еня и только  в ней я видел себя таким сильным,
умным, таким мужчиной. Получив надежду и как бы уверясь в себе,
Юкия расцветала на глазах. Короткие черные  волосы придавали ей
вид девчонки. Ей было все нипочем - бескостно выгибая руки, она
танцевала  старые  японские  танцы  и  тут   же  переходила  на
мальчишескую джигу.  Самозабвенная  ее лихость закружила нас. Я
скинул пиджак и вместе с ним обычную стеснительность, ни разу в
Японии  я  не  чувствовал  себя  так  свободно,  и  даже  Сомов
разошелся,   откуда-то   появился   в   нем   мужичок-потешник,
присвистывающий, кукарекающий, прошелся в деревенском "лансе".

     Жизнь  давно  вытравила  во  мне  легковерие.   Достаточно
нахлебался я разочарований и обманов, в этих играх я и  сам мог
провести кого угодно. Если бы  Юкия  хоть  где-то  сфальшивила,
чуть  переиграла,  для  меня  все  бы  рухнуло,  обернулось  бы
пошлостью.  В   лучшем   случае   -  искусная  проституточка  в
экзотическом  оформлении.  Но ведь и мысли такой не  возникало.
Танцуя, она вдруг прижалась ко мне всем телом,  я поцеловал ее,
мы обнимались - все это было, и в то же время было это попутно,
как бы  в дополнение к другому,  куда более важному  и дорогому
интересу.  С  ней  хотелось  поделиться,  спросить,  почему  та
женщина, в Ленинграде, ушла, ничего не объяснив, должна же быть
какая-то причина, все шло так хорошо, пока не началось всерьез,
неужели это испугало ее? Русские слова  мешались с английскими.
Юкия  напряженно   вслушивалась,   она   все  понимала.  А  моя
журналистика - разве  это специальность? Что она по сравнению с
точно  оценимой  работой  Сомова?  Если надо будет,  он  сумеет
описать ту же Японию не хуже меня, а вот я  сделать  то, что он
делает, никогда не  смогу, как бы ни старался. Казалось, никого
в целом мире не волнуют мои беды так, как Юкию, глаза ее влажно
блестели, она утешала, тихонько гладя мою руку. Не знаю, может,
я произнес всего  несколько фраз, не  в этом дело,  важно,  что
нашлась душа, готовая принять в себя  путаницу несправедливых и
справедливых моих чувств.

     Я не жалел  и не пожалею  тех минут своей  открытости.  За
соседними столиками я  видел  таких же мужчин. Замотанный клерк
жаловался другой  Юкии  на  своего  управляющего,  который  его
затирает, на тяжкую, унизительную работу, годную  разве что для
начинающего     юнца     на     взяточника-полицейского,     на
шарлатана-врача,  на  налогового инспектора,  на ведьму-тещу...
"Управляющий?  -  восклицала та, другая Юкия. -  Да  он  дрянь,
тупица,  ищет  сладкое, а  пирожок  лежит  на  полке.  Подумать
только,  -  возмущалась  она,  - не замечать, не  ценить  такой
талант, такого работника!"  Ах, до чего же она была расстроена,
не существовало для  нее  сейчас ничего,  кроме  его дел. Он  -
лотос среди грязи, журавль среди кур,  а  тот  полицейский  или
врач - недобитая змея.

     Клерк оживал, распрямлялся, она вбирала в  себя его обиды,
неудачи, наделяя его верой  в  богатства его души, неведомые до
сих пор никому...

     Он становился могучим, никого не боялся,  он был свободен,
и горд, и всесилен, как Будда.  А что, и Будда ведь сначала был
обыкновенным человеком.

     Любопытно, однако  ж,  что  за  каждым  столиком восседала
компания, по меньшей  мере  двое-трое мужчин и женщина. Парочек
не было видно. Повсюду  цвела  любовь, клерки любили, и клерков
любили прекрасной  и  чистой  любовью,  без низменных страстей,
похоть отступала перед сладостью духовной близости.

     Ах, как это  было возвышенно, хотя наверняка тут хватало и
другого, но что я могу поделать, если мне виделись лишь райские
кущи, порхающие  ангелы; разбавленное вино казалось нектаром, а
плохонький джаз  звучал  эоловой  арфой  (которую  я никогда не
слыхал).

     Однажды, в разгар нашей любви с Юкией, я вдруг, по русской
жажде  копаться   в   душе   и   выяснять   смысл  жизни,  стал
расспрашивать  о  ее  планах,  мечтах  и,  так  сказать,  общей
перспективе. Мало мне  было ее любви, мне обязательно надо было
выяснить прошлое, будущее, а также духовные запросы.

     На какой-то миг она растерялась, украдкой посмотрела на О.
Позже, вспоминая об этом  вечере,  я понял свою бестактность, я
грубо нарушил правила игры, как дикарь залез на сцену ощупывать
декорации.  О.  едва  заметно  кивнул,  и  Юкия  растроганно  -
повелитель соизволил  заинтересоваться  ее  ничтожной особой! -
рассказала о себе. Ей уже двадцать три года.  Несколько лет она
обучалась этой своей специальности и вот уже лет шесть работает
здесь. Весной она собирается  выйти  замуж. Жених? Его еще нет.
Есть деньги. Это  главное. Она скопила  ту сумму, с  которой  -
так, очевидно, принято - можно выходить замуж. Если подходящего
парня она не найдет, то поработает еще сезон. А если  и будущей
весной с замужеством  не  получится, то она откроет собственное
заведение.  Пора,  пора,  работать   становится   все  тяжелее.
Непривычный этот  разговор  сбил  ее,  редко  кто интересовался
утренней  и  дневной  Юкией,  одинокой  женщиной,   озабоченной
ежедневными расчетами,  ценами,  занятой  с  утра подготовкой к
вечерней своей  работе.  Надо разучивать новые песенки, сделать
массаж,  гимнастику,   целый  комплекс,  чтобы  быть  в  форме,
сохранить свежесть,  вид  идеальной нашей возлюбленной. Кого на
нынешний вечер пошлет судьба - загулявших шелководов из Нагано,
французских  моряков,  бизнесменов, студентов,  больных печенью
маклеров, жаждущих утешений и лирики, или одиноких неудачников,
которые ищут простого  сочувствия?  Каждый раз ей надо находить
единственно правильную роль.

     Юкия  повертела  бокал, всматриваясь  в  блеклую  желтизну
вина. Лицо ее поднялось над улыбкой, которая сковывала ее губы,
злое и грустное лицо, вышедшее из повиновения.

     Мне захотелось посочувствовать ей, приободрить. Слова, что
приходили па ум,  были  не те - или  фальшивые,  или обидные. И
жесты не те. Мы как бы поменялись ролями, и я  почувствовал, до
чего трудна  ее  профессия,  как  нелегко проникнуться заботами
чужой души. Юкия  взяла мою руку,  потерлась носом о  ладонь  и
сказала  все  слова,  которые  я искал, с  какой-то  незаметной
ловкостью она все  сместила, повернула, и получилось, что это я
чуткий, добрый,  заботливый, и опять  я был вознесен и грелся в
се признательности.

     По ковровой дорожке мы неохотно спускались вниз, на улицу.
Мы  шли  вслед за другими компаниями таких  же  разнеженных  от
счастья мужчин и влюбленных  в  них женщин. Маленькая рука Юкии
лежала в моей руке,  другая  ее маленькая рука обнимала Сомова,
третья рука  поддерживала  О.-сана, остальные ее свободные руки
обмахивались веером, вдевали гвоздики в петлицы наших пиджаков,
она была двадцатируким Буддой, а я воздушным шаром, аэростатом,
раздутым от  любви к людям, от любви к  самому себе, лучшему из
всех, кого я знал. Я держался за Сомова, чтобы меня не унесло.

     Юкия подозвала такси, мы стали прощаться. Воздушный шар не
запихивался  в  машину.  Я  все  пытался  узнать  у  Юкии номер
телефона, мы должны были увидеться завтра же, я не представлял,
как она переживет нашу разлуку, хотя  бы  на  несколько  часов.
Юкия показала на господина О. - он все  знает, поцеловала меня,
поцеловала Сомова, и машина тронулась.

     Мы смотрели назад. Юкия стояла  у  подъезда  и  кланялась,
кланялась нам вслед. Поток машин заслонил ее, на повороте вновь
открылась ее фигурка - руки  повисли,  голова  опущена. Лица ее
было не различить, но у других подъездов стояли другие женщины,
и  было  видно, как гаснут их лица,  становятся  некрасивыми  и
сонными.

     - Господи, как  же это? - сказал  Сомов. - Только  что она
так любила меня. Навечно любила. Куда все это делось?

     Я выкатил на него глаза.

     - Тебя?

     - А кого же. Конечно, меня. И  я думал, что она не в силах
расстаться...

     - При чем тут ты?

     Ничего не понимая, мы уставились друг на друга, к великому
восторгу господина О.

     Сперва  нас   охватило   возмущение:   нас  обманули,  так
обманули... Затем обида. Затем разочарование.

     Затем мы вынуждены были рассмеяться. Сомов спросил О.:

     - Что было бы,  если бы кто-либо  из пас попросил  Юкию  о
встрече? На это О.-сан дипломатично ответил,  что, конечно, нам
бы она, может, и не отказала, но вообще такое не принято, разве
недостаточно того, что было? И в самом деле,  подумал я, чем-то
она похожа на  мою  Японию, которая была и  которой  не было, и
которая одарила меня красотой и любовью, и тем не менее...

     - Какое искусство!  -  неуверенно  сказал  Сомов.  - Какая
актриса!

     - Спектакль, -  сказал  я.  -  Обман  трудящихся.  Иллюзии
чужого мира.  Но в глубине души я продолжал  думать, что все же
что-то было, что хотя бы до четверти двенадцатого она любила, и
любила всем сердцем, и только одного меня. н.сомов

     Ровно в четыре утра меня разбудил телефон и сообщил, что я
просил разбудить меня в четыре утра.

     Это было чудовищно.  Я не хотел иметь никакого отношения к
себе вчерашнему. Я был чист и  невинен.  Пусть  он,  вчерашний,
встает и едет на этот рыбный базар. А мне этот базар ни к чему.
Как я мог  дать  такое обещание Конеко-сану. Бедный Конеко-сан,
ему ведь тоже этот  рыбный рынок не нужен. И Глебу не  нужен. И
все мы, проклиная  себя, встанем и потащимся. Конеко-сан - ради
того,  чтобы  доставить  нам  удовольствие. Глеб -  потому  что
нельзя не  посмотреть. А я?  Что-то ведь я думал вчера вечером.
Но в том-то и дело,  что  вечером человек думает одно, а  утром
другое. Вечерний  человек  щедр,  беспечен,  ему нечего терять,
день окончен, а завтра далеко. Всегда кажется, что завтра можно
совершить чудеса. Завтра огромно  и  бесстрашно. Завтра и я мог
бы встать в четыре утра. Но сегодня...

     Утро  вечера  мудренее: вот  к  какому  свежему  выводу  я
пришел. И это  утро было одно  из самых мудрых,  поскольку  оно
было одно из самых  утренних  за последние годы. Безлюдный, еще
неприбранный Токио  был  мрачен.  Холодный  ветер  гнал обрывки
бумаги, кружил мусор на полутемных  улицах.  Город  был  словно
покинутый, словно  после  отступления.  Огни реклам погасли, не
осталось  ни  покупателей,  ни  продавцов,  дома  стали  просто
домами, они появлялись из опадающей тьмы, лишенные подробностей
и украшений, нагие,  некрасивые.  За окном такси бежали длинные
глухие  заборы,  брандмауэры. Глеб  посапывал,  приткнувшись  к
моему  плечу.  Конеко-сан сидел впереди, и затылок его  ласково
улыбался мне. Довольно трудно улыбаться затылком, но Конеко-сан
умел и  это. Не знаю, чем мы заслужили  его любовь, когда-то он
перевел одну  мою книгу, и это  все, что нас  связывало. Однако
Конеко-сан пользовался малейшей возможностью  услужить  нам. Он
делал это  незаметно,  стараясь  избежать наших благодарностей,
так, чтобы мы не чувствовали  себя  обязанными.  Может быть, он
любил слушать нашу речь, а может, он просто  любил нашу страну,
не знаю. Студенты жаловались, что он плохо читал  лекции, и тем
не менее ходили его  слушать.  Что-то в нем привлекало, наверно
все же это была доброта. Настоящая доброта повсюду дефицитна.

     - Приехали, - сказал Конеко-сан.

     Я  растолкал  Глеба, и  мы  вышли  на  знобкую,  ветреную,
нежданно   людную   площадь,  забитую   машинами,  мотоциклами.
Множество   людей   куда-то  бежали,   суетились,  бесцеремонно
толкались. Рынок был крытый. Под высокой  крышей горели сильные
лампы, прожекторы,  и  внизу  были  лампы;  посверкивая фарами,
сновали электрокары,  тарахтели  вагонетки,  людей тут было еще
больше, и сновали они еще быстрее. Сперва это напоминало пролет
большущего цеха, а потом стало походить на город, такой это был
огромный рынок. Здесь были свои улицы и проспекты, свои трущобы
и свои центры.

     Людской поток захватил нас, мы тоже  долго куда-то бежали,
пока не очутились на  каменной  набережной. Дальше было море, а
может,  залив,  из темноты доносился плеск волн  и  дул  свежий
сырой ветер.  Тусклые фонарики покачивались на мачтах невидимых
сейнеров и  баркасов.  Вся  набережная  была  выстелена рыбьими
тушами. На каменных плитах лежали ровные ряды громадных тунцов.
Темно-лиловые матовые  тела их, одного размера, одного калибра,
казались отлитыми из одной формы.  Они  лежали  как торпеды. На
каждом  красной  краской был написан номер. Хвосты отрублены  и
засунуты  в   пасти.   Какие-то   люди   в   брезентовых  робах
наклонялись, высвечивая фонариком  нежно-розовый разруб, тыкали
пальцем в мясо, нюхали,  записывали  в книжечки номера и бежали
дальше.

     Лиловый строй тунцов растянулся на десятки метров, за ними
начались  такие  же  шеренги платиново-зеленого отлива  круглых
рыб, названия  которых  Конеко-сан  перевести  не  мог. За ними
следовали камбалы,  палтусы,  перламутровые  треугольные рыбы с
выпученными глазами. И  все  шеренги идеально выровнены, одна к
одной, и рыбы одинаковые, не рыбы, а изделия, серийные выпуски,
изготовленные по стандарту - полтора  метра,  один  и три, ноль
девять... Промышленный вид этой продукции никак не был связан с
морем, с рыбаками, с ловлей  рыбы.  Это  была индустрия. Стояли
ящики,  уложенные   доверху   слоями   всякой  живности,  также
тщательно рассортированной по размерам.

     Конеко-сан виновато поторопил нас:  начинались  аукционы -
главное действо этого предприятия. Вместе с толпой перекупщиков
мы устремились к маленькой трибуне. На нее взобрался аукционер,
и без всяких предисловий начался торг.  Аукционер показывал или
выкрикивал номер,  перекупщики  выкрикивали  цену. У каждого из
них был  тоже свой номер.  Все были пронумерованы - люди, рыбы,
аукционеры. Шел этот торг с невероятной быстротой. Перекупщики,
однако,  успевали  листать записные  книжки,  находить  партии,
которые  они  перед этим высмотрели и оценили свежесть  товара,
успевали произвести свои, отнюдь не простые, вычисления, исходя
из  конъюнктуры,  конкурентоспособности и  прочих способностей.
Причем  все   з-то  происходило  на  каком-то  условном  языке,
непонятном даже  господину  Конеко,  с криком, толкотней. Нравы
тут  царили  самые  бесцеремонные,   брали   горлом,  нахрапом,
хитростью. Кто  кого.  Кто быстрее, ловчее, нахальней. Кончался
один аукцион, рядом начинался другой, и  все  мчались  туда,  к
следующей  трибуне.  Аукционер  стучал, взметались руки,  почти
одновременно, но  аукционер  определял это "почти", скупщики то
обгоняли друг  друга,  то  медлили,  какая-то тут чувствовалась
тактика, сговоры. Одного маленького  старика  молодой бровастый
парень попросту  отпихнул,  переорал,  аукционер  ткнул в парня
пальцем, утверждая  сделку за ним, старик пытался протестовать,
тогда аукционер что-то выкрикнул и больше  уже  не  обращал  на
него внимания, попросту исключил его из торгов.

     Старик со слезами взывал к окружающим, но слушать его было
некогда.  Аукционы  сменялись без перерыва. Эта работа была  не
для стариков.  Впервые  я  пожалел,  что  не имею фотоаппарата.
Нащелкать бы  эти  физиономии  -  орущие,  свирепые, сверкающие
злостью  выпученные   глаза,   оскаленные  зубы,  или  вот  это
безжалостное лицо  врага,  наносящего удар. Тут не существовало
ни  приятелей,  ни  знакомых  - одни враги.  Каждая  физиономия
крупным планом, как реклама кино - кадры какого-то самурайского
фильма,  где  идет сражение  не  на жизнь,  а  на смерть,  ужас
надвигающейся катастрофы, восстание, убийство - словом, под эти
портреты можно  было  подставить  любые  грандиозные  страсти и
события, но никак не рыбный аукцион.

     Гильдия  перекупщиков   (их  насчитывалось  что-то   около
шестисот человек) сражалась беззаветно.  Они  действовали точно
по  К. Марксу:  товар  - деньги -  товар,  большие деньги  плюс
маленькие деньги... Тунцы переходили из  рук  в  руки, и каждый
раз получались какие-то деньги. В редеющей мгле токийского утра
нарастала  битва,   с  нее  начинался  столичный  день.  Тунцов
взваливали на  платформы,  везли  в  оптовые  магазины, которые
располагались тут же.  Ничто не изменилось в этих тунцах, пасти
их были так же заткнуты хвостами,  и все же это были уже другие
тунцы, кто-то приобрел на них, кто-то потерял, они двигались от
перекупщика  к   перекупщику,  отдаляясь  от  ничего  этого  не
ведавших, спящих в своих поселках рыбаков.  На большущих лотках
оптовых магазинов красовались десятки, а может,  и сотни сортов
рыб.  Под   прицельным   светом   ламп  лучились  рыбьи  глаза,
переливалась чешуя.  Рыбы  были переложены льдом, расфасованы в
специальную  бумагу,  упакованы  в  яркие  коробки,   плетенки,
ящички. Ребристые  раковины,  длинные миноги, какие-то черные с
узорами змеи, крабы клешня к клешне, рыбы усатые, рыбы красные,
синие осьминоги  - чего тут только не было!  И все это сверкало
красками,  таращило  плавники,  и  тут же не утихала  работа  -
тюкали  топоры,  рыбу  потрошили,   ее   пилили  электропилами,
обмывали из  шлангов,  под  ногами  струилась  розоватая  вода.
Подъезжали  фургончики, автокары,  тележки,  новые  перекупщики
торопились отправить  рыбу  к  открытию  городских магазинов, в
большие рестораны,  ее  уже ждали хозяева маленьких закусочных,
всяких забегаловок. А цены все нарастали,  каждый  раз  в  мясо
втыкали новую этикетку. Перед нами  была  действующая  по  всем
правилам,    наглядная    модель   капиталистического    рынка.
Политэкономия  всегда   казалась   мне   скучным  и  малонужным
предметом.  Кто  мог подумать,  что  через  столько  лет  после
сданного экзамена она возникнет передо мной,  играя красками, в
запахах моря, рыбы, икры, в этом неумолкающем гаме, плеске.

     Мы   переходили   от  магазина   к   магазину.   Осьминоги
выхвалялись друг перед другом,  как  манекенщицы, конкурировали
всеми своими щупальцами. Похоже, что рыбы каждого прилавка были
втянуты в  конкуренцию.  Впрочем,  Конеко-сан  не  видел в этом
никакого  преувеличения,  даже метафоры.  Конкуренция,  по  его
словам, пронизывает жизнь японца с раннего  детства, с детского
садика,  который  должен  быть  самым лучшим, хотя бы  на  этой
улице, хотя бы лучше соседнего. Конкуренция в школе, на службе,
кто кого,  у кого больше телевизор, у кого  лучше садик, у кого
меньше собачка. В чем угодно, но вырваться вперед, обставить.

     - Зато  как  рыбы  выглядят!  -  сказал  Конеко-сан.  Рыбы
выглядели прекрасно, они подчеркивали свои формы,  треугольные,
и шарообразные,  и  плоские, они демонстрировали свою свежесть,
узоры  на  чешуе.  Каждая  рыбина  улыбалась,   пасти  их  были
вытянуты,   как   для   поцелуя.   Круглые   глаза   светились,
подмигивали. Всем  видом они обещали блаженство, они стремились
на сковородку, а главное - они  стремились  доказать,  что  они
вкуснее, свежее, чем на всех остальных лотках.

     Хозяин каждого магазина подбирал освещение, подбирал  цвет
упаковки так,  чтобы  рыбы  выигрывали.  Продавец  должен  быть
художником: тунцы, кальмары, скаты, которые только что тянулись
неразличимо   однообразными   рядами,   теперь   преображались,
становились разными в зависимости от искусства продавцов.

     Многообразные формы жизни, поднятые  из  океанских глубин,
сверкали, горели, поражая своей  причудливостью.  Каким образом
родилось это  изысканное уродство химер? Или эта фантастичность
четырехглазки? Природа была неистощима на выдумку  и всякий раз
проявляла  безупречный  вкус.  Чего  стоили  сочетания   цветов
коралловых рыб!  Казалось,  все  это  имеет  какой-то  глубокий
смысл, зачем-то  нужно, чтобы эти  рыбы были ленточные, а эти -
шаровидные. Но мне этого уже не узнать. Не придется попробовать
их на  вкус, увидеть, как  их ловят. Дразня своей огромностью и
новизной, приоткрылся  передо  мной  уже  недосягаемый  мир.  И
собственная жизнь, в который раз за последнее время, показалась
слишком короткой.  Я подумал, что  и японского языка мне уже не
выучить, и  не дожить до той  поры,