этого делать - поднялась пыль, а
для  ее  астмы нет  ничего  хуже  пыли.  Она  сразу же стала трудно дышать и
свистеть бронхами, но продолжала мести, и рядом, кроме меня, не было никого,
кто бы ей сказал, всем было  до лампочки. Конечно, ей платили за то, что она
обо мне заботится, и общим у нас было только то,  что у обоих не было ничего
и никого, но для ее астмы нет ничего  хуже пыли. Потом она отставила метлу и
попыталась задуть  свечу,  но ей не хватало дыхалки, несмотря на ее размеры.
Тогда  она послюнила пальцы  и таким  вот  макаром загасила свечу.  Я тут же
смылся, сообразив, что она все закончила и будет подниматься.
   Ну ладно, я ничего в этом не понял, но мне было не впервой не понимать.
Я никак не  мог взять в толк, что  ей за радость спускаться на семь этажей с
хвостиком посреди ночи, чтобы с хитрым видом посидеть в своем погребе.
   Когда она  поднялась наверх, ей уже не было страшно, и мне тоже, потому
что это заразительно. Мы проспали бок о бок  сном праведников. Лично я много
размышлял об этом и думаю, что мосье Хамиль не прав,  когда говорит так. Мне
кажется,  лучше  всех  спится  неправедникам,   потому  что  им  плевать,  а
праведники-то как раз и не могут сомкнуть глаз, портя себе кровь из-за всего
на свете. Иначе они не были  бы  праведниками.  Мосье  Хамиль  всегда найдет
выражение  вроде "поверьте моему опыту старика"  или  "как  я имел честь вам
сказать" и кучу других, которые мне очень нравятся, потому что  напоминают о
нем. Это был  человек - лучше не придумаешь. Он  учил меня писать  на "языке
моих предков"  -  он всегда говорил  "предки",  потому что  родителей моих и
поминать  не хотел.  Он заставлял  меня читать Коран, потому что  мадам Роза
говорила, что арабам это полезно. Когда я спросил у нее, откуда ей известно,
что я Мухаммед  и мусульманин, ведь у меня нет ни отца, ни матери и никакого
оправдывающего меня документа, она рассердилась и сказала, что когда я стану
большим  и  выносливым,  она  мне  все объяснит,  а  сейчас  не  хочет  меня
шокировать, пока я еще чувствительный.  Она  часто повторяла:  главное,  что
надо щадить у детей, - это чувствительность. Но мне было бы наплевать на то,
что  моя мать  борется  за  жизнь, и если бы  я  ее  знал, то любил  бы  ее,
заботился бы о ней и  был  бы ей  хорошим сутилером, как мосье Н'Да Амеде, о
ком я еще буду иметь честь. Я был очень рад, что  у меня есть мадам Роза, но
если бы можно было иметь кого-нибудь получше и  породнее, я бы не отказался,
черт побери.  Я мог  бы  заботиться и о мадам  Розе  тоже,  даже будь у меня
настоящая мать, о которой надо было бы заботиться. У мосье Н'Да Амеде  много
женщин, о которых он заботится.
   Раз  мадам Роза знала,  что я Мухаммед  и мусульманин, получалось,  что
происхождение у меня есть и я не просто никто. Я хотел знать, где моя мать и
почему  не  приходит  меня  навестить.  Но мадам  Роза ударялась в  слезы  и
говорила, что  я  неблагодарный,  что я  ее ни в грош не  ставлю,  раз  хочу
кого-то другого. И я затыкался. Ну хорошо, я знал, что если  женщина борется
за  жизнь, то  не обойтись без тайны,  когда у нее появляется дите, которого
она не сумела вовр