рытый ярко-зеленым сукном.  Скольких
трудов нам стоило отодрать его! Огромный кованый сундук. Пустая
золоченая  клетка.   Секретер   со   множеством  отделений.  Мы
выковыривали  оттуда  перламутр,   замочки,  пружинки,  которые
выталкивали  потайные  ящички.  Мы  презирали и не  любили  эти
старорежимные вещи. Взрослые пытались нас остановить,  но мы не
слушали их. Дядя надолго  уезжал  в Арктику, тетка пропадала на
фабрике,  и  мы  хозяйничали.  Подсвечники мы сдали в  утиль  и
купили  волейбольный  мяч. Таким же способом мы расправились  с
бронзовыми часами.

     Спустя столько  лет  мне  вдруг  стали вспоминаться старые
вещи,  которые  я  уничтожил.  У  отца  был  огромный  альбом с
фотографиями    первой    камчатской   экспедиции.    Наверняка
уникальный,  а  может,  единственный.  Альбом  погибал   долго.
Толстые, глянцевого картона листы не поддавались  ни бритве, ни
ножницам. Особо  помнится  мне  найденный  на  чердаке  большой
пакет, обернутый  в  голубоватую  кальку.  Там  были  тщательно
перевязанные  пачки   чьих-то   писем   и  рукописей,  какие-то
старинные  рисунки   тушью,   чьи-то  портреты,  но  ничего  не
представляло для  нас  интереса,  кроме  кальки.  Все остальное
пошло на растопку.

     Тридцать лет спустя я попал в  маленький старинный городок
на берегу  Онежского  озера. Николай Иванович, учитель истории,
повел меня  в  местный  музей. Вытянутый одноэтажный деревянный
дом, бывшая школа, стоял на  окраине  в  запущенном саду. Музей
был создан руками  Николая  Ивановича. Четверть века он собирал
все, что относилось  к  истории края. Оружие времен гражданской
войны,  красноармейские  книжки, фотографии.  Но  больше  всего
занимали его  предметы  быта.  Он  выпрашивал  старые самовары,
плакаты, прялки, даже мебель. Из дальней деревни он притащил на
себе тяжеленный почтовый ящик  александровских  времен, фонарь,
вывеску  земской  больницы.  Чего  тут только не  было!  Старая
деревянная  посуда,  берестяные  игрушки вплоть до  берестяного
мячика. Детские грабли, весело разукрашенные, чтобы  приохотить
ребятишек к  работе,  жестяные  банки  из-под  монпансье и чая,
тетрадки  первых  лет  революции,  календари,  кованые   замки,
вышитые рубахи... Из этого складывался  быт,  который  я уже не
застал и  который  застал  лишь  краешком.  Вещи, среди которых
вырастали наши  родители, были тогда незаметной обыденностью, а
ныне они  диковинные, даже непонятные: сапожные колодки, ухват,
песочница. По ним  можно было представить,  как они жили,  -  и
бедность,  и  тяжесть работы, и веселье. Это  были  не  столько
этнография  и  не  столько  история,  сколько  именно  быт,  та
повседневная жизнь,  которую так трудно восстановить, которая у
каждого поколения своя  и  уходит с ним... Бирюльки, папиросные
коробки, стенные газеты двадцатых  годов,  первые комсомольские
значки...

     До чего ж я был благодарен Николаю Ивановичу! Хоть чем-то,
хоть  как-то  возместил  он  мои давние бесчинства.  Со  стыдом
вспоминал  я,   сколько   бесценного   уничтожил  я,  уничтожил
безвозвратно. В  нынешней  квартире  моей  нет  ни одной старой
вещи, ничего  из  того,  что  когда-то  принадлежало родителям,
связано  было  бы  с  жизнью  отца,  деда,  ничего  фамильного,
наследованного.   Низенькие    эти   трехногие   столики,    да
диван-кровать  с  поролоновой  начинкой,  да полки, где  те  же
книги, что и у всех, - новые, новехонькие. Была, правда, старая
настольная  лампа,  купленная  Таней   в   комиссионном,  чужая
старина, не  вызывающая  никаких воспоминаний, поэтому ничем не
дорогая.  Такие  вещи стоят столько, сколько они  стоят,  -  не
больше... Мебель, одежда,  украшения  - словом, все вещи вокруг
нас сменяются быстро. Они и  рассчитаны  на  недолгую жизнь. Из
них не составишь "цепь времен".

     И вдруг, в этом токийском универмаге,  я увидел фарфоровый
чайник. На нем были нарисованы мост с бамбуковыми  перилами и у
перил две девушки в красных с золотом кимоно. Я сразу узнал их.
Каждый вечер этот  чайник,  гордость моей тетки, ставился перед
моим носом у самовара, и я разглядывал этих японок, гадая, кого
они  ждут на  мостике,  почему одна из  них  веселая, а  Другая
печальная.  Кончилось  это тем, что я отбил  у  чайника  носик,
тетка плакала:  чайник из настоящего японского фарфора считался
драгоценностью, мне вспоминали его многие годы; и вот теперь он
стоял  здесь,  целенький,  хотя  и в трещинках,  бережно  .....
вязывали, пожелтелый от времени, в мелких волосяных..... Он был
дешевый,  я  купил его и смотрел, как  долго  его  завертывали,
упаковывали, перевязывали...

     ... На улице  я сообразил, что  тетя Вера давно  умерла  и
дядя Гриша погиб, не осталось никого, кроме меня  кто помнил бы
этот знаменитый  чайник,  и,  собственно  мне  некого удивить и
обрадовать.

     Может, эту удивительную встречу имела в виду гадалка? Вряд
ли, потому что ожидание невероятного не прошло, оно  все так же
томило - ненасытное и веселое, как предчувствие чуда.

     И когда  на  перекрестке Гиндзы, перед непонятным световым
табло, появился Коля Сомов, это было так сверхъестественно, что
я убедился, что попал в страну, от которой  можно ожидать всего
того, чего нельзя ожидать.

     Последний  раз  я  видел  Колю Сомова в  дежурной  комнате
милиции, где разбирали нашу драку  с  соседней  школой.  Сомову
выбили передний зуб,  он  говорил присвистывая, с трудом шевеля
вздутой губой. С тех пор я мельком, на ходу, встречал  его раза
два в  Москве, когда он стал  уже доктором наук,  лауреатом, но
при виде его вставленного зуба я сразу вспоминал того Сомова.

     - Привет, - сказал  я. - Какими судьбами? Слушай, Сом, что
это за штука с цифрами? Он взглянул на табло.
     - Индикатор уровня шума. - Затем добавил, снисходя к моему
уровню: - Измеряет уличный шум. Доходит?

     Мы посмотрели друг на друга и стали не торопясь, со вкусом
изумляться.  Сомов жил  в  Токио уже две  недели.  Он прочел  в
университете курс  лекций  по  искусственным элементам и теперь
собирался в поездку по стране.

     Мы отправились в ресторанчик, где  Сомова  знали  и  сразу
подали нам какие-то катыши из мяса и риса, вино и  пирог. Сомов
двигался неторопливо, и, однако,  я  еле поспевал за ним. Видно
было, что все у него рассчитано,  налажено,  особенно  же  меня
поразило, с какой ловкостью он орудовал палочками.

     Мне  легче   было  подцепить  рисинку  ногами,  чем  этими
палочками. Впрочем,  ног у меня  уже не было. Вскоре после того
как я уселся,  скрестив их под собой, они затекли, задеревенели
и начисто исчезли.

     - Ну,  как  тебе  эта  экзотика?  Что-то  ты  мало  ешь, -
лицемерно беспокоился Сомов. - Давай, давай, наслаждайся. Ты же
среди  экзотики.  Знаешь,  глядя  на твои действия,  я  начинаю
понимать, откуда у японцев столько трудолюбия и терпения.

     Низкорослый,  массивный,  со  скуластым крепким лицом,  он
вписывался  в  окружающую обстановку. По тому, как уверенно  он
держался, можно было подумать, что он по крайней мере несколько
лет пребывает здесь. И позже, когда  он  уговорил  меня  вместе
поехать на юг Японии, меня  не  раз  удивляла, даже раздражала,
эта его  способность  немедленно  адаптироваться;  через  час в
любом городе он уже показывал  дорогу,  имел  знакомых, ему уже
звонили по телефону,  как  будто  он приехал не в  Беппу,  а  в
Свердловск. Его сопровождал  молоденький аспирант Тэракура-сан,
влюбленный  в  Сомова, знающий наизусть его работы, он  почитал
его  за  великого ученого, записывал его изречения и  поражался
тому, что я осмеливался спорить с Учителем.

     Мы  ехали  вместе,  дорогой  у каждого из  нас  постепенно
появлялась своя  Япония, мы с  Сомовым как бы смотрели в разные
стороны, мы словно двигались в  разных  плоскостях,  и только в
Киото пути наши  пересеклись. Это было в Саду камней маленького
храма Рёандзи.

     А пока что  мы  шли  с Колей Сомовым по  Синдзюку,  и  мне
казалось,  что  мы те же десятиклассники, что  Митя  Павлов  не
сгорел в танке, Каменев не умер от рака, все живы,  а  вот мы с
Колей Сомовым, на зависть  им  всем, каким-то чудом забрались в
неслыханную страну. Никто бы из них не поверил, что мы поедем в
Японию... Вспыхивали бумажные фонарики,  сквозь  высокие ворота
храма светилось синее вечереющее небо, кто-то мягко бил в гонг,
все было как тысячу лет назад и как тридцать лет назад...

2

        НАЧИНАЕТСЯ С ТОГО ЖЕ, С ПОЛЕТА В ЯПОНИЮ,
        НО В КРЕСЛЕ САМОЛЕТА СИДИТ НИКОЛАЙ СОМОВ
        И ЧИТАЕТ КНИГУ ЛОУРЕНСА


     "Мы  летим  на северо-запад,  взяв  курс  на  Японию.  Наш
самолет "Энола  Гей",  названный полковником Тиббетсом по имени
своей покойной  матери, соответствует двум тысячам, а возможно,
и четырем  тысячам  "летающих  крепостей". Лишь несколько звезд
просвечивают сквозь облака,  и  время от времени вспышки молний
озаряют небо.  Мы летим в ночной  мгле, сквозь грозу,  вперед и
прямо к  Империи".  Стюардесса  подала  мне  горячие  салфетки,
смоченные лосьоном.

     - Где жили ваши родители в сорок пятом году? - спросил я.

     Профессия приучила ее к любым неожиданностям.

     - В Киото, - любезно ответила она.
     - Вас, конечно, еще не было тогда на свете?
     - О да!

     Того журналиста звали Лоуренс. Он получил премию Пулитцера
за свои очерки о бомбежке Японии:

     "...я нахожусь внутри небесного свода, пролетая над горами
белых кучевых  облаков.  Наступают  моменты, когда пространство
поглощает   время,   и    минуты,   кажущиеся   бесконечностью,
заполняются гнетущим одиночеством".

     Они летели примерно на нашей высоте. Пространство осталось
тем же,  а вот  время изменилось, оно течет не  туда и с другой
скоростью.

     "Где-то впереди за этими огромными горами  белых туч лежит
Япония,  страна  нашего  врага.  В  мгновение,  которое  нельзя
измерить, небесный смерч превратит в прах ее обитателей".

     Стюардесса вернулась за салфеткой.

     - Вам повезло,  -  сказал  я,  -  вернее, вашим родителям.
Вернее, будущим вашим родителям.

     Она не поняла и на всякий случай улыбнулась.

     "...но сейчас еще никто  не  знает, какой из городов будет
уничтожен. Окончательный  выбор  сделает  судьба. Ветры, дующие
над  Японией,  примут решение.  И  если  они  закроют  Хиросиму
тяжелыми тучами, город  будет спасен и его обитатели не узнают,
что за ветер благосклонной судьбы пронесся над ними..."

     Он  чувствовал  себя  богом  или  близким  к  богам,  этот
Лоуренс. Во  всяком случае, он  был близок к генералу Гровсу, а
уж тот-то наверняка  считал  себя богом, особенно когда решался
вопрос о выборе цели.

     "...но тот  же  ветер  обречет  Нагасаки,  или Кокуру, или
Ниигату. Через несколько минут все будет ясно".

     Генерал  Гровс  предлагал  разбомбить  Киото,  а   военный
министр США  Стимсон - разбомбить Нагасаки. Долгий ожесточенный
спор выиграл Стимсон. Бомба была сброшена на Нагасаки, родители
этой девушки остались в живых, и она появилась на свет.

     - Благодарю вас, - сказал я.
     - Все в порядке?
     - О да, все отлично.

     Острова Японии медленно проплывали под крылом.  Прекрасной
и беззащитной выглядела земля отсюда, с высоты. Япония была для
меня: Хиросима,  Нагасаки,  август  1945  года  и тот внезапный
поворот в моей судьбе, после атомного взрыва. Насколько я знаю,
Оппенгеймер не был в Японии, и Артур Комптон, и Эрнест Лоуренс,
никто из физиков, членов  комитета  по выбору цели, не приезжал
после Хиросимы в Японию. Глядя  вниз,  я  пробовал  представить
себе, что бы они чувствовали, ступив на эту землю. И не мог.

     С той минуты, когда машина помчалась  по  шоссе  в  Токио,
ныряя в тоннели, возносясь на высокие  бетонные эстакады, когда
за  стеклом  потянулись тесно  прижатые  друг  к  другу  крыши,
заводские корпуса, трубы,  виадуки,  газгольдеры, и все это без
малейшего зазора,  без  передышки,  километр  за километром, до
самого  горизонта,  слева и справа - заводы, верфи,  комбинаты,
стапеля,  -  с этой минуты началось узнавание.  Я  готовился  к
тайнам  Востока,  а  находил  привычное, понятное, и  это  было
приятно.

     Улицы  Токио  знакомо  воняли бензином, повсюду  грохотали
электрички, мчались  машины,  зелени  было  мало,  людей много,
автобусы  шли  битком набитые, утром перед лекциями негде  было
перекусить,   хотя   кругом   сотни   забегаловок,   но   всюду
переполнено, а в пустом ресторане  отеля  я  ждал полчаса, пока
официант принес креветки вместо заказанного омлета.

     Мне  было  смешно, что  я  сердился точно  так  же, как  в
институтской нашей столовой.  Студенты на лекциях так же, как и
в Москве, гудели, перешептывались, в  тех  же  местах  начинали
записывать, задавали те  же вопросы и  делали те же  ошибки.  С
утра я шел  в  толпе служащих, одетых, как  и  паши, с обычными
папками, сумками, авоськами.

     Я любовался  архитектурой  отеля  "Отания" и еще какого-то
нового  отеля  - белого с розовыми полосами, словно  обтянутого
тиком, я  понимал  достоинства  этих  построек, мог сравнивать,
оценивать.

     Это  было  чем-то похоже  на  встречу  с  Глебом  Фокиным.
Неожиданность, казалось бы, удивительность нашей встречи здесь,
в Токио,  открывала  нечто  закономерное.  Меня  забавляли  его
восторг  и  изумление. Для него такая встреча  была  чудом,  он
никак не желал понять, что прелесть ее как раз в другом, в том,
что она уже становится не чудом, мы можем встретиться не только
в Москве или в Берлине, но и в Токио.

     Видимо, его как раз это не устраивало. С пренебрежением он
показывал на билдинги деловых кварталов Маруноути: облицованные
черным  мрамором,   полированные  гранитом  банки,  офисы  -  с
блестящими медными вывесками, с подземными гаражами и уходящими
ввысь зеркальными  плоскостями.  Его возмущала похожесть. То ли
это  Детройт,  то  ли  Лондон,  то  ли  Москва.  Те  же  лифты,
эскалаторы, та же застекленная геометрия, удобная и близкая. Те
же девочки в мини и парни в джинсах, с транзисторами.  У одного
транзистор "Сони", у  другого  "Филипс", у третьего "Грундиг" -
вот  и  вся  разница.  Он  не  видел  ничего  хорошего  в  этой
всеобщности.    Американообразные    супермаркеты,     знакомые
проволочные  корзины,  заваленные  жестянками  с  кофе,  сыром,
консервами. Толпы клерков в одинаковых синтетических  костюмах,
волосы  припомажены  тем же кремом "MG". Эта  Япония  его  мало
интересовала.

     В воскресенье мы гуляли с ним  в  Императорском  парке.  У
ворот дворца  стояли  часовые.  За  каменной стеной поднимались
пагоды,  аспидно  блестели  крыши дворца, выложенные  фигурными
черепицами. По  дорожкам  парка  семенили  японки в праздничных
кимоно, с высокими прическами. Мужья или женихи фотографировали
их.  Этот  милый  маскарад  среди бедных красок  зимы  восхищал
Глеба.  Он  ахал, дергал меня за  рукав,  как будто мы были  не
одногодки, а я дядюшка, а он племянник.

     - Так вот что  тебе  нужно, - сказал я.  -  Рикши и гейши.
Чтобы самураи  делали  перед  дворцом  харакири.  Чтобы несли в
паланкине микадо. Ты ищешь мадам  Баттерфляй  и  тому  подобную
ветошь. Ты вроде  тех  иностранцев, которые, приезжая в Москву,
ахают на церковные луковки, ждут  медведей,  троек,  зипунов  и
самоваров. Таинственная русская душа, загадочный Восток, чайная
церемония...

     Он  посмотрел  на   меня   с  жалостью.  Словно  мне  была
недоступна красота  этого  парка  - слабые, приглушенные краски
кустов,  пегой  травы  и  голых деревьев и среди  них  плывущие
кимоно   с   их   трубными    сочетаниями    цветов,   подобные
фантастическим  птицам.  И  барабанный  стук  деревянных  гэта,
сплетения ветвей, прорисованных легко и звучно в тихом небе.

     Он считает, что либо - либо. Либо наука,  либо поэзия. Что
ежели наука не знает,  зачем  павлину такой роскошный хвост, то
рационалисты не станут любоваться этим хвостом.  Что для таких,
как я, главное - полезность, разумность. Рационалист для него -
бранное слово. Он  не чувствует, что павлиний хвост для ученого
-  еще  большее  чудо,  если  его   нельзя  объяснить  законами
эволюции...

     На горбатом бамбуковом  мостике  стояли две девушки в алых
кимоно. Разрисованные  их  личики  -  белое,  черное, красное -
вызвали у Глеба нечто вроде приступа  астмы.  Он  задыхался  от
счастья. Девицы и впрямь были прехорошенькие, этакие фарфоровые
изделия, желтый мостик был как ломтик луны... Но когда я увидел
у одной  из них  в руках книжку в зеленом  супере - физика курс
лекций Фейнмана, я рассмеялся и подошел к ним.

     Глеб  издали  пожирал  нас  глазами, он был  изумлен  моей
смелостью, как будто я заговорил с небесными ангелами.

     - Заурядные студенточки,  - сообщил я, вернувшись. - Имеют
"хвосты", общественно пассивны. Английский знают плохо.

     Я думал рассмешить его или в крайнем случае подразнить, но
он всерьез огорчился.

     - Что  ты наделал!  -  сказал он. -  Они  ведь с  чайника.
Вечером он показал купленный где-то старенький чайник.

     - Любимый чайник тети Веры,  зачем  он теперь мне, если на
нем изображены хвостистки? - сказал он.  -  Снова  этот  чайник
разбился. Ах ты, бедный мой физик, тебе казалось  все это очень
остроумным, и вот видишь, что получилось...

     Потом мягкое смешливое его лицо слегка покраснело:

     - А  все  же ты, технарь, не  прав:  важно не то, что  эти
девушки в кимоно оказались студентками-физичками, важно другое,
наоборот, что эти девицы с книгой Фейнмана ходят в кимоно!

     Я  пригласил  его  на  обед  к   давнему  моему  знакомому
профессору Кайно.  Впервые  мы  отправились  в частный японский
дом. У входа мы сняли  туфли,  надели тапочки, и Глеб был  этим
доволен. Однако обстановка в доме была европейская... Мы сидели
на нормальных стульях,  за нормальным столом, и хозяйка с нами,
ели мы ложками и вилками. Глебу не приходилось  мучиться, и тем
не  менее  он  не  мог  скрыть  разочарования.  Мы  пили виски,
разговаривали о романах Кобо  Абэ,  о назначении фантастики и о
космических кораблях. На стеллажах  стояли  Чехов, Достоевский,
Ландау,  и  в   числе  прочих  -  моя  книга,  переведенная  на
английский,  так  же  как  у  меня  стояли  книги  Кайно-сан  о
получении новых элементов. После обеда  мы  вышли  на террасу в
крохотный  садик.  В  горшках  росли маленькие сосны  и  вишни,
лежали  декоративные   камни,   выгибался   мостик  над  прудом
величиной с крышку рояля и стоял  каменный  фонарь.  Ходить  по
этому саду мог  один  человек, и то имея  ноги  не больше 34-го
размера. Кайно-сан показывал  сад,  как бы прося снисхождения к
своей слабости. Вот, мол, и они, вполне современные люди, любят
старинные  игрушки.   Однако   Глеб   нахваливал  сад  с  таким
энтузиазмом,  что  Кайно-сан  повел  нас  в  дом  и,  раздвинув
оклеенную  бумагой  легкую дверь, или, как ее называют,  седзи,
открыл   комнатку-нишу.   Там   стоял  манекен,  наряженный   в
самурайские доспехи - наплечник, латы, не знаю, что  там еще, и
меч,  и  шлем. Оказывается,  это  досталось  Кайно-сан  от  его
предков - так сказать,  фамильное  наследство. Он надел на себя
шлем, помахал  мечом,  посмеиваясь  над  собою  и над священным
трепетом Глеба.

     Я подмигнул  Кайно, и мы с  силой напялили шлем  на голову
Глебу. За чаем мы обсудили  последние  работы  Уильяма Миттла и
так заговорились, что совсем забыли про Глеба - он сидел молча,
в этом дурацком самурайском шлеме, одинокий,  печальный. И даже
когда я  это заметил, мне все  равно не хотелось  отрываться от
нашего разговора,  я лишь мельком  подумал, что у меня сейчас с
доктором Кайно, наверное, больше общего, чем с Глебом, а может,
и не только сейчас, подумал я позже; мысль эта смутила меня, не
могло так быть,  не  должно было так быть,  что-то  тут было не
так...

3

        ПРИЕХАВ В КИОТО, ОНИ ПОСЕТИЛИ САД КАМНЕЙ,
        И ГЛЕБ ФОКИН СПЕРВА НИЧ