гда
можно смыться. Но когда  изнутри - тут уж деваться  некуда.  Когда  на  меня
находит, хочется уйти  и совсем  никуда  не  возвращаться.  Как будто во мне
живет кто-то еще. Я  начинаю  рычать, бросаюсь  оземь и бьюсь головой, чтобы
оно  ушло, но это невозможно, у  этого,  внутри,  ног никогда не бывает.  Но
когда  я  поговорю  об  этом,  мне легче, будто  оно понемногу  выходит.  Вы
понимаете, что я хочу сказать?
   Ну ладно,  когда я выдохся  и они все ушли, мадам Роза с ходу поволокла
меня к доктору Кацу. Она была до смерти перепугана и сказала ему, что у меня
налицо  все признаки  наследственности и я способен схватить нож и прирезать
ее во сне. Понятия не имею, почему мадам Роза всегда так боялась быть
   убитой  во  сне, как  будто это  могло  помешать ей  спать.  Доктор Кац
разъярился и закричал  на нее, что  я  кроткий  как ягненок и ей должно быть
стыдно говорить  такое. Он  прописал ей успокоительное, которое у  него было
тут  же, в ящике стола, мы вернулись рука об  руку, и я чувствовал, что  она
немного сконфужена тем, что возвела на меня напраслину. Но и ее надо понять,
ведь жизнь - это все, что у ней оставалось. Люди держатся за жизнь как ни за
что  другое,  иной  раз даже  смех  берет, когда подумаешь,  сколько  других
мировецких вещей есть на свете.
   Дома она напичкала себя успокоительным и  провела вечер в кресле, глядя
прямо перед собой и счастливо  улыбаясь, потому что  ничего не  чувствовала.
Мне она успокоительного никогда не давала. Эта женщина была лучше всех,  и я
могу тут  же подкрепить это примером. Возьмите  мадам  Софи, у  которой тоже
подполье для детей шлюх  на улице  Сюркуф, или ту,  которую кличут Графиней,
потому что она вдова человека  по фамилии Граф, на бульваре Барбэса, так они
иной  раз  набирают до  десятка  пацанов  на день и перво-наперво пичкают их
успокоительным. Мадам  Роза знала об этом из  надежного источника, от  одной
африканской  португалки - она борется за  жизнь на  рынке и однажды  забрала
сына от Графини в состоянии такой успокоенности, что тот даже стоять не мог,
а только  падал. Когда его поднимали, он падал снова и снова, и с  ним можно
было играть  так часами. А у мадам Розы все было наоборот. Когда, бывало, мы
не  в  меру  разойдемся  или приведут каких-нибудь  психованных, она пичкала
успокоительным не  кого-нибудь, а  себя. Тогда можно  было  драть глотку или
колошматить друг дружку сколько влезет, ей это было что слону дробина. Тогда
уже мне приходилось воцарять  порядок, и мне это очень нравилось, потому что
я  тогда делался вроде как  главным.  Мадам Роза  сидела  в  кресле  посреди
комнаты, сложив  руки на  огромном  животе,  в котором все время  урчало, и,
слегка склонив голову,  смотрела  на  нас с  доброй  улыбкой, а иногда  даже
приветственно помахивала нам рукой, как будто мы были проходящим  поездом. В
такие  минуты ее ничто не могло вывести  из этого состояния, и тогда уже мне
приходилось  распоряжаться,  чтобы никто не вздумал  поджечь  шторы,  -  это
первое, что начинают поджигать в малолетстве.
   Единственное, что могло немного  встряхнуть мадам Розу, когда  она была
успокоенная, - это звонок в дверь. Она боялась немцев до потери  пульса. Это
старая история, и про это  писали  во всех  газетах, поэтому  я не собираюсь
вдаваться в подробности, но  мадам Роза  так  никогда и  не смогла от  этого
опомниться. Иногда,  особенно  среди  ночи, ей казалось,  что все  это еще в
силе, -  она была из тех, кто живет воспоминаниями. Вы  можете сказать,  что
это полнейший идиотизм  в наши дни, когда все умерло и похоронено,  но евреи
очень за  все цепляются, особенно если подвергались гонениям, - такие вообще
все время вспоминают и вспоминают. Она часто рассказывала мне про нацистов и
эсэсовцев,   и   я   немного  жалею,   что  родился  слишком  поздно,  чтобы
познакомиться с нацистами и эсэсовцами  в полной боевой выкладке, потому что
тогда хоть знали, почему и за что. Теперь и знать не знаешь.
   Животики надорвешь смотреть на  мадам Розу, когда она пугается звонков.
Самый  подходящий для этого момент -  рано-рано утром, когда день еще только
подкрадывается на  цыпочках. Немцы  встают рано и  предпочитают раннее  утро
любому  другому  времени  суток. Кто-нибудь из  нас  подымался,  выходил  на
лестничную  клетку  и  давил  на кнопку звонка. Долго так давил,  чтобы  все
произошло немедленно. Ну  и умора! Это надо было видеть. В  ту пору в  мадам
Розе  было уже, наверное, килограммов под сто, ну  так вот,  ее будто ветром
сдувало с  кровати, она кубарем  скатывалась  на целый пролет вниз и  только
тогда останавливалась. А мы все лежали и прикидывались спящими. Когда до нее
доходило, что это не нацисты, она приходила в неописуемую ярость и  обзывала
нас  шлюхиным отродьем,  на  что  у  нее,  впрочем,  были  все основания. На
какое-то время она  замирала с  выпученными глазами  и с бигуди на последних
пучках волос, что оставались у нее  на голове, - сперва,  верно, думала, что
ей это приснилось и никакого звонка не  было  вовсе, что это шло изнутри. Но
всегда кто-нибудь из нас не  выдерживал и прыскал, и когда до  нее доходило,
что она снова стала жертвой, она давала волю гневу или же ударялась в слезы.
   Лично я считаю,  что евреи  такие же  люди,  как все,  и нечего  за это
точить на них зуб.
   Часто  никому из  нас не  приходилось даже  вставать, чтобы  нажать  на
звонок, потому что мадам Роза проделывала все  сама. Она ни с того ни с сего
вдруг просыпалась, садилась  на свой зад, который у нее был больше, чем вы в
состоянии  себе представить,  потом спрыгивала  с кровати,  накидывала  свою
любимую сиреневую  шаль  и пускалась наутек.  Она даже  не смотрела, есть ли
кто-нибудь за дверью, потому  что звонить продолжало у нее внутри, а уж хуже
этого не придумаешь. Иногда она спускалась на один-два пролета, но бывало, и
мчалась до самого подвала,  как  в  тот  раз, о  котором  я уже  имел честь.
Поначалу я даже  думал, что она спрятала в  подвале клад  и  будит  ее страх
перед ворами. Я всегда мечтал иметь клад, спрятанный  в таком месте,  где он
укрыт от  всех и от  всего  и  чтобы  я  мог  найти  его сразу,  как  только
понадобится.  Я  думаю, что  клад  -  это  лучшее,  что может быть, когда он
действительно твой и  в  полной безопасности. Я засек место, куда мадам Роза
прятала ключ от подвала, и  как-то  раз отправился туда  поглядеть. Ничего я
там не  нашел.  Мебель,  ночной  горшок,  сардины,  свечи -  в общем, всякая
всячина словно для того, чтобы кто-нибудь мог там жить. Я зажег свечу и стал
приглядываться,  но ничего, кроме щербатых стен, которые будто скалились, не
увидел.  И  тут  вдруг я  услышал  шум  и подскочил  на  месте, но  это была
всего-навсего  мадам Роза. Она стояла в дверях и смотрела на меня.  И вид  у
нее был при этом не сердитый - скорее, наоборот, виноватый, как будто это ей
нужно было просить прощения.
   - Не нужно никому говорить об этом, Момо. Дай-ка его сюда.
   Она протянула руку и забрала у меня ключ.
   - Мадам Роза, а  что  здесь такое? Почему вы приходите сюда иногда даже
среди ночи? Это что? Она поправила на носу очки и улыбнулась.
   - Это моя запасная резиденция, Момо. Ладно, пошли.
   Она задула  свечу,  потом  взяла меня  за  руку, и мы поднялись наверх.
После  она уселась в  свое кресло, держась рукой за  сердце, потому что семь
этажей для нее уже тогда были мукой смертной.
   - Поклянись мне, Момо, что никогда никому об этом не расскажешь.
   - Клянусь, мадам Роза.
   - Хайрем?
   Это по-ихнему означает "клянусь".
   - Хайрем.
   Тогда она пробормотала, глядя поверх меня, словно видела очень далеко и
позади, и впереди:
   - Это мое еврейское логово, Момо.
   - А, вон оно что.
   - Ты понимаешь?
   - Нет, но это неважно, я привык.
   - Там я прячусь, когда мне страшно.
   - Страшно чего, мадам Роза?
   - Для страха вовсе не обязательно иметь причину, Момо.
   Это  я запомнил  на  всю  жизнь, потому что это самая  правдивая  вещь,
которую мне когда-либо до водилось слышать.
   Я  частенько заходил  посидеть в  комнате  для  ожидания доктора  Каца,
потому что мадам Роза твердила, что это  человек, который творит добро, но я
ничего такого не чувствовал. Видно, слишком мало там сидел. Я знаю, на свете
полно людей, которые творят добро,  но они занимаются этим не все время, так
что нужно удачно попасть. Чудес не бывает. По первости  доктор  Кац, выходя,
спрашивал, не заболел ли я, но потом привык  и оставил меня в покое. Кстати,
у дантистов тоже есть  такие комнаты, но они лечат  только  зубы. Мадам Роза
говорила, что  доктор Кац занимается всеобщей медициной, и у него и  вправду
бывало все и вся: евреи, само собой, где их только нет, североафриканцы (это
чтобы  не говорить "арабы"),  черные  и всякие виды болезней. Наверняка  там
хватало  и  всяких  венерических болезней  -  благодаря рабочим-иммигрантам,
которые подхватывают эти  штуки  перед  тем, как выехать  во Францию,  чтобы
попользоваться социальным  обеспечением. Венерические болезни в общественных
местах  не заразны,  поэтому  их  доктор  Кац принимал, но  зато запрещалось
притаскивать дифтерит, скарлатину, корь и прочие пакости, которые полагается
держать  на  дому. Вот только родители,  те не  всегда  знали, что  с ихними
детьми  такое, и поэтому раз-другой я заполучил там грипп  и коклюш, которые
предназначались  не  мне.  Но я все  равно  приходил. Я очень любил сидеть в
комнате для ожидания и чего-то ожидать, и когда дверь кабинета открывалась и
оттуда  выходил доктор Кац, одетый во все белое, и гладил меня по волосам, я
чувствовал себя куда лучше, а ведь медицина для того и существует.
   Мадам  Роза  сильно беспокоилась о  моем  здоровье и  говорила,  что  я
настигнут созреванием и  у меня уже пробудилось  то, что она называла врагом
рода  человеческого:  оно принималось расти  по многу  раз  на  день. Второй
серьезной заботой  после созревания у  нее  были дядья и тетки  - это  когда
настоящие  родители  умирали в автомобильной  катастрофе,  а  те  не  хотели
по-настоящему  заботиться о детях,  но  и отдавать  их в  Призрение  тоже не
хотели, ведь  тогда вокруг стали бы считать, что  у них нет сердца. Тогда-то
они и приходили к  нам,  особенно если ребенок  был подавленный. Мадам  Роза
называла ребенка подавленным,  когда на  него накатывала  подавленность, как
это  видно  из  названия. То  есть  он знать  ничего не  желал  про  жизнь и
становился истуканом. Это самое паршивое, что может приключиться с малышом.
   Когда мадам Розе приводили новенького  на несколько дней или на рабочую
неделю, она обследовала  его со всех  точек  зрения, но  первым делом хотела
убедиться, что он не подавленный. Она корчила ему рожи,  чтобы напугать, или
же надевала  перчатку,  где каждый палец  -  забавный  человечек; это всегда
вызывало смех у  малышей,  которые  не были подавленными, а  остальные  были
вроде  как не от мира  сего, потому-то их и называют истуканами. Таких мадам
Роза принимать не могла, с такими нужно работать не покладая  рук, а рабочей
силы у нее не было.  Как-то раз одна марокканка, которая боролась за жизнь в
доме терпеливости на бульваре Гут д'Ор, всучила ей пацана,  а потом померла,
не оставив  адреса. Мадам  Розе пришлось отдать его в  социальное учреждение
вместе с фальшивыми бумагами,  которые доказывали, что  он  существует, и от
этого она даже заболела, потому что нет ничего тоскливей, чем учреждение.
   Да и со  здоровыми малышами всегда  есть риск. Попробуйте-ка  заставить
неизвестных родителей забрать  пацана,  когда против них нет законных  улик.
Нет  ничего  хуже, чем  бесчеловечные матери. Мадам  Роза  говорила,  что  у
животных законы устроены лучше,  а у нас приютить малыша и то  опасно.  Если
настоящей матери вздумается потом прийти и закатить мадам Розе скандал из-за
того, что  ее ребенку хорошо живется, то все права будут на ее стороне.  Вот
почему фальшивые бумаги  - лучшие в  мире,  и если  найдется стерва, которая
спустя два года обнаружит, что ее ребенку хорошо живется у других, и захочет
забрать его  назад  и  показать, где раки  зимуют,  то,  если  ему  заделали
фальшивые  бумаги по всем правилам, она никогда его не  разыщет, и  это дает
ему шанс на спасение.
   Мадам Роза говорила, что у животных это устроено куда лучше, чем у нас,
потому  что у  них  есть  закон природы,  особенно  у  львиц.  Львицами  она
прямо-таки  восхищалась. Когда  я  ложился спать, то перед  тем как заснуть,
часто представлял  себе, что  позвонили в  дверь,-  я шел  открывать, и  там
оказывалась львица, которая  просилась войти, чтобы защитить своих  малышей.
Мадам   Роза  говорила,  что  львицы  этим  и  знамениты  и  если  бы  вдруг
какая-нибудь из них не стала защищать своих детенышей, все бы ее осудили.
   Я вызывал  свою львицу почти каждую ночь. Она  входила,  запрыгивала на
кровать и принималась вылизывать нам  физиономии - ведь другие пацаны тоже в
ней нуждались, а  я,  как  старший, должен был о них заботиться. Только  вот
львы  пользуются  дурной славой,  ведь им  надо,  как  и  остальным,  чем-то
кормиться,  так что когда я объявлял другим,  что сейчас придет  моя львица,
подымался вой,  и даже Банания присоединялся, хотя,  видит Бог, уж ему-то на
все было наплевать  по  причине  своего  баснословно хорошего  настроения. Я
очень любил Бананию,  его взяла французская  семья, в  которой было место, и
когда-нибудь я его навещу.
   В конце  концов  и мадам Роза  узнала, что, покуда она спит,  я впускаю
львицу.  Она понимала, что это понарошку и я  просто мечтаю во сне о законах
природы, но ее  система становилась все более нервной, и мысль о том, что по
квартире  бродят хищники, вызывала у нее кошмары. Она с воплями просыпалась,
ведь если у меня это была мечта, то  у  нее  это превращалось  в кошмар: она
всегда говорила, что мечты, когда  стареют, непременно становятся кошмарами.
У нас с ней были совершенно разные львицы, но что же вы хотите.
   Понятия  не  имею, о чем мадам  Роза могла мечтать во сне. В том, чтобы
мечтать назад, я не вижу смысла, а  мечтать вперед  в своем возрасте она уже
не  могла. Может,  ей снилась молодость,  когда у нее была  красота и еще не
было здоровья. Не знаю, чем занимались ее родители, но  дело было в  Польше.
Она боролась за жизнь сначала там, потом в Париже, на  улице Фурси, на улице
Блонделя,  на улице Синь - везде  понемножку, а после принялась за Марокко и
Алжир.  По-арабски  она  говорила  очень   хорошо,  без  всяких  яких.   Она
обслуживала даже  Иностранный легион в Сиди-Бель-Аббесе, но когда  вернулась
во Францию, все  пошло кувырком, потому что ей захотелось  вкусить любви,  а
тот тип  отобрал  у  нее  все  сбережения  и выдал  французской  полиции как
еврейку. На этом месте  она всегда прерывала свой  рассказ  и говорила: "Ну,
что было, то прошло", и при этом улыбалась, ей это было приятно.
   Вернувшись из  Германии,  она еще несколько лет  боролась  за жизнь, но
после пятидесяти начала толстеть и стала уже далеко не такой аппетитной. Она
знала, что женщинам, которые борются за жизнь, очень трудно держать при себе
детей, потому что  закон запрещает это  из-за морали, и у нее возникла  идея
открыть  внесемейный  пансион для  малышей,  которые  родились  неправильно.
По-нашему  говоря -  подполье. Ей  посчастливилось  вырастить таким  макаром
полицейского  комиссара,  тоже сына шлюхи, который ей покровительствовал, но
теперь  ей  было шестьдесят пять  и пора  было  готовиться. Больше всего  ее
страшил  рак  -  это уж  точно  хана.  Я хорошо видел,  что она  приходит  в
негодность,  и иногда мы  молча  смотрели  друг  на дружку и вместе боялись,
потому что больше  у нас  ничего на свете не было. Вот почему в ее состоянии
ей  не   хватало  только  львицы,  разгуливающей  по  квартире.   Что  ж,  я
приспособился, я  лежал  в темноте с открытыми  глазами,  львица  приходила,
ложилась рядом и вылизывала мне лицо, и  все это - ничего никому  не говоря.
Когда  мадам Роза со страху просыпалась, входила к  нам и воцаряла свет,  то
видела, что  все мирно спят. Но на  всякий случай она все равно  заглядывала
под  кровати, и  это  было даже  забавно, когда  подумаешь,  что львы  - это
единственное,  чего никак не могло с ней  приключиться,  поскольку в Париже,
говоря по правде, их вообще нет, дикие животные бывают только в природе.
   Тогда-то я  впервые  и понял, что она малость тронутая. Ей  довелось  в
жизни хлебнуть  всякого, и теперь наступала пора расплачиваться,  потому что
за все  в  жизни нужно платить. Она даже  потащила меня  к  доктору  Кацу  и
сказала  ему, что я впускаю диких зверей, чтобы они свободно  разгуливали по
квартире, а это  явный  признак. Я прекрасно  понимал,  что они знают что-то
такое, о  чем  не следует  говорить при мне, но понятия не имел, что бы  это
могло быть и чего мадам Роза так боится.
   - Доктор, у него будут припадки, я в этом просто уверена.
   -  Не  говорите  глупостей,  мадам  Роза.  Вам  нечего  опасаться.  Наш
маленький Момо  очень впечатлительный.  Это  не  болезнь,  и  вы уж поверьте
старому медику: вовсе не болезни лечить трудней всего.
   - Тогда почему же у него все время львы на уме?
   - Прежде всего,  не львы, а львица. Доктор Кац улыбнулся и протянул мне
мятный леденец.
   - Да, львица. А что делают львицы? Они защищают своих  малышей... Мадам
Роза вздохнула.
   -  Вам хорошо известно, доктор, чего я боюсь. Доктор  Кац побагровел от
гнева.
   - Замолчите,  мадам Роза.  Вы совершенно темный  человек. Вы  ничего не
смыслите  в  этих  вещах  и  воображаете  Бог  весть  что.  Просто  какие-то
средневековые  суеверия.  Я  вам  повторял  это  тысячу  раз  и  прошу  вас,
прекратите наконец.
   Он хотел прибавить  что-то еще, но тут глянул на меня, поднялся и вывел
меня из кабинета. Пришлось подслушивать под дверью.
   - Доктор, я так боюсь, чтоб он не оказался с наследственностью.
   - Ну вот что, мадам Роза, хватит. Прежде всего, вы даже  не знаете, кто
был его отец, - при том ремесле, какое было у его бедной матери. Да и как бы
то ни было, я вам уже объяснял, что это еще ничего не значит. Тут вступают в
игру  тысячи других  факторов.  Бесспорно  одно  -  что этот  ребенок  очень
чувствителен и нуждается в любви.
   - Не могу же я вылизывать ему каждый  вечер лицо, доктор. Откуда только
он таких мыслей набрался? И почему его не захотели оставить в школе?
   - Потому что вы снабдили мальчика такой метрикой, которая  не  имеет ни
малейшего отношения к его  истинному возрасту.  Вы слишком привязаны к этому
малышу.
   -  Я только боюсь,  как бы  его у меня не отобрали. Заметьте, про  него
никто ничего не  сможет  доказать. Такие вещи я помечаю на клочке бумаги или
просто  держу в  голове, потому что  девицы  вечно трясутся,  как бы это  не
выплыло  наружу.  Проститутки  со  своими  дурными  наклонностями  не  могут
воспитывать детей, потому что лишены  родительских прав. Благодаря этому  их
можно держать в руках и  шантажировать годами, они согласны на все, лишь  бы
не потерять свое чадо.  А сейчас  среди сутилеров полно  самых  обыкновенных
сводников. Никто уже не хочет делать свое дело как положено!
   - Вы славная женщина, мадам Роза. Сейчас я пропишу вам успокоительное.
   Так я  ничего и  не узнал. Только стал  еще уверенней,  чем прежде, что
старуха что-то от меня утаивает, да я не так уж  и рвался узнать. Чем больше
знаешь, тем меньше остается хорошего. Мой приятель Махут - он тоже сын шлюхи
-  говорил, что среди нас тайна - дело  обычное, из-за закона больших чисел.
Он  говорил,  что  если  женщина  делает  все  по  правилам,  но  происходит
несчастный случай  и она решает ребенка сохранить, то  ей постоянно угрожает
административное расследование, а хуже  этого ничего не бывает, это  для нее
уж точно хана. В нашем случае расплачивается всегда  мать, потому  что  отец
охраняется законом больших чисел.
   У мадам Розы на дне чемодана хранился  клочок бумаги, где я записан как